за каретами следовало несколько пустых дрожек, вытянувшихся гуськом,
наконец и ничего уже не осталось, и герой наш мог ехать. Открывши кожаные
занавески, он вздохнул, произнесши от души: "Вот, прокурор! жил, жил, а
потом и умер! И вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию
подчиненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец,
примерный супруг, и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что
был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько
дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови". Тут он
приказал Селифану ехать поскорее и между тем подумал про себя: "Это, однако
ж, хорошо, что встретились похороны; говорят, значит счастие, если
встретишь покойника".
Бричка между тем поворотила в более пустынные улицы; скоро потянулись
одни длинные деревянные заборы, предвещавшие конец города. Вот уже и
мостовая кончилась, и шлагбаум, и город назади, и ничего нет, и опять в
дороге. И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать
версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами,
бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в
руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки,
выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями,
калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные
и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, солдат верхом на лошади,
везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то
артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы,
мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане,
пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без
конца... Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя
вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают
взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с
многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и
плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется
назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине
каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки,
опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз,
не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в
серебряные ясные небеса. Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки,
как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не
обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет
к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая,
несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней,
в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки
болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь!
чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что
глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные
ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу
осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред
твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе
ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не
быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно
объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине
моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая,
чудная, незнакомая земле даль! Русь!..
- Держи, держи, дурак! - кричал Чичиков Селифану
- Вот я тебя палашом! - кричал скакавший навстречу фельдъегерь с усами
в аршин. - Не видишь, леший дери твою душу: казенный экипаж! - И, как
призрак, исчезнула с громом и пылью тройка.
Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! и
как чудна она сама, эта дорога: ясный день, осенние листья, холодный
воздух... покрепче в дорожную шинель, шапку на уши, тесней и уютней
прижмемся к углу! В последний раз пробежавшая дрожь прохватила члены, и уже
сменила ее приятная теплота. Кони мчатся... как соблазнительно крадется
дремота и смежаются очи, и уже сквозь сон слышатся и "Не белы снеги", и сап
лошадей, и шум колес, и уже храпишь, прижавши к углу своего соседа.
Проснулся: пять станций убежало назад; луна, неведомый город, церкви с
старинными деревянными куполами и чернеющими остроконечьями, темные
бревенчатые и белые каменные дома. Сияние месяца там и там: будто белые
полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по улицам; косяками
пересекают их черные, как уголь, тени; подобно сверкающему металлу блистают
вкось озаренные деревянные крыши, и нигде ни души - все спит.
Один-одинешенек, разве где-нибудь в окошке брезжит огонек: мещанин ли
городской тачает свою пару сапогов, пекарь ли возится в печурке - что до
них? А ночь! небесные силы! какая ночь совершается в вышине! А воздух, а
небо, далекое, высокое, там, в недоступной глубине своей, так необъятно,
звучно и ясно раскинувшееся!.. Но дышит свежо в самые очи холодное ночное
дыхание и убаюкивает тебя, и вот уже дремлешь и забываешься, и храпишь, и
ворочается сердито, почувствовав на себе тяжесть, бедный, притиснутый в
углу сосед. Проснулся - и уже опять перед тобою поля и степи, нигде ничего
- везде пустырь, все открыто. Верста с цифрой летит тебе в очи; занимается
утро; на побелевшем холодном небосклоне золотая бледная полоса; свежее и
жестче становится ветер: покрепче в теплую шинель!.. какой славный холод!
какой чудный, вновь обнимающий тебя сон! Толчок - и опять проснулся. На
вершине неба солнце. "Полегче! легче!" - слышится голос, телега спускается
с кручи: внизу плотина широкая и широкий ясный пруд, сияющий, как медное
дно, перед солнцем; деревня, избы рассыпались на косогоре; как звезда,
блестит в стороне крест сельской церкви; болтовня мужиков и невыносимый
аппетит в желудке... Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога!
Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз
меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудных
замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!..
Но и друг наш Чичиков чувствовал в это время не вовсе прозаические грезы. А
посмотрим, что он чувствовал. Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал
только назад, желая увериться, точно ли выехал из города; но когда увидел,
что город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что
находится вокруг городов, не было видно и даже белые верхушки каменных
церквей давно ушли в землю, он занялся только одной дорогою, посматривал
только направо и налево, и город N. как будто не бывал в его памяти, как
будто проезжал он его давно, в детстве. Наконец и дорога перестала занимать
его, и он стал слегка закрывать глаза и склонять голову к подушке. Автор
признается, этому даже рад, находя, таким образом, случай поговорить о
своем герое; ибо доселе, как читатель видел, ему беспрестанно мешали то
Ноздрев, то балы, то дамы, то городские сплетни, то, наконец, тысячи тех
мелочей, которые кажутся только тогда мелочами, когда внесены в книгу, а
покамест обращаются в свете, почитаются за весьма важные дела. Но теперь
отложим совершенно все в сторону и прямо займемся делом.
Очень сомнительно, чтобы избранный нами герой понравился читателям.
Дамам он не понравится, это можно сказать утвердительно, ибо дамы требуют,
чтоб герой был решительное совершенство, и если какое-нибудь душевное или
телесное пятнышко, тогда беда! Как глубоко ни загляни автор ему в душу,
хоть отрази чище зеркала его образ, ему не дадут никакой цены. Самая
полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком
случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: "Фи,
такой гадкий!" Увы! все это известно автору, и при всем том он не может
взять в герои добродетельного человека, но... может быть, в сей же самой
повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное
богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или
чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной
красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения. И
мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как
мертва книга пред живым словом! Подымутся русские движения... и увидят, как
глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по
природе других народов... Но к чему и зачем говорить о том, что впереди?
Неприлично автору, будучи давно уже мужем, воспитанному суровой внутренней
жизнью и свежительной трезвостью уединения, забываться подобно юноше. Всему
свой черед, и место, и время! А добродетельный человек все-таки не взят в
герои. И можно даже сказать, почему не взят. Потому что пора наконец дать
отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на
устах слово "добродетельный человек"; потому что обратили в лошадь
добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем,
понукая и кнутом и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного
человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались
только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают
добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!
Темно и скромно происхождение нашего героя. Родители были дворяне, но
столбовые или личные - бог ведает; лицом он на них не походил: по крайней
мере родственница, бывшая при его рождении, низенькая, коротенькая женщина,
которых обыкновенно называют пигалицами, взявши в руки ребенка, вскрикнула:
"Совсем вышел не такой, как я думала! Ему бы следовало пойти в бабку с
матерней стороны, что было бы и лучше, а он родился просто, как говорит
пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца". Жизнь при начале
взглянула на него как-то кисло-неприютно, сквозь какое-то мутное,
занесенное снегом окошко: ни друга, ни товарища в детстве! Маленькая
горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец,
больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах,
надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и
плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в
руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами:
"не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце"; вечный шарк и
шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: "опять
задурил!", отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием
труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое,
всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его
скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот
бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он
бледную память. Но в жизни все меняется быстро и живо: и в один день, с
первым весенним солнцем и разлившимися потоками, отец, взявши сына, выехал
с ним на тележке, которую потащила мухортая пегая лошадка, известная у
лошадиных барышников под именем соро'ки; ею правил кучер, маленький
горбунок, родоначальник единственной крепостной семьи, принадлежавшей отцу
Чичикова, занимавший почти все должности в доме. На соро'ке тащились они
полтора дни с лишком; на дороге ночевали, переправлялись через реку,
закусывали холодным пирогом и жареною бараниною, и только на третий день
утром добрались до города. Перед мальчиком блеснули нежданным великолепием
городские улицы, заставившие его на несколько минут разинуть рот. Потом
соро'ка бултыхнула вместе с тележкою в яму, которою начинался узкий
переулок, весь стремившийся вниз и запруженный грязью; долго работала она
