Минуту спустя дверь отворилась, и вошел, или, лучше сказать, влез
толстый человек в зеленом сюртуке. Голова его неподвижно покоилась на
короткой шее, казавшейся еще толще от двухэтажного подбородка. Казалось,
и с виду он принадлежал к числу тех людей, которые не ломали никогда го-
ловы над пустяками и которых вся жизнь катилась по маслу.
- Желаю здравствовать, милостивый государь! - проговорил он, увидевши
Ивана Федоровича.
Иван Федорович безмолвно поклонился.
- А позвольте спросить, с кем имею честь говорить? - продолжал толс-
тый приезжий.
При таком допросе Иван Федорович невольно поднялся с места и стал
ввытяжку, что обыкновенно он делывал, когда спрашивал его о чем полков-
ник.
- Отставной поручик, Иван Федоров Шпонька, - отвечал он.
- А смею ли спросить, в какие места изволите ехать?
- В собственный хутор-с, Вытребеньки.
- Вытребеньки! - воскликнул строгий допросчик. - Позвольте, милости-
вый государь, позвольте! - говорил он, подступая к нему и размахивая ру-
ками, как будто бы кто-нибудь его не допускал или он продирался сквозь
толпу, и, приблизившись, принял Ивана Федоровича в объятия и облобызал
сначала в правую, потом в левую и потом снова в правую щеку. Ивану Федо-
ровичу очень понравилось это лобызание, потому что губы его приняли
большие щеки незнакомца за мягкие подушки.
- Позвольте, милостивый государь, познакомиться! - продолжал толстяк.
- Я помещик того же Гадячского повета и ваш сосед. Живу от хутора вашего
Вытребеньки не дальше пяти верст, в селе Хортыще; а фамилия моя Григорий
Григорьевич Сторченко. Непременно, непременно, милостивый государь, и
знать вас не хочу, если не приедете в гости в село Хортыще. Я теперь
спешу по надобности... А что это? - проговорил он кротким голосом вошед-
шему своему лакею, мальчику в козацкой свитке с заплатанными локтями, с
недоумевающею миною ставившему на стол узлы и ящики. - Что это? что? - и
голос Григория Григорьевича незаметно делался грознее и грознее. - Разве
я это сюда велел ставить тебе, любезный ? разве я это сюда говорил ста-
вить тебе, подлец! Разве я не говорил тебе наперед разогреть курицу, мо-
шенник? Пошел! - вскрикнул он, топнув ногою. - Постой, рожа! где погре-
бец со штофиками? Иван Федорович! - говорил он, наливая в рюмку настой-
ки, - прошу покорно лекарственной!
- Ей-богу-с, не могу... я уже имел случай... - проговорил Иван Федо-
рович с запинкою.
- И слушать не хочу, милостивый государь! - возвысил голос помещик, -
и слушать не хочу! С места не сойду, покамест не выкушаете...
Иван Федорович, увидевши, что нельзя отказаться, не без удовольствия
выпил.
- Это курица, милостивый государь, - продолжал толстый Григорий Гри-
горьевич, разрезывая ее ножом в деревянном ящике. - Надобно вам сказать,
что повариха моя Явдоха иногда любит куликнуть и оттого часто пересуши-
вает. Эй, хлопче! - тут оборотился он к мальчику в козацкой свитке, при-
несшему перину и подушки, - постели постель мне на полу посереди хаты!
Смотри же, сена повыше наклади под подушку! да выдерни у бабы из мычки
клочок пеньки, заткнуть мне уши на ночь! Надобно вам знать, милостивый
государь, что я имею обыкновение затыкать на ночь уши с того проклятого
случая, когда в одной русской корчме залез мне в левое ухо таракан.
Проклятые кацапы, как я после узнал, едят даже щи с тараканами. Невоз-
можно описать, что происходило со мною: в ухе так и щекочет, так и щеко-
чет... ну, хоть на стену! Мне помогла уже в наших местах простая стару-
ха. И чем бы вы думали? просто зашептыванием. Что вы скажете, милостивый
государь, о лекарях? Я думаю, что они просто морочат и дурачат нас. Иная
старуха в двадцать раз лучше знает всех этих лекарей.
- Действительно, вы изволите говорить совершенную -с правду. Иная
точно бывает... - Тут он остановился, как бы не прибирая далее прилично-
го слова.
Не мешает здесь и мне сказать, что он вообще не был щедр на слова.
Может быть, это происходило от робости, а может, и от желания выразиться
красивее.
- Хорошенько, хорошенько перетряси сено! - говорил Григорий Гри-
горьевич своему лакею. - Тут сено такое гадкое, что, того и гляди,
как-нибудь попадет сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать спо-
койной ночи! Завтра уже не увидимся: я выезжаю до зари. Ваш жид будет
шабашовать, потому что завтра суббота, и потому вам нечего вставать ра-
но. Не забудьте же моей просьбы; и знать вас не хочу, когда не приедете
в село Хортыще.
Тут камердинер Григория Григорьевича стащил с него сюртук и сапоги и
натянул вместо того халат, и Григорий Григорьевич повалился на постель,
и казалось, огромная перина легла на другую.
- Эй, хлопче! куда же ты, подлец? Подь сюда, поправь мне одеяло! Эй,
хлопче, подмости под голову сена! да что, коней уже напоили? Еще сена!
сюда, под этот бок! да поправь, подлец, хорошенько одеяло! Вот так, еще!
ох!..
Тут Григорий Григорьевич еще вздохнул раза два и пустил страшный но-
совой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так, что дремавшая
на лежанке старуха, пробудившись, вдруг смотрела в оба глаза на все сто-
роны, но, не видя ничего, успокоивалась и засыпала снова.
На другой день, когда проснулся Иван Федорович, уже толстого помещика
не было. Это было одно только замечательное происшествие, случившееся с
ним на дороге. На третий день после этого приближался он к своему хутор-
ку.
Тут почувствовал он, что сердце в нем сильно забилось, когда выгляну-
ла, махая крыльями, ветряная мельница и когда, по мере того как жид гнал
своих кляч на гору, показывался внизу ряд верб. Живо и ярко блестел
сквозь них пруд и дышал свежестью. Здесь когда-то он купался, в этом са-
мом пруде он когда-то с ребятишками брел по шею в воде за раками. Кибит-
ка взъехала на греблю, и Иван Федорович увидел тот же самый старинный
домик, покрытый очеретом; те же самые яблони и черешни, по которым он
когда-то украдкою лазил. Только что въехал он на двор, как сбежались со
всех сторон собаки всех сортов: бурые, черные, серые, пегие. Некоторые с
лаем кидались под ноги лошадям, другие бежали сзади, заметив, что ось
вымазана салом; один, стоя возле кухни и накрыв лапою кость, заливался
во все горло; другой лаял издали и бегал взад и вперед, помахивая хвос-
том и как бы приговаривая: "Посмотрите, люди крещеные, какой я прекрас-
ный молодой человек!" Мальчишки в запачканных рубашках бежали глядеть.
Свинья, прохаживавшаяся по двору с шестнадцатью поросенками, подняла
вверх с испытующим видом свое рыло и хрюкнула громче обыкновенного. На
дворе лежало на земле множество ряден с пшеницею, просом и ячменем, су-
шившихся на солнце. На крыше тоже немало сушилось разного рода трав:
петровых батогов, нечуй-ветра и других.
Иван Федорович так был занят рассматриванием этого, что очнулся тогда
только, когда пегая собака укусила слазившего с козел жида за икру. Сбе-
жавшаяся дворня, состоявшая из поварихи, одной бабы и двух девок в шерс-
тяных исподницах, после первых восклицаний: "Та се ж паныч наш!" -
объявила, что тетушка садила в огороде пшеничку, вместе с девкою Палаш-
кою и кучером Ом`ельком, исправлявшим часто должность огородника и сто-
рожа. Но тетушка, которая еще издали завидела рогожную кибитку, была уже
здесь. И Иван Федорович изумился, когда она почти подняла его на руках,
как бы не доверяя, та ли это тетушка, которая писала к нему о своей
дряхлости и болезни.
III
Тетушка
Тетушка Василиса Кашпоровна в это время имела лет около пятидесяти.
Замужем она никогда не была и обыкновенно говорила, что жизнь девическая
для нее дороже всего. Впрочем, сколько мне помнится, никто и не сватал
ее. Это происходило оттого, что все мужчины чувствовали при ней какую-то
робость и никак не имели духу сделать ей признание. "Весьма с большим
характером Василиса Кашпоровна!" - говорили женихи, и были совершенно
правы, потому что Василиса Кашпоровна хоть кого умела сделать тише тра-
вы. Пьяницу мельника, который совершенно был ни к чему не годен, она,
собственною своею мужественною рукою дергая каждый день за чуб, без вся-
кого постороннего средства умела сделать золотом, а не человеком. Рост
она имела почти исполинский, дородность и силу совершенно соразмерную.
Казалось, что природа сделала непростительную ошибку, определив ей но-
сить темно-коричневый по будням капот с мелкими оборками и красную каше-
мировую шаль в день светлого воскресенья и своих именин, тогда как ей
более всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты. Зато занятия ее
совершенно соответствовали ее виду: она каталась сама на лодке, гребя
веслом искуснее всякого рыболова; стреляла дичь; стояла неотлучно над
косарями; знала наперечет число дынь и арбузов на баштане; брала пошлину
по пяти копеек с воза, проезжавшего через ее греблю; взлезала на дерево
и трусила груши, била ленивых вассалов своею страшною рукою и подносила
достойным рюмку водки из той же грозной руки. Почти в одно время она
бранилась, красила пряжу, бегала на кухню, делала квас, варила медовое
варенье и хлопотала весь день и везде поспевала. Следствием этого было
то, что маленькое именьице Ивана Федоровича, состоявшее из осьмнадцати
душ по последней ревизии, процветало в полном смысле сего слова. К тому
ж она слишком горячо любила своего племянника и тщательно собирала для
него копейку.
По приезде домой жизнь Ивана Федоровича решительно изменилась и пошла
совершенно другою дорогою. Казалось, натура именно создала его для уп-
равления осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он будет
хорошим хозяином, хотя, впрочем, не во все еще отрасли хозяйства позво-
ляла ему вмешиваться. "Воно ще молода дытына, - обыкновенно она говари-
вала, несмотря на то что Ивану Федоровичу было без малого сорок лет, -
где ему все знать!"
Однако ж он неотлучно бывал в поле при жнецах и косарях, и это дос-
тавляло наслаждение неизъяснимое его кроткой душе. Единодушный взмах де-
сятка и более блестящих кос; шум падающей стройными рядами травы; изред-
ка заливающиеся песни жниц, то веселые, как встреча гостей, то зауныв-
ные, как разлука; спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как волен и
свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цве-
тами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и от них
свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на
минуту. А солнце садится и кроется. У! как свежо и хорошо! По полю, то
там, то там, раскладываются огни и ставят котлы, и вкруг котлов садятся
усатые косари; пар от галушек несется. Сумерки сереют... Трудно расска-
зать, что делалось тогда с Иваном Федоровичем. Он забывал, присоединяясь
к косарям, отведать их галушек, которые очень любил, и стоял недвижимо
на одном месте, следя глазами пропадавшую в небе чайку или считая копы
нажитого хлеба, унизывавшие поле.
В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде пошли речи как
о великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться своим племянником и ни-
когда не упускала случая им похвастаться. В один день, - это было уже по
окончании жатвы, и именно в конце июля, - Василиса Кашпоровна, взявши
Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что она теперь
хочет поговорить с ним о деле, которое с давних пор уже ее занимает.
- Тебе, любезный Иван Федорович, - так она начала, - известно, что в
твоем хуторе осьмнадцать душ; впрочем, это по ревизии, а без того, мо-
жет, наберется больше, может, будет до двадцати четырех. Но не об этом
дело. Ты знаешь тот лесок, что за нашею левадою, и, верно, знаешь за тем
же лесом широкий луг: в нем двадцать без малого десятин; а травы
столько, что можно каждый год продавать больше чем на сто рублей, осо-
бенно если, как говорят, в Гадяче будет конный полк.
