бричку. Возвращаясь через двор, он встретился с Ноздревым, который был
также в халате, с трубкою в зубах.
Ноздрев приветствовал его по-дружески и спросил, каково ему спалось.
- Так себе, - отвечал Чичиков весьма сухо.
- А я, брат, - говорил Ноздрев, - такая мерзость лезла всю ночь, что
гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал.
Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, вообрази, кто? Вот ни за
что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым.
"Да, - подумал про себя Чичиков, - хорошо бы, если б тебя отодрали
наяву".
- Ей-богу! да пребольно! Проснулся: черт возьми, в самом деле что-то
почесывается, - верно, ведьмы блохи. Ну, ты ступай теперь одевайся, я к
тебе сейчас приду. Нужно только ругнуть подлеца приказчика.
Чичиков ушел в комнату одеться и умыться. Когда после того вышел он в
столовую, там уже стоял на столе чайный прибор с бутылкою рома. В комнате
были следы вчерашнего обеда и ужина; кажется, половая щетка не
притрогивалась вовсе. На полу валялись хлебные крохи, а табачная зола видна
даже была на скатерти. Сам хозяин, не замедливший скоро войти, ничего не
имел у себя под халатом, кроме открытой груди, на которой росла какая-то
борода. Держа в руке чубук и прихлебывая из чашки, он был очень хорош для
живописца, не любящего страх господ прилизанных и завитых, подобно
цирюльным вывескам, или выстриженных под гребенку.
- Ну, так как же думаешь? - сказал Ноздрев, немного помолчавши. - Не
хочешь играть на души?
- Я уже сказал тебе, брат, что не играю; купить - изволь, куплю.
- Продать я не хочу, это будет не по-приятельски. Я не стану снимать
плевы с черт знает чего. В бантик - другое дело. Прокинем хоть талию!
- Я уж сказал, что нет.
- А меняться не хочешь?
- Не хочу.
- Ну, послушай, сыграем в шашки, выиграешь - твои все. Ведь у меня
много таких, которых нужно вычеркнуть из ревизии. Эй, Порфирий, принеси-ка
сюда шашечницу.
- Напрасен труд, я не буду играть.
- Да ведь это не в банк; тут никакого не может быть счастия или
фальши: все ведь от искусства; я даже тебя предваряю, что я совсем не умею
играть, разве что-нибудь мне дашь вперед.
"Сем-ка я, - подумал про себя Чичиков, - сыграю с ним в шашки! В шашки
игрывал я недурно, а на штуки ему здесь трудно подняться".
- Изволь, так и быть, в шашки сыграю.
- Души идут в ста рублях!
- Зачем же? довольно, если пойдут в пятидесяти.
- Нет, что ж за куш пятьдесят? Лучше ж в эту сумму я включу тебе
какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам.
- Ну, изволь! - сказал Чичиков.
- Сколько же ты мне дашь вперед? - сказал Ноздрев.
- Это с какой стати? Конечно, ничего.
- По крайней мере пусть будут мои два хода.
- Не хочу, я сам плохо играю.
- Знаем мы вас, как вы плохо играете! - сказал Ноздрев, выступая
шашкой.
- Давненько не брал я в руки шашек! - говорил Чичиков, подвигая тоже
шашку.
- Знаем мы вас, как вы плохо играете! - сказал Ноздрев, выступая
шашкой.
- Давненько не брал я в руки шашек! - говорил Чичиков, подвигая шашку.
- Знаем мы вас, как вы плохо играете! - сказал Ноздрев, подвигая
шашку, да в то же самое время подвинул обшлагом рукава и другую шашку.
- Давненько не брал я в руки!.. Э, э! это, брат, что? отсади-ка ее
назад! - говорил Чичиков.
- Кого?
- Да шашку-то, - сказал Чичиков и в то же время увидел перед самым
носом своим другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки; откуда она
взялась это один только бог знал. - Нет, - сказал Чичиков, вставши из-за
стола, - с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три
шашки вдруг!
- Отчего ж по три? Это по ошибке. Одна подвинулась нечаянно, я ее
отодвину, изволь.
- А другая-то откуда взялась?
- Какая другая?
- А вот эта, что пробирается в дамки?
- Вот тебе на, будто не помнишь!
- Нет, брат, я все ходы считал и все помню; ты ее только теперь
пристроил. Ей место вон где!
- Как, где место? - сказал Ноздрев, покрасневши. - Да, ты, брат, как я
вижу, сочинитель!
- Нет, брат, это, кажется, ты сочинитель, да только неудачно.
- За кого ж ты меня почитаешь? - говорил Ноздрев. - Стану я разве
плутоватать?
- Я тебя ни за кого не почитаю, но только играть с этих пор никогда не
буду.
- Нет, ты не можешь отказаться, - говорил Ноздрев, горячась, - игра
начата!
- Я имею право отказаться, потому что ты не так играешь, как прилично
честному человеку.
- Нет, врешь, ты этого не можешь сказать1
- Нет, брат, сам ты врешь!
- Я не плутовал, а ты отказаться не можешь, ты должен кончить партию!
- Этого ты меня не заставишь сделать, - сказал Чичиков хладнокровно и,
подошедши к доске, смешал шашки.
Ноздрев вспыхнул и подошел к Чичикову так близко, что тот отступил
шага два назад.
- Я тебя заставлю играть! Это ничего, что ты смешал шашки, я помню все
ходы. Мы их поставим опять так, как были.
- Нет, брат, дело кончено, я с тобою не стану играть.
- Так ты не хочешь играть?
- Ты сам видишь, что с тобою нет возможности играть.
- Нет, скажи напрямик, ты не хочешь играть? - говорил Ноздрев,
подступая еще ближе.
- Не хочу! - сказал Чичиков и поднес, однако ж, обе руки на всякий
случай поближе к лицу, ибо дело становилось в самом деле жарко.
Эта предосторожность была весьма у места, потому что Ноздрев
размахнулся рукой... и очень бы могло статься, что одна из приятных и
полных щек нашего героя покрылась бы несмываемым бесчестием; но, счастливо
отведши удар, он схватил Ноздрева за обе задорные его руки и держал его
крепко.
- Порфирий, Павлушка! - кричал Ноздрев в бешенстве, порываясь
вырваться.
Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не сделать дворовых людей свидетелями
соблазнительной сцены и вместе с тем чувствуя, что держать Ноздрева было
бесполезно, выпустил его руки. В это самое время вошел Порфирий и с ним
Павлушка, парень дюжий, с которым иметь дело было совсем невыгодно.
- Так ты не хочешь оканчивать партии? - говорил Ноздрев. - Отвечай мне
напрямик!
- Партии нет возможности оканчивать, - говорил Чичиков и заглянул в
окно. Он увидел свою бричку, которая стояла совсем готовая, а Селифан
ожидал, казалось, мановения, чтобы подкатить под крыльцо, но из комнаты не
было никакой возможности выбраться: в дверях стояли два дюжих крепостных
дурака.
- Так ты не хочешь доканчивать партии? - повторил Ноздрев с лицом,
горевшим, как в огне.
- Если бы ты играл, как прилично честному человеку. Но теперь не могу.
- А! так ты не можешь, подлец! когда увидел, что не твоя берет, так и
не можешь! Бейте его! - кричал он исступленно, обратившись к Порфирию и
Павлушке, а сам схватил в руку черешневый чубук. Чичиков стал бледен как
полотно. Он хотел что-то сказать, но чувствовал, что губы его шевелились
без звука.
- Бейте его! - кричал Ноздрев, порываясь вперед с черешневым чубуком,
весь в жару, в поту, как будто подступал под неприступную крепость. - Бейте
его! - кричал он таким же голосом, как во время великого приступа кричит
своему взводу: "Ребята, вперед!" какой-нибудь отчаянный поручик, которого
взбалмошная храбрость уже приобрела такую известность, что дается нарочный
приказ держать его за руки во время горячих дел. Но поручик уже
почувствовал бранный задор, все пошло кругом в голове его; перед ним
носится Суворов, он лезет на великое дело. "Ребята, вперед!" - кричит он,
порываясь, не помышляя, что вредит уже обдуманному плану общего приступа,
что миллионы ружейных дул выставились в амбразуры неприступных, уходящих
за-облака крепостных стен, что взлетит, как пух, на воздух его бессильный
взвод и что уже свищет роковая пуля, готовясь захлопнуть его крикливую
глотку. Но если Ноздрев выразил собою подступившего под крепость
отчаянного, потерявшегося поручика, то крепость, на которую он шел, никак
не была похожа на неприступную. Напротив, крепость чувствовала такой страх,
что душа ее спряталась в самые пятки. Уже стул, которым он вздумал было
защищаться, был вырван крепостными людьми из рук его, уже, зажмурив глаза,
ни жив ни мертв, он готовился отведать черкесского чубука своего хозяина, и
бог знает чего бы ни случилось с ним; но судьбам угодно было спасти бока,
плеча и все благовоспитанные части нашего героя. Неожиданным образом
звякнули вдруг, как с облаков, задребезжавшие звуки колокольчика, раздался
ясно стук колес подлетевшей к крыльцу телеги, и отозвались даже в самой
комнате тяжелый храп и тяжкая одышка разгоряченных коней остановившейся
тройки. Все невольно глянули в окно: кто-то, с усами, в полувоенном
сюртуке, вылезал из телеги. Осведомившись в передней, вошел он в ту самую
минуту, когда Чичиков не успел еще опомниться от своего страха и был в
самом жалком положении, в каком когда-либо находился смертный.
- Позвольте узнать, кто здесь господин Ноздрев? - сказал незнакомец,
посмотревши в некотором недоумении на Ноздрева, который стоял с чубуком в
руке, и на Чичикова, который едва начинал оправляться от своего невыгодного
положения.
- Позвольте прежде узнать, с кем имею честь говорить? - сказал
Ноздрев, подходя к нему ближе.
- Капитан-исправник.
- А что вам угодно?
- Я приехал вам объявить сообщенное мне извещение, что вы находитесь
под судом до времени окончания решения по вашему делу.
- Что за вздор, по какому делу? - сказал Ноздрев.
- Вы были замешаны в историю, по случаю нанесения помещику Максимову
личной обиды розгами в пьяном виде.
- Вы врете! я и в глаза не видал помещика Максимова!
- Милостивый государь! позвольте вам доложить, что я офицер. Вы можете
это сказать вашему слуге, а не мне!
Здесь Чичиков, не дожидаясь, что будет отвечать на это Ноздрев, скорее
за шапку да по-за спиною капитана-исправника выскользнул на крыльцо, сел в
бричку и велел Селифану погонять лошадей во весь дух.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Герой наш трухнул, однако ж, порядком. Хотя бричка мчалась во всю
пропащую и деревня Ноздрева давно унеслась из вида, закрывшись полями,
отлогостями и пригорками, но он все еще поглядывал назад со страхом, как бы
ожидая, что вот-вот налетит погоня. Дыхание его переводилось с трудом, и
когда он попробовал приложить руку к сердцу, то почувствовал, что оно
билось, как перепелка в клетке. "Эк какую баню задал! смотри ты какой!" Тут
много было посулено Ноздреву всяких нелегких и сильных желаний; попались
даже и нехорошие слова. Что ж делать? Русский человек, да еще и в сердцах.
К тому ж дело было совсем нешуточное. "Что ни говори, - сказал он сам в
себе, - а не подоспей капитан-исправник, мне бы, может быть, не далось бы
более и на свет божий взглянуть! Пропал бы, как волдырь на воде, без
всякого следа, не оставивши потомков, не доставив будущим детям ни
состояния, ни честного имени!" Герой наш очень заботился о своих потомках.
"Экой скверный барин! - думал про себя Селифан. - Я еще не видал
такого барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку не дай
есть, а коня ты должен кормить, потому что конь любит овес. Это его
продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его
продовольство".
Кони тоже, казалось, думали невыгодно об Ноздреве: не только гнедой и
Заседатель, но и сам чубарый был не в духе. Хотя ему на часть и доставался
всегда овес потуже и Селифан не иначе всыпал ему в корыто, как сказавши
прежде: "Эх ты, подлец!" - но, однако ж, это все-таки был овес, а не
простое сено, он жевал его с удовольствием и часто засовывал длинную морду
свою в корытца к товарищам поотведать, какое у них было продовольствие,
особливо когда Селифана не было в конюшне, но теперь одно сено... нехорошо;
