все были недовольны.
Но скоро все недовольные были прерваны среди излияний своих внезапным
и совсем неожиданным образом. Все, не исключая и самого кучера, опомнились
и очнулись только тогда, когда на них наскакала коляска с шестериком коней
и почти над головами их раздалися крик сидевших в коляске дам, брань и
угрозы чужого кучера: "Ах ты мошенник эдакой; ведь я тебе кричал в голос:
сворачивай, ворона, направо! Пьян ты, что ли?" Селифан почувствовал свою
оплошность, но так как русский человек не любит сознаться перед другим, что
он виноват, то тут же вымолвил он, приосанясь: "А ты что так расскакался?
глаза-то свои в кабаке заложил, что ли?" Вслед за сим он принялся
отсаживать назад бричку, чтобы высвободиться таким образом из чужой упряжи,
но не тут-то было, все перепуталось. Чубарый с любопытством обнюхивал новых
своих приятелей, которые очутились по обеим сторонам его. Между тем
сидевшие в коляске дамы глядели на все это с выражением страха в лицах.
Одна была старуха, другая молоденькая, шестнадцатилетняя, с золотистыми
волосами весьма ловко и мило приглаженными на небольшой головке.
Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему,
белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное, оно
держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает
сквозь себя лучи сияющего солнца; ее тоненькие ушки также сквозили, рдея
проникавшим их теплым светом. При этом испуг в открытых, остановившихся
устах, на глазах слезы - все это в ней было так мило, что герой наш глядел
на нее несколько минут, не обращая никакого внимания на происшедшую
кутерьму между лошадьми и кучерами. "Отсаживай, что ли, нижегородская
ворона!" - кричал чужой кучер. Селифан потянул поводья назад, чужой кучер
сделал то же, лошади несколько попятились назад и потом опять сшиблись,
переступивши постромки. При этом обстоятельстве чубарому коню так
понравилось новое знакомство, что он никак не хотел выходить из колеи, в
которую попал непредвиденными судьбами, и, положивши свою морду на шею
своего нового приятеля, казалось, что-то нашептывал ему в самое ухо,
вероятно, чепуху страшную, потому что приезжий беспрестанно встряхивал
ушами.
На такую сумятицу успели, однако ж, собраться мужики из деревни,
которая была, к счастию, неподалеку. Так как подобное зрелище для мужика
сущая благодать, все равно что для немца газеты или клуб, то скоро около
экипажа накопилась их бездна, и в деревне остались только старые бабы да
малые ребята. Постромки отвязали; несколько тычков чубарому коню в морду
заставали его попятиться; словом, их разрознили и развели. Но досада ли,
которую почувствовали приезжие кони за то, что разлучили их с приятелями,
или просто дурь, только, сколько ни хлестал их кучер, они не двигались и
стояли как вкопанные. Участие мужиков возросло до невероятной степени
Каждый наперерыв совался с советом: "Ступай, Андрюшка, проведи-ка ты
пристяжного, что с правой стороны, а дядя Митяй пусть сядет верхом на
коренного! Садись, дядя Митяй!" Сухощавый и длинный дядя Митяй с рыжей
бородой взобрался на коренного коня и сделался похожим на деревенскую
колокольню, или, лучше, на крючок, которым достают воду в колодцах. Кучер
ударил по лошадям, но не тут-то было, ничего не пособил дядя Митяй. "Стой,
стой! - кричали мужики. - Садись-ка ты, дядя Митяй, на пристяжную, а на
коренную пусть сядет дядя Миняй!" Дядя Миняй, широкоплечий мужик с черною,
как уголь, бородою и брюхом, похожим на тот исполинский самовар, в котором
варится сбитень для всего прозябнувшего рынка, с охотою сел на коренного,
который чуть не пригнулся под ним до земли. "Теперь дело пойдет! - кричали
мужики. - Накаливай, накаливай его! пришпандорь кнутом вон того, того,
солового, что он горячится, как корамора!"(2) Но, увидевши, что дело не шло
и не помогло никакое накаливанье, дядя Митяй и дядя Миняй сели оба на
коренного, а на пристяжного посадили Андрюшку. Наконец, кучер, потерявши
терпение, прогнал и дядю Митяя и дядю Митяя, и хорошо сделал, потому что от
лошадей пошел такой пар, как будто бы они отхватали не переводя духа
станцию. Он дал им минуту отдохнуть, после чего они пошли сами собою. Во
все продолжение этой проделки Чичиков глядел очень внимательно на
молоденькую незнакомку. Он пытался несколько раз с нею заговорить, но
как-то не пришлось так. А между тем дамы уехали, хорошенькая головка с
тоненькими чертами лица и тоненьким станом скрылась, как что-то похожее на
виденье, и опять осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей,
Селифан, Чичиков, гладь и пустота окрестных полей. Везде, где бы ни было в
жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и неопрятно-плесневеющих
низменных рядов ее, или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных
сословий высших, везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не
похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хоть раз
пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать
всю жизнь. Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется
жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий
экипаж с золотой упряжью, картинными конями и сверкающим блеском стекол
вдруг неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной
деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, и долго мужики стоят,
зевая, с открытыми ртами, не надевая шапок, хотя давно уже унесся и пропал
из виду дивный экипаж. Так и блондинка тоже вдруг совершенно неожиданным
образом показалась в нашей повести и так же скрылась. Попадись на ту пору
вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он, студент ли
он, или просто только что начавший жизненное поприще, - и боже! чего бы не
проснулось, не зашевелилось, не заговорило в нем! Долго бы стоял он
бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в даль, позабыв и
дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление,
позабыв и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире.
----
(2) К о р а м о р а - большой, длинный, вялый комар; иногда залетает в
комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене. К нему спокойно можно
подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он только топырится или
горячится, как говорит народ. (Прим. Н.В.Гоголя.)
Но герой наш уже был средних лет и осмотрительно-охлажденного
характера. Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так безотчетны и
даже отчасти очень основательны были его мысли. "Славная бабешка! - сказал
он, открывши табакерку и понюхавши табаку. - Но ведь что, главное, в ней
хорошо? Хорошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из
какого-нибудь пансиона или института, что в ней, как говорится, нет еще
ничего бабьего, то есть именно того, что у них есть самого неприятного. Она
теперь как дитя, все в ней просто, она скажет, что ей вздумается,
засмеется, где захочет засмеяться. Из нее все можно сделать, она может быть
чудо, а может выйти и дрянь, и выдет дрянь! Вот пусть-на только за нее
примутся теперь маменьки и тетушки. В один год так ее наполнят всяким
бабьем, что сам родной отец не узнает. Откуда возьмется и надутость, и
чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать
голову и придумывать, с кем, и как, и сколько нужно говорить, как на кого
смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно,
запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю
жизнь, и выдет просто черт знает что!" Здесь он несколько времени помолчал
и потом прибавил: "А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец?
богатый ли помещик почтенного нрава, или просто благомыслящий человек с
капиталом, приобретенным на службе? Ведь если, положим, этой девушке да
придать тысячонок двести приданого, из нее бы мог выйти очень, очень
лакомый кусочек. Это бы могло составить, так сказать, счастье порядочного
человека". Двести тысячонок так привлекательно стали рисоваться в голове
его, что он внутренно начал досадовать на самого себя, зачем в продолжение
хлопотни около экипажей не разведал от форейтора или кучера, кто такие были
проезжающие. Скоро, однако ж, показавшаяся деревня Собакевича рассеяла его
мысли и заставила их обратиться к своему постоянному предмету.
Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый и
сосновый, как два крыла, одно темнее, другое светлее, были у ней справа и
слева; посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и
темными или, лучше, дикими стенами, - дом вроде тех, как у нас строят для
военных поселений и немецких колонистов. Было заметно, что при постройке
его зодчий беспрестанно боролся со вкусом хозяина. Зодчий был педант и
хотел симметрии, хозяин - удобства и, как видно, вследствие того заколотил
на одной стороне все отвечающие окна и провертел на место их одно
маленькое, вероятно понадобившееся для темного чулана. Фронтон тоже никак
не пришелся посреди дома, как ни бился архитектор, потому что хозяин
приказал одну колонну сбоку выкинуть, и оттого очутилось не четыре колонны,
как было назначено, а только три. Двор окружен был крепкою и непомерно
толстою деревянною решеткой. Помещик, казалось, хлопотал много о прочности.
На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна,
определенные на вековое стояние. Деревенские избы мужиков тож срублены были
на диво: не было кирч°ных стен, резных узоров и прочих затей, но все было
пригнано плотно и как следует. Даже колодец был обделан в такой крепкий
дуб, какой идет только на мельницы да на корабли. Словом, все, на что ни
глядел он, было упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем
порядке. Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно
время два лица: женское, в венце, узкое, длинное, как огурец, и мужское,
круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, изо
которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и
потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего
и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать
его тихострунного треньканья. Выглянувши, оба лица в ту же минуту
спрятались. На крыльцо вышел лакей в серой куртке с голубым стоячим
воротником и ввел Чичикова в сени, куда вышел уже сам хозяин. Увидев гостя,
он сказал отрывисто: "Прошу" - и повел его во внутренние жилья.
Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз
показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершение
сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны,
панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал
беспрестанно на чужие ноги. Цвет лица имел каленый, горячий, какой бывает
на медном пятаке. Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою
которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов,
как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего
плеча: хватила топором раз - вышел нос, хватила в другой - вышли губы,
большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет,
сказавши: "Живет!" Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у
Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в
силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда
или на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз взглянул на него искоса,
когда проходили они столовую: медведь! совершенный медведь! Нужно же такое
странное сближение: его даже звали Михайлом Семеновичем. Зная привычку его
наступать на ноги, он очень осторожно передвигал своими и давал ему дорогу
вперед. Хозяин, казалось, сам чувствовал за собою этот грех и тот же час
спросил: "Не побеспокоил ли я вас?" Но Чичиков поблагодарил, сказав, что
еще не произошло никакого беспокойства.
Вошел в гостиную, Собакевич показал на кресла, сказавши опять:
"Прошу!" Садясь, Чичиков взглянул на стены и на висевшие на них картины. На
