двор босиком, но, входя в сени, надевал сапоги и таким уже образом являлся
в комнату. Выходя из комнаты, он оставлял сапоги опять в сенях и
отправлялся вновь на собственной подошве. Если бы кто взглянул из окошка в
осеннее время и особенно когда по утрам начинаются маленькие изморози, то
бы увидел, что вся дворня делала такие скачки, какие вряд ли удастся
выделать на театрах самому бойкому танцовщику.
- Вот посмотрите, батюшка, какая рожа! - сказал Плюшкин Чичикову,
указывая пальцем на лицо Прошки. - Глуп ведь как дерево, а попробуй
что-нибудь положить, мигом украдет! Ну, чего ты пришел, дурак, скажи, чего?
- Тут он произвел небольшое молчание, на которое Прошка отвечал тоже
молчанием. - Поставь самовар, слышишь, да вот возьми ключ да отдай Мавре,
чтобы пошла в кладовую: там на полке есть сухарь из кулича, который
привезла Александра Степановна, чтобы подали его к чаю!.. Постой, куда же
ты? Дурачина! эхва, дурачила! Бес у тебя в ногах, что ли, чешется?.. ты
выслушай прежде: сухарь-то сверху, чай, поиспортился-, так пусть соскоблит
его ножом да крох не бросает, а снесет в курятник. Да смотри ты, ты не
входи, брат, в кладовую, не то я тебя, знаешь! березовым-то веником; чтобы
для вкуса-то! Вот у тебя теперь славный аппетит, так чтобы еще был получше!
Вот попробуй-ка пойти в кладовую, а я тем временем из окна стану глядеть.
Им ни в чем нельзя доверять, - продолжал он, обратившись к Чичикову, после
того как Прошка убрался вместе с своими сапогами. Вслед за тем он начал и
на Чичикова посматривать подозрительно. Черты такого необыкновенного
великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: "Ведь
черт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет,
наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!" А потому из
предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что
недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен:
сегодня жив, а завтра и бог весть.
Чичиков изъявил готовность совершить ее хоть сию же минуту и
потребовал только списка всем крестьянам.
Это успокоило Плюшкина. Заметно было, что он придумывал что-то
сделать, и точно, взявши ключи, приблизился к шкафу и, отперши дверцу,
рылся долго между стаканами и чашками и наконец произнес:
- Ведь вот не сыщешь, а у меня был славный ликерчик, если только не
выпили! народ такие воры! А вот разве не это ли он? - Чичиков увидел в
руках его графинчик, который был весь в пыли, как в фуфайке. - Еще
покойница делала, - продолжал Плюшкин, - мошенница ключница совсем было его
забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было
напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь вот чистенькая; я вам
налью рюмочку.
Но Чичиков постарался отказаться от такого ликерчика, сказавши, что он
уже и пил и ел.
- Пили уже и ели! - сказал Плюшкин. - Да, конечно, хорошего общества
человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь
воришка, да его сколько ни корми... Ведь вот капитан - приедет: "Дядюшка,
говорит, дайте чего-нибудь поесть!" А я ему такой же дядюшка, как он мне
дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь
вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал
на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
Плюшкин надел очки и стал рыться в бумагах. Развязывая всякие связки,
он попотчевал своего гостя такою пылью, что тот чихнул. Наконец вытащил
бумажку, всю исписанную кругом. Крестьянские имена усыпали ее тесно, как
мошки. Были там всякие: и Парамонов, и Пименов, и Пантелеймонов, и даже
выглянул какой-то Григорий Доезжай-не-доедешь; всех было сто двадцать с
лишком. Чичиков улыбнулся при виде такой многочисленности. Спрятав ее в
карман, он заметил Плюшкину, что ему нужно будет для совершения крепости
приехать в город.
- В город? Да как же?.. а дом-то как оставить? Ведь у меня народ или
вор, или мошенник: в день так оберут, что и кафтана не на чем будет
повесить.
- Так не имеете ли кого-нибудь знакомого?
- Да кого же знакомого? Все мои знакомые перемерли или раззнакомились.
Ах, батюшка! как не иметь, имею! - вскричал он. - Ведь знаком сам
председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать!
однокорытниками были, вместе по заборам лазили! как не знакомый? уж такой
знакомый! так уж не к нему ли написать?
- И, конечно, к нему.
- Как же, уж такой знакомый! в школе были приятели.
И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч,
выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление,
подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему
радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся
братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина
или утомленные бореньем руки, - появление было последнее. Глухо все, и еще
страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность
безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на
нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее.
- Лежала на столе четвертка чистой бумаги, - сказал он, - да не знаю,
куда запропастилась: люди у меня такие негодные! - Тут стал он заглядывать
и под стол и на стол, шарил везде и наконец закричал; - Мавра! а Мавра!
На зов явилась женщина с тарелкой в руках, на которой лежал сухарь,
уже знакомый читателю. И между ними произошел такой разговор:
- Куда ты дела, разбойница, бумагу?
- Ей-богу, барин, не видывала, опричь небольшого лоскутка, которым
изволили прикрыть рюмку.
- А вот я по глазам вижу, что подтибрила.
- Да на что ж бы я подтибрила? Ведь мне проку с ней никакого; я
грамоте не знаю.
- Врешь, ты снесла пономаренку: он маракует, так ты ему и снесла.
- Да пономаренок, если захочет, так достанет себе бумаги. Не видал он
вашего лоскутка!
- Вот погоди-ка: на страшном суде черти припекут тебя за это железными
рогатками! вот посмотришь, как припекут!
- Да за что же припекут, коли я не брала и в руки четвертки? Уж скорее
другой какой бабьей слабостью, а воровством меня еще никто не попрекал.
- А вот черти-то тебя и припекут! скажут: "А вот тебе, мошенница, за
то, что барина-то обманывала!", да горячими-то тебя и припекут!
- А я скажу: "Не за что! ей-богу, не за что, не брала я..." Да вон она
лежит на столе. Всегда понапраслиной попрекаете!
Плюшкин увидел, точно, четвертку и на минуту остановился, пожевал
губами и произнес:
- Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно
слово, а она уж в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо.
Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит - да и нет,
только убыток, а ты принеси-ка мне лучинку!
Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо, долго еще
ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще
осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу
с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать,
выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть
руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и
не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого
пробела.
И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог
так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может
статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если
бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь,
выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с
собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете
потом! Грозна страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и
обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: "Здесь погребен
человек!", но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах
бесчеловечной старости.
- А не знаете ли вы какого-нибудь вашего приятеля, - сказал Плюшкин,
складывая письмо, - которому бы понадобились беглые души?
- А у вас есть и беглые? - быстро спросил Чичиков, очнувшись.
- В том-то и дело, что есть. Зять делал выправки: говорит, будто и
след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать шпорой, а если
бы хлопотать по судам...
- А сколько их будет числом?
- Да десятков до семи тоже наберется.
- Нет?
- А ей-богу так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно
прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому
нечего... А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему
приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга.
Ведь ревизская душа стоит в пятистах рублях.
"Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим", - сказал про себя
Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни
издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы
собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно
так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать... но что это
такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.
- А сколько бы вы дали? - спросил Плюшкин и сам ожидовел: руки его
задрожали, как ртуть.
- Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу.
- А как вы покупаете, на чистые?
- Да, сейчас деньги.
- Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уже дали бы по сорока копеек.
- Почтеннейший! - сказал Чичиков, - не только по сорока копеек, по
пятисот рублей заплатил бы! с удовольствием заплатил бы, потому что вижу -
почтенный, добрый старик терпит по причине собственного добродушия.
- А ей-богу, так! ей-богу, правда! - сказал Плюшкин, свесив голову
вниз и сокрушительно покачав ее. - Вс° от добродушия.
- Ну, видите ли, я вдруг постигнул ваш характер. Итак, почему ж не
дать бы мне по пятисот рублей за душу, но... состоянья нет; по пяти копеек,
извольте, готов прибавить, чтобы каждая душа обошлась, таким образом, в
тридцать копеек.
- Ну, батюшка, воля ваша, хоть по две копейки пристегните:
- По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у вас? Вы, кажется,
говорили семьдесят?
- Нет. Всего наберется семьдесят восемь.
- Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридцати копеек за душу, это
будет... - здесь герой наш одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг:
- это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек! - он был в
арифметике силен. Тут же заставил он Плюшкина написать расписку и выдал ему
деньги, которые тот принял в обе руки и понес их к бюро с такою же
осторожностью, как будто бы нес какую-нибудь жидкость, ежеминутно боясь
расхлестать ее. Подошедши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил, тоже
чрезвычайно осторожно, в один из ящиков, где, верно, им суждено быть
погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, два священника
его деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а
может быть, и капитана, приписавшегося ему в родню. Спрятавши деньги,
Плюшкин сел в кресла и уже, казалось, больше не мог найти материи, о чем
говорить.
- А что, вы уж собираетесь ехать? - сказал он, заметив небольшое
движение, которое сделал Чичиков для того только, чтобы достать из кармана
платок.
Этот вопрос напомнил ему, что в самом деле незачем более мешкать.
- Да, мне пора! - произнес он, взявшись за шляпу.
- А чайку?
--Нет, уж чайку пусть лучше когда-нибудь в другое время.
- Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник до
чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка!
не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на то же
