бежит, не чувствует под собою ног... вот уже выбивается из сил... Вдруг
кто-то хватает его за ухо. "Ай! кто это?" - "Это я, твоя жена!" - с шу-
мом говорил ему какой-то голос. И он вдруг пробуждался. То представля-
лось ему, что он уже женат, что все в домике их так чудно, так странно:
в его комнате стоил вместо одинокой - двойная кровать. На стуле сидит
жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и
замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и
видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону
- стоит третья жена. Назад - еще одна жена. Тут его берет тоска. Он бро-
сился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял шляпу, видит: и в шляпе си-
дит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком - и в
кармане жена; вынул из уха хлопчатую бумагу - и там сидит жена... То
вдруг он прыгал на одной ноге, а тетушка, глядя на него, говорила с важ-
ным видом: "Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый че-
ловек". Он к ней - но тетушка уже не тетушка, а колокольня. И чувствует,
что его кто-то тащит веревкою на колокольню. "Кто это тащит меня?" - жа-
лобно проговорил Иван Федорович. "Это я, жена твоя, тащу тебя, потому
что ты колокол". - "Нет, я не колокол, я Иван Федорович!" - кричал он.
"Да, ты колокол", - говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного пол-
ка. То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то шерстя-
ная материя; что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. "Какой прикаже-
те материи? - говорит купец. - Вы возьмите жены, это самая модная мате-
рия! очень добротная! из нее все теперь шьют себе сюртуки". Купец меряет
и режет жену. Иван Федорович берет под мышку, идет к жиду, портному.
"Нет, - говорит жид, - это дурная материя! Из нее никто не шьет себе
сюртука..."
В страхе и беспамятстве просыпался Иван Федорович. Холодный пот лился
с него градом.
Как только встал он поутру, тотчас обратился к гадательной книге, в
конце которой один добродетельный книгопродавец, по своей редкой доброте
и бескорыстию, поместил сокращенный снотолкователь. Но там совершенно не
было ничего, даже хотя немного похожего на такой бессвязный сон.
Между тем в голове тетушки созрел совершенно новый замысел, о котором
узнаете в следующей главе.
ЗАКОЛДОВАННОЕ МЕСТО
Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви
Ей-богу, уже надоело рассказывать! Да что вы думаете? Право, скучно:
рассказывай, да и рассказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я
расскажу, только, ей-ей, в последний раз. Да, вот вы говорили насчет то-
го, что человек может совладать, как говорят, с нечистым духом. Оно ко-
нечно, то есть, если хорошенько подумать, бывают на свете всякие слу-
чаи... Однако ж не говорите этого. Захочет обморочить дьявольская сила,
то обморочит; ей-богу, обморочит! Вот извольте видеть: нас всех у отца
было четверо. Я тогда был еще дурень. Всего мне было лет одиннадцать;
так нет же, не одиннадцать: я помню как теперь, когда раз побежал было
на четвереньках и стал лаять по-собачьи, батько закричал на меня, пока-
чав головою: "Эй, Фома, Фома! тебя женить пора, а ты дуреешь, как моло-
дой лошак!" Дед был еще тогда жив и на ноги - пусть ему легко ткнется на
том свете - довольно крепок. Бывало, вздумает...
Да что ж эдак рассказывать? Один выгребает из печки целый час уголь
для своей трубки, другой зачем-то побежал за комору. Что, в самом де-
ле!.. Добро бы поневоле, а то ведь сами же напросились. Слушать так слу-
шать!
Батько еще в начале весны повез в Крым на продажу табак. Не помню
только, два или три воза снарядил он. Табак был тогда в цене. С собою
взял он трехгодового брата - приучать заранее чумаковать. Нас осталось:
дед, мать, я, да брат, да еще брат. Дед засеял баштан на самой дороге и
перешел жить в курень; взял и нас с собою гонять воробьев и сорок с баш-
тану. Нам это было нельзя сказать чтобы худо. Бывало, наешься в день
столько огурцов, дынь, репы, цибули, гороху, что в животе, ей-богу, как
будто петухи кричат. Ну, оно притом же и прибыльно. Проезжие толкутся по
дороге, всякому захочется полакомиться арбузом или дынею. Да из окрест-
ных хуторов, бывало, нанесут на обмен кур, яиц, индеек. Житье было хоро-
шее.
Но деду более всего любо было то, что чумаков каждый день возов
пятьдесят проедет. Народ, знаете, бывалый: пойдет рассказывать - только
уши развешивай! А деду это все равно что голодному галушки. Иной раз,
бывало, случится встреча с старыми знакомыми, - деда всякий уже знал, -
можете посудить сами, что бывает, когда соберется старье: тара, тара,
тогда-то да тогда-то, такое-то да такое-то было... ну, и разольются!
вспомянут бог знает когдашнее.
Раз, - ну вот, право, как будто теперь случилось, - солнце стало уже
садиться; дед ходил по баштану и снимал с кавунов листья, которыми прик-
рывал их днем, чтоб не попеклись на солнце
- Смотри, Остап! - говорю я брату, - вон чумаки едут!
- Где чумаки? - сказал дед, положивши значок на большой дыне; чтобы
на случай не съели хлопцы.
По дороге тянулось точно возов шесть. Впереди шел чумак уже с сизыми
усами. Не дошедши шагов - как бы вам сказать - на десять, он остановил-
ся.
- Здорово, Максим! Вот привел бог где увидеться!
Дед прищурил глаза:
- А! здорово, здорово! откуда бог несет? И Болячка здесь? здорово,
здорово, брат! Что за дьявол! да тут все: и Крутотрыщенко! и Печерыця и
Ковелек! и Стецько! здорово! А, га, га! го, го!.. - И пошли целоваться.
Волов распрягли и пустили пастись на траву. Возы оставили на дороге;
а сами сели все в кружок впереди куреня и закурили люльки. Но куда уже
тут до люлек? за россказнями да за раздобарами вряд ли и по одной доста-
лось. После полдника стал дед потчевать гостей дынями. Вот каждый, взяв-
ши по дыне, обчистил ее чистенько ножиком (калачи все были тертые, мыка-
ли немало, знали уже, как едят в свете; пожалуй, и за панский стол хоть
сейчас готовы сесть), обчистивши хорошенько, проткнул каждый пальцем ды-
рочку, выпил из нее кисель, стал резать по кусочкам и класть в рот.
- Что же вы, хлопцы, - сказал дед, - рты свои разинули? танцуйте, со-
бачьи дети! Где, Остап, твоя сопилка? А ну-ка козачка! Фома, берись в
боки! ну! вот так! гей, гоп!
Я был тогда малый подвижной. Старость проклятая! теперь уже не пойду
так; вместо всех выкрутасов ноги только спотыкаются. Долго глядел дед на
нас, сидя с чумаками. Я замечаю, что у него ноги не постоят на месте:
так, как будто их что-нибудь дергает.
- Смотри, Фома, - сказал Остап, - если старый хрен не пойдет танце-
вать!
Что ж вы думаете? не успел он сказать - не вытерпел старичина! захо-
телось, знаете, прихвастнуть пред чумаками.
- Вишь, чертовы дети! разве так танцуют? Вот как танцуют! - сказал
он, поднявшись на ноги, протянув руки и ударив каблуками.
Ну, нечего сказать, танцевать-то он танцевал так, хоть бы и с
гетьманшею. Мы посторонились, и пошел хрен вывертывать ногами по всему
гладкому месту, которое было возле грядки с огурцами. Только что дошел,
однако ж до половины и хотел разгуляться и выметнуть ногами на вихорь
какую-то свою штуку, - не подымаются ноги, да и только! Что за пропасть!
Разогнался снова, дошел до середины - не берет! что хочь делай: не бе-
рет, да и не берет! ноги как деревянные стали! "Вишь, дьявольское место!
вишь, сатанинское наваждение! впутается же ирод, враг рода человеческо-
го!"
Ну, как наделать страму перед чумаками? Пустился снова и начал чесать
дробно, мелко, любо глядеть; до середины - нет! не вытанцывается, да и
полно!
- А, шельмовский сатана! чтоб ты подавился гнилою дынею! чтоб еще ма-
леньким издохнул, собачий сын! вот на старость наделал стыда какого!..
И в самом деле сзади кто-то засмеялся. Оглянулся: ни баштану, ни чу-
маков, ничего; назади, впереди, по сторонам - гладкое поле.
- Э! ссс... вот тебе на!
Начал прищуривать глаза - место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку
лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что
за пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны
тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащи-
ла нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не
было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. "Быть завтра большо-
му ветру!" - подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспых-
нула свечка.
- Вишь! - стал дед и руками подперся в бока, и глядит: свечка потух-
ла; вдали и немного подалее загорелась другая. - Клад! - закричал дед. -
Я ставлю бог знает что, если не клад! - и уже поплевал было в руки, что-
бы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. - Эх,
жаль! ну, кто знает, может быть, стоит только поднять дерн, а он тут и
лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы
не позабыть после!
Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева,
навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Мо-
лодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. "Ну, так! не говорил ли
я, - подумал дед, - что это попова левада? Вот и плетень его! теперь и
версты нет до баштана".
Поздненько, однако ж, пришел он домой и галушек не захотел есть. Раз-
будивши брата Остапа, спросил только, давно ли уехали чумаки, и завер-
нулся в тулуп. И когда тот начал было спрашивать:
- А куда тебя, дед, черти дели сегодня?
- Не спрашивай, - сказал он, завертываясь еще крепче, - не спрашивай,
Остап; не то поседеешь! - И захрапел так, что воробьи, которые забрались
было на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему
спалось! Нечего сказать, хитрая была бестия, дай боже ему царствие не-
бесное! - умел отделаться всегда. Иной раз такую запоет песню, что губы
станешь кусать.
На другой день, чуть только стало смеркаться в поле, дед надел свит-
ку, подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку,
выпил кухоль сировцу, утер губы полою и пошел прямо к попову огороду.
Вот минул и плетень, и низенький дубовый лес. Промеж деревьев вьется до-
рожка и выходит в поле. Кажись, та самая. Вышел и на поле - место
точь-в-точь вчерашнее: вон и голубятня торчит; но гумна не видно. "Нет,
это не то место. То, стало быть, подалее; нужно, видно, поворотить к
гумну!" Поворотил назад, стал идти другою дорогою - гумно видно, а голу-
бятни нет! Опять поворотил поближе к голубятне - гумно спряталось. В по-
ле, как нарочно, стал накрапывать дождик. Побежал снова к гумну - голу-
бятня пропала; к голубятне - гумно пропало.
- А чтоб ты, проклятый сатана, не дождал детей своих видеть!
А дождь пустился, как будто из ведра.
Вот, скинувши новые сапоги и обернувши в хустку, чтобы не покороби-
лись от дождя, задал он такого бегуна, как будто панский иноходец. Влез
в курень, промокши насквозь, накрылся тулупом и принялся ворчать что-то
сквозь зубы и приголубливать черта такими словами, какие я еще отроду не
слыхивал. Признаюсь, я бы, верно, покраснел, если бы случилось это среди
дня.
На другой день проснулся, смотрю: уже дед ходит по баштану как ни в
чем не бывало и прикрывает лопухом арбузы. За обедом опять старичина
разговорился, стал пугать меньшего брата, что он обменяет его на кур
вместо арбуза; а пообедавши, сделал сам из дерева пищик и начал на нем
играть; и дал нам забавляться дыню, свернувшуюся в три погибели, словно
змею, которую называл он турецкою. Теперь таких дынь я нигде и не виды-
вал. Правда семена ему что-то издалека достались.
Ввечеру, уже повечерявши, дед пошел с заступом прокопать новую грядку
для поздних тыкв. Стал проходить мимо того заколдованного места, не вы-
терпел, чтобы не проворчать сквозь зубы: "Проклятое место!" - взошел на
середину, где не вытанцывалось позавчера, и ударил в сердцах заступом.
