место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка, да
благословит вас бог, а письмо-то председателю вы отдайте. Да! пусть
прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!
Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его
со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел
кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли
на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо
чугунной доски; после того заглянул в кухню, где под видом того чтобы
попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и,
выбранивши всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился
в свою комнату. Оставшись один, он даже подумал о том, как бы ему
возблагодарить гостя за такое в самом деле беспримерное великодушие. "Я ему
подарю, - подумал он про себя, - карманные часы: они ведь хорошие,
серебряные часы, а не то чтобы какие-нибудь томпаковые или бронзовые;
немножко поиспорчены, да ведь он себе переправит; он человек еще молодой,
так ему нужны карманные част, чтобы понравиться своей невесте! Или нет, -
прибавил он после некоторого размышления, - лучше я оставлю их ему после
моей смерти, в духовной, чтобы вспоминал обо мне".
Но герой наш и без часов был в самом веселом расположении духа. Такое
неожиданное приобретение было сущий подарок. В самом деле, что ни говори,
не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком
человек! Конечно, еще подъезжая к деревне Плюшкина, он уже предчувствовал,
что будет кое-какая пожива, но такой прибыточной никак не ожидал. Всю
дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами,
приставивши во рту кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул
какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал,
слушал и потом, покачав слегка годовой, сказал: "Вишь ты, как барин поет!"
Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу. Тень со светом
перемешалась совершенно, и казалось, самые предметы перемешалися тоже.
Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на
часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было
вовсе. Гром и прыжки дали заметить, что бричка взъехала на мостовую. Фонари
еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в
переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим
временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и
особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок,
которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам. Чичиков не замечал их и
даже не заметил многих тоненьких чиновников с тросточками, которые,
вероятно сделавши прогулку за городом, возвращались домой. Изредка доходили
до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания:"Врешь, пьяница!я
никогда не позволяла ему такого грубиянства!" - или: "Ты не дерись, невежа,
а ступай в часть, там я тебе докажу!.." Словом, те слова которые вдруг
отдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу,
когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь,
чудный женский образ с гитарой и кудрями. Чего нет и что не грезится в
голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости - и вдруг раздаются над
ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и
даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному
щеголять перед ним жизнь.
Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в
яму, в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою, который одною
рукою придерживал полу своего сюртука, ибо не любил, чтобы расходились
полы, а другою стал помогать ему вылезать из брички. Половой тоже выбежал,
со свечою в руке и салфеткою на плече. Обрадовался ли Петрушка приезду
барина, неизвестно, по крайней мере они перемигнулись с Селифаном, и
обыкновенно суровая его наружность на этот раз как будто несколько
прояснилась.
- Долго изволили погулять, - сказал половой, освещая лестницу.
- Да, - сказал Чичиков, когда взошел на лестницу. - Ну, а ты что?
- Слава богу, - отвечал половой, кланяясь. - Вчера приехал поручик
какой-то военный, занял шестнадцатый номер.
- Поручик?
- Неизвестно какой, из Рязани, гнедые лошади.
- Хорошо, хорошо, веди себя и вперед хорошо! - сказал Чичиков и вошел
в свою комнату. Проходя переднюю, он покрутил носом и сказал Петрушке: - Ты
бы по крайней мере хоть окна отпер!
- Да я их отпирал, - сказал Петрушка, да и соврал. Впрочем, барин и
сам знал, что он соврал, но уж не хотел ничего возражать. После сделанной
поездки он чувствовал сильную усталость. Потребовавши самый легкий ужин,
состоявший только в поросенке, он тот же час разделся и, забравшись под
одеяло, заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни только
те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных
умственных способностей.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее холодами,
слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями
колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода
дорожными подлецами видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу
огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик
выбежавших навстречу людей, шум и беготня детей и успокоительные тихие
речи, прерываемые пылающими лобзаниями, властными истребить все печальное
из памяти. Счастлив семьянин, у кого есть такой угол, но горе холостяку!
Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных,
поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам,
являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно
вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни
разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к
бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался в
свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы. Вдвойне завиден
прекрасный удел его: он среди их, как в родной семье; а между тем далеко и
громко разносится его слава. Он окурил упоительным куревом людские очи; он
чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного
человека. Все, рукоплеща, несется за ним и мчится вслед за торжественной
его колесницей. Великим всемирным поэтом именуют его, парящим высоко над
всеми другими гениями мира, как парит орел над другими высоко летающими.
При одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные
слезы ему блещут во всех очах... Нет равного ему в силе - он бог! Но не
таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что
ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, - всю страшную,
потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных,
раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас
горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего
выставить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не собрать народных
рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга
взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка
с закружившеюся головою и геройским увлеченьем; ему не позабыться в сладком
обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от современного
суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет
ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в
ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же
изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя
таланта. Ибо не призна°т современный суд, что равно чудны стекла, озирающие
солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых; ибо не: призна°т
современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину,
взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья; ибо не призна°т
современный суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом с
высоким лирическим движеньем и что целая пропасть между ним и кривляньем
балаганного скомороха! Не призна°т сего современный суд и все обратит в
упрек и поношенье непризнанному писателю; без разделенья, без ответа, без
участья, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово
его поприще, и горько почувствует он свое одиночество.
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими
странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь
видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время,
когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в
святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром
других речей...
В дорогу! в дорогу! прочь набежавшая на чело морщина и строгий сумрак
лица! Разом и вдруг окунемся в жизнь со всей ее беззвучной трескотней и
бубенчиками и посмотрим, что делает Чичиков.
Чичиков проснулся, потянул руки и ноги и почувствовал, что выспался
хорошо. Полежав минуты две на спине, он щелкнул рукою и вспомнил с
просиявшим лицом, что у него теперь без малого четыреста душ. Тут же
вскочил он с постели, не посмотрел даже на свое лицо, которое любил
искренно и в котором, как кажется, привлекательнее всего находил
подбородок, ибо весьма часто хвалился им пред кем-нибудь из приятелей,
особливо если это происходило во время бритья. "Вот, посмотри, - говорил он
обыкновенно, поглаживая его рукою, - какой у меня подбородок: совсем
круглый!" Но теперь он не взглянул ни на подбородок, ни на лицо, а прямо,
так, как был, надел сафьянные сапоги с резными выкладками всяких цветов,
какими бойко торгует город Торжок благодаря халатным побужденьям русской
натуры, и, по-шотландски, в одной короткой рубашке, позабыв свою
степенность и приличные средние лета, произвел по комнате два прыжка,
пришлепнув себя весьма ловко пяткой ноги. Потом в ту же минуту приступил к
делу: перед шкатулкой потер руки с таким же удовольствием, как потирает их
выехавший на следствие неподкупный земский суд, подходящий к закуске, и тот
же час вынул из нее бумаги. Ему хотелось поскорее кончить все, не
откладывая в долгий ящик. Сам решился он сочинить крепости, написать и
переписать, чтоб не платить ничего подьячим. Форменный порядок был ему
совершенно известен: бойко выставил он большими буквами: "Тысяча восемьсот
такого-то года", потом вслед за тем мелкими: "помещик такой-то", и все, что
следует. В два часа готово было все. Когда взглянул он потом на эти
листики, на мужиков, которые, точно, были когда-то мужиками, работали,
пахали, пьянствовали, извозничали, обманывали бар, а может быть, и просто
были хорошими мужиками, то какое-то странное, непонятное ему самому чувство
овладело им. Каждая из записочек как будто имела какой-то особенный
характер, и чрез то как будто бы самые мужики получали свой собственный
характер. Мужики, принадлежавшие Коробочке, все почти были с придатками и
прозвищами. Записка Плюшкина отличалась краткостию в слоге: часто были
выставлены только начальные слова имен и отчеств и потом две точки. Реестр
Собакевича поражал необыкновенною полнотою и обстоятельностью, ни одно из
качеств мужика не было пропущено; об одном было сказано: "хороший столяр",
к другому приписано:"дело смыслит и хмельного не берет". Означено было
также обстоятельно, кто отец, и кто мать, и какого оба были поведения; у
одного только какого-то Федотова было написано: "отец неизвестно кто, а
родился от дворовой девки Капитолины, но хорошего нрава и не вор". Все сии
подробности придавали какой-то особенный вид свежести: казалось, как будто
мужики еще вчера были живы. Смотря долго на имена их, он умилился духом и,
вздохнувши, произнес: "Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! что вы,
