играли в горку, вот уж где смех был! Перепендев, который был со мною: "Вот,
говорит, если бы теперь Чичиков, уж вот бы ему точно!.." (между тем Чичиков
отроду не знал никакого Перепендева). А ведь признайся, брат, ведь ты,
право, преподло поступил тогда со мною, помнишь, как играли в шашки, ведь я
выиграл... Да, брат, ты просто поддедюлил меня. Но ведь я, черт меня знает,
никак не могу сердиться. Намедни с председателем... Ах, да! я ведь тебе
должен сказать, что в городе все против тебя; они думают, что ты делаешь
фальшивые бумажки, пристали ко мне, да я за тебя горой, наговорил им, что с
тобой учился и отца знал; ну и, уж нечего говорить, слил им пулю
порядочную.
- Я делаю фальшивые бумажки? - вскрикнул Чичиков, приподнявшись со
стула.
- Зачем ты, однако ж, так напугал их? - продолжал Ноздрев. - Они, черт
знает, с ума сошли со страху: нарядили тебя в разбойники и в шпионы... А
прокурор с испугу умер, завтра будет погребение. Ты не будешь? Они, сказать
правду, боятся нового генерал-губернатора, чтобы из-за тебя чего-нибудь не
вышло; а я насчет генерал-губернатора такого мнения, что если он подымет
нос и заважничает, то с дворянством решительно ничего не сделает.
Дворянство требует радушия, не правда ли? Конечно, можно запрятаться к себе
в кабинет и не дать ни одного бала, да ведь этим что ж? Ведь этим ничего не
выиграешь. А ведь ты, однако ж, Чичиков, рискованное дело затеял.
- Какое рискованное дело? - спросил беспокойно Чичиков.
- Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу,
ждал! В первый раз, как только увидел вас вместе на бале, ну уж, думаю
себе, Чичиков, верно, недаром... Впрочем, напрасно ты сделал такой выбор, я
ничего в ней не наложу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры
его дочь, так вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!
- Да что ты, что ты путаешь? Как увезти губернаторскую дочку, что ты?
- говорил Чичиков, выпуча глаза.
- Ну, полно, брат, экой скрытный человек! Я, признаюсь, к тебе с тем
пришел: изволь, я готов тебе помогать. Так и быть: подержу венец тебе,
коляска и переменные лошади будут мои, только с уговором: ты должен мне
дать три тысячи взаймы. Нужны, брат, хоть зарежь!
В продолжение всей болтовни Ноздрева Чичиков протирал несколько раз
себе глаза, желая увериться, не во сне ли он все это слышит. Делатель
фальшивых ассигнаций, увоз губернаторской дочки, смерть прокурора, которой
причиною будто бы он, приезд генерал-губернатора - все это навело на него
порядочный испуг. "Ну, уж коли пошло на то, - подумал он сам в себе, - так
мешкать более нечего, нужно отсюда убираться поскорей".
Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал к себе тот же час
Селифана и велел ему быть готовым на заре, с тем чтобы завтра же в шесть
часов утра выехать из города непременно, чтобы все было пересмотрено,
бричка подмазана и прочее, и прочее. Селифан произнес: "Слушаю, Павел
Иванович!" - и остановился, однако ж, несколько времени у дверей, не
двигаясь с места. Барин тут же велел Петрушке выдвинуть из-под кровати
чемодан, покрывшийся уже порядочно пылью, и принялся укладывать вместе с
ним, без большого разбора, чулки, рубашки, белье мытое и немытое, сапожные
колодки, календарь... Все это укладывалось как попало; он хотел непременно
быть готовым с вечера, чтобы назавтра не могло случиться никакой задержки.
Селифан, постоявши минуты две у дверей, наконец очень медленно вышел из
комнаты. Медленно, как только можно вообразить себе медленно, спускался он
с лестницы, отпечатывая своими мокрыми сапогами следы по сходившим вниз
избитым ступеням, и долго почесывал у себя рукою в затылке. Что означало
это почесыванье? и что вообще оно значит? Досада ли на то, что вот не
удалась задуманная назавтра сходка с своим братом в неприглядном тулупе,
опоясанном кушаком, где-нибудь во царевом кабаке, или уже завязалась в
новом месте какая зазнобушка сердечная и приходится оставлять вечернее
стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки в тот час, как
нахлобучиваются на город сумерки, детина в красной рубахе бренчит на
балалайке перед дворовой челядью и плетет тихие речи разночинный
отработавшийся народ? Или просто жаль оставлять отогретое уже место на
людской кухне под тулупом, близ печи, да щей с городским мягким пирогом, с
тем чтобы вновь тащиться под дождь, и слякоть, и всякую дорожную невзгоду?
Бог весть, не угадаешь. Многое разное значит у русского народа почесыванье
в затылке.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Ничто, однако же, не случилось так, как предполагал Чичиков.
Во-первых, проснулся он позже, нежели думал, - это была первая
неприятность. Вставши, он послал тот же час узнать, заложена ли бричка и
все ли готово; но донесли, что бричка еще была не заложена и ничего не было
готово. Это была вторая неприятность. Он рассердился, приготовился даже
задать что-то вроде потасовки приятелю нашему Селифану и ожидал только с
нетерпением, какую тот с своей стороны приведет причину в оправдание. Скоро
Селифан показался в дверях, и барин имел удовольствие услышать те же самые
речи, какие обыкновенно слышатся от прислуги в таком случае, когда нужно
скоро ехать.
- Да ведь, Павел Иванович, нужно будет лошадей ковать.
- Ах ты чушка! чурбан! а прежде зачем об этом не сказал? Не было разве
времени?
- Да время-то было... Да вот и колесо тоже, Павел Иванович, шину нужно
будет совсем перетянуть, потому что теперь дорога ухабиста, шибень такой
везде пошел... Да если позволите доложить: перед у брички совсем
расшатался, так что она, может быть, и двух станций не сделает.
- Подлец ты! - вскрикнул Чичиков, всплеснув руками, и подошел к нему
так близко, что Селифан из боязни, чтобы не получить от барина подарка,
попятился несколько назад и посторонился. - Убить ты меня собрался? а?
зарезать меня хочешь? На большой дороге меня собрался зарезать, разбойник,
чушка ты проклятый, страшилище морское! а? а? Три недели сидели на месте,
а? Хоть бы заикнулся, беспутный, - а вот теперь к последнему часу и
пригнал! когда уж почти начеку: сесть бы да и ехать, а? а ты вот тут-то и
напакостил, а? а? Ведь ты знал это прежде? ведь ты знал это, а? а? Отвечай.
Знал? А?
- Знал, - отвечал Селифан, потупивши голову.
- Ну так зачем же тогда не сказал, а?
На этот вопрос Селифан ничего не отвечал, но, потупивши голову,
казалось, говорил сам себе: "Вишь ты, как оно мудрено случилось; и знал
ведь, да не сказал!"
- А вот теперь ступай приведи кузнеца, да чтоб в два часа все было
сделано. Слышишь? непременно в два часа, а если не будет, так я тебя, я
тебя... в рог согну и узлом завяжу! - Герой наш был сильно рассержен.
Селифан оборотился было к дверям, с тем чтоб идти выполнить
приказание, но остановился и сказал:
- Да еще, сударь, чубарого коня, право, хоть бы продать, потому что
он, Павел Иванович, совсем подлец; он такой конь, просто не приведи бог,
только помеха.
- Да! вот побегу на рынок продавать!
- Ей-богу, Павел Иванович, он только что на вид казистый, а на деле
самый лукавый конь; такого коня нигде..
- Дурак! когда захочу продать, так продам. Еще пустился в рассужденья!
Вот посмотрю я: если ты мне не приведешь сейчас кузнецов да в два часа не
будет все готово, так я тебе такую дам потасовку... сам на себе лица не
увидишь! Пошел! ступай!
Селифан вышел.
Чичиков сделался совершенно не в духе и швырнул на пол саблю, которая
ездила с ним в дороге для внушения надлежащего страха кому следует. Около
четверти часа с лишком провозился он с кузнецами, покамест сладил, потому
что кузнецы, как водится, были отъявленные подлецы и, смекнув, что работа
нужна к спеху, заломили ровно вшестеро. Как он ни горячился, называл их
мошенниками, разбойниками, грабителями проезжающих, намекнул даже на
страшный суд, но кузнецов ничем не пронял: они совершенно выдержали
характер - не только не отступились от цены, но даже провозились за работой
вместо двух часов целых пять с половиною. В продолжение этого времени он
имел удовольствие испытать приятные минуты, известные всякому
путешественнику, когда в чемодане все уложено и в комнате валяются только
веревочки, бумажки да разный сор, когда человек не принадлежит ни к дороге,
ни к сиденью на месте, видит из окна проходящих плетущихся людей, толкующих
об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством поднимающих глаза, чтобы,
взглянув на него, опять продолжать свою дорогу, что еще более растравляет
нерасположение духа бедного неедущего путешественника. Все, что ни есть,
все, что ни видит он: и лавчонка против его окон, и голова старухи, живущей
в супротивном доме, подходящей к окну с коротенькими занавесками, - все ему
гадко, однако же он не отходит от окна. Стоит, то позабываясь, то обращая
вновь какое-то притупленное внимание на все, что перед ним движется и не
движется, и душит с досады какую-нибудь муху, которая в это время жужжит и
бьется об стекло под его пальцем. Но всему бывает конец, и желанная минута
настала: все было готово, перед у брички как следует был налажен, колесо
было обтянуто новою шиною, кони приведены с водопоя, и разбойники кузнецы
отправились, пересчитав полученные целковые и пожелав благополучия. Наконец
и бричка была заложена, и два горячие калача, только что купленные,
положены туда, и Селифан уже засунул кое-что для себя в карман, бывший у
кучерских козел, и сам герой наконец, при взмахивании картузом полового,
стоявшего в том же демикотоновом сюртуке, при трактирных и чужих лакеях и
кучерах, собравшихся позевать, как выезжает чужой барин, и при всяких
других обстоятельствах, сопровождающих выезд, сел в экипаж, - и бричка, в
которой ездят холостяки, которая так долго застоялась в городе и так, может
быть, надоела читателю, наконец выехала из ворот гостиницы. "Слава те,
господи" - подумал Чичиков и перекрестился. Селифан хлыснул кнутом; к нему
подсел сперва повисевший несколько времени на подножке Петрушка, и герой
наш, усевшись получше на грузинском коврике, заложил за спину себе кожаную
подушку, притиснул два горячие калача, и экипаж пошел опять подплясывать и
покачиваться благодаря мостовой, которая, как известно, имела подкидывающую
силу. С каким-то неопределенным чувством глядел он на домы, стены, забор и
улицы, которые также с своей стороны, как будто подскакивая, медленно
уходили назад и которые, бог знает, судила ли ему участь увидеть еще
когда-либо в продолжение своей жизни. При повороте в одну из улиц бричка
должна была остановиться, потому что во всю длину ее проходила бесконечная
погребальная процессия. Чичиков, высунувшись, велел Петрушке спросить, кого
хоронят, и узнал, что хоронят прокурора. Исполненный неприятных ощущений,
он тот же час спрятался в угол, закрыл себя кожею и задернул занавески. В
это время, когда экипаж был таким образом остановлен, Селифан и Петрушка,
набожно снявши шляпу, рассматривали, кто, как, в чем и на чем ехал, считая
числом, сколько было всех и пеших и ехавших, а барин, приказавши им не
признаваться и не кланяться никому из знакомых лакеев, тоже принялся
рассматривать робко сквозь стеклышка, находившиеся в кожаных занавесках: за
гробом шли, снявши шляпы, все чиновники. Он начал было побаиваться, чтобы
не узнали его экипажа, но им было не до того. Они даже не занялись разными
житейскими разговорами, какие обыкновенно ведут между собою провожающие
покойника. Все мысли их были сосредоточены в это время в самих себе: они
думали, каков-то будет новый генерал-губернатор, как возьмется за дело и
как примет их. За чиновниками, шедшими пешком, следовали кареты, из которых
выглядывали дамы в траурных чепцах. По движениям губ и рук их видно было,
что они были заняты живым разговором; может быть, они тоже говорили о
приезде нового генерал-губернатора и делали предположения насчет балов,
какие он даст, и хлопотали о вечных своих фестончиках и нашивочках. Наконец
