- Знаю, что затеваешь ты. Ничего не предвещает доброго мне встреча с
ним. Но ты так тяжело дышишь, так сурово глядишь, очи твои так угрюмо
надвинулись бровями!..
- Молчи, баба! - с сердцем сказал Данило. - С вами кто свяжется, сам
станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! - Тут оборотился он к одно-
му из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал
перекладывать ее в люльку своего пана. - Пугает меня колдуном! - продол-
жал пан Данило. - Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов не боится.
Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы?
наша жена - люлька да острая сабля!
Катерина замолчала, потупивши очи в сонную воду; а ветер дергал воду
рябью, и весь Днепр серебрился, как волчья шерсть середи ночи.
Дуб повернул и стал держаться лесистого берега. На берегу виднелось
кладбище: ветхие кресты толпились в кучку. Ни калина не растет меж ними,
ни трава не зеленеет, только месяц греет их с небесной вышины.
- Слышите ли, хлопцы, крики? Кто-то зовет нас на помощь! - сказал пан
Данило, оборотясь к гребцам своим.
- Мы слышим крики, и кажется, с той стороны, - разом сказали хлопцы,
указывая на кладбище.
Но все стихло. Лодка поворотила и стала огибать выдавшийся берег.
Вдруг гребцы опустили весла и недвижно уставили очи. Остановился и пан
Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший мертвец.
Борода до пояса; на пальцах когти длинные, еще длиннее самих пальцев.
Тихо поднял он руки вверх. Лицо все задрожало у него и покривилось.
Страшную муку, видно, терпел он. "Душно мне! душно!" - простонал он ди-
ким, нечеловечьим голосом. Голос его, будто нож, царапал сердце, и мерт-
вец вдруг ушел под землю. Зашатался другой крест, и опять вышел мертвец,
еще страшнее, еще выше прежнего; весь зарос, борода по колена и еще
длиннее костяные когти. Еще диче закричал он: "Душно мне!" - и ушел под
землю. Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец. Казалось, одни
только кости поднялись высоко над землею. Борода по самые пяты; пальцы с
длинными когтями вонзились в землю. Страшно протянул он руки вверх, как
будто хотел достать месяца, и закричал так, как будто кто-нибудь стал
пилить его желтые кости...
Дитя, спавшее на руках у Катерины, вскрикнуло и пробудилось. Сама па-
ни вскрикнула. Гребцы пороняли шапки в Днепр. Сам пан вздрогнул.
Все вдруг пропало, как будто не бывало; однако ж долго хлопцы не бра-
лись за весла.
Заботливо поглядел Бурульбаш на молодую жену, которая в испуге качала
на руках кричавшее дитя, прижал ее к сердцу и поцеловал в лоб.
- Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! - говорил он, указывая по
сторонам. - Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до
нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! дай сюда на ру-
ки мне сына! - При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и под-
нес к губам. - Что, Иван, ты не боишься колдунов? "Нет, говори, тятя, я
козак". Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой - мать
накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет:
Люли, люли, люли!
Люли, сынку, люли!
Да вырастай, вырастай в забаву!
Козачеству на славу,
Вороженькам в расправу!
Слушай, Катерина, мне кажется, что отец твой не хочет жить в ладу с
нами. Приехал угрюмый, суровый, как будто сердится... Ну, недоволен, за-
чем и приезжать. Не хотел выпить за козацкую волю! не покачал на руках
дитяти! Сперва было я ему хотел поверить все, что лежит на сердце, да не
берет что-то, и речь заикнулась. Нет, у него не козацкое сердце! Козац-
кие сердца, когда встретятся где, как не выбьются из груди друг другу
навстречу! Что, мои любые хлопцы, скоро берег? Ну, шапки я вам дам но-
вые. Тебе, Стецько, дам выложенную бархатом и золотом. Я ее снял вместе
с головою у татарина. Весь его снаряд достался мне; одну только его душу
я выпустил на волю. Ну, причаливай! Вот, Иван, мы и приехали, а ты все
плачешь! Возьми его, Катерина!
Все вышли. Из-за горы показалась соломенная кровля: то дедовские хо-
ромы пана Данила. За ними еще гора, а там уже и поле, а там хоть сто
верст пройди, не сыщешь ни одного козака.
III
Хутор пана Данила между двумя горами, в узкой долине, сбегающей к
Днепру. Невысокие у него хоромы: хата на вид как и у простых козаков, и
в ней одна светлица; но есть где поместиться там и ему, и жене его, и
старой прислужнице, и десяти отборным молодцам. Вокруг стен вверху идут
дубовые полки. Густо на них стоят миски, горшки для трапезы. Есть меж
ними и кубки серебряные, и чарки, оправленные в золото, дарственные и
добытые на войне. Ниже висят дорогие мушкеты, сабли, пищали, копья. Во-
лею и неволею перешли они от татар, турок и ляхов; немало зато и вызуб-
рены. Глядя на них, пан Данило как будто по значкам припоминал свои
схватки. Под стеною, внизу, дубовые гладкие вытесанные лавки. Возле них,
перед лежанкою, висит на веревках, продетых в кольцо, привинченное к по-
толку, люлька. Во всей светлице пол гладко убитый и смазанный глиною. На
лавках спит с женою пан Данило. На лежанке старая прислужница. В люльке
тешится и убаюкивается малое дитя. На полу покотом ночуют молодцы. Но
козаку лучше спать на гладкой земле при вольном небе; ему не пуховик и
не перина нужна; он мостит себе под голову свежее сено и вольно протяги-
вается на траве. Ему весело, проснувшись середи ночи, взглянуть на высо-
кое, засеянное звездами небо и вздрогнуть от ночного холода, принесшего
свежесть козацким косточкам. Потягиваясь и бормоча сквозь сон, закурива-
ет он люльку и закутывается крепче в теплый кожух.
Не рано проснулся Бурульбаш после вчерашнего веселья и, проснувшись,
сел в углу на лавке и начал наточивать новую, вымененную им, турецкую
саблю; а пани Катерина принялась вышивать золотом шелковый рушник. Вдруг
вошел Катеринин отец, рассержен, нахмурен, с заморскою люлькою в зубах,
приступил к дочке и сурово стал выспрашивать ее: что за причина тому,
что так поздно воротилась она домой.
- Про эти дела, тесть, не ее, а меня спрашивать! Не жена, а муж отве-
чает. У нас уже так водится, не погневайся! - говорил Данило, не остав-
ляя своего дела. - Может, в иных неверных землях этого не бывает - я не
знаю.
Краска выступила на суровом лице тестя и очи дико блеснули.
- Кому ж, как не отцу, смотреть за своею дочкой! - бормотал он про
себя. - Ну, я тебя спрашиваю: где таскался до поздней ночи?
- А вот это дело, дорогой тесть! На это я тебе скажу, что я давно уже
вышел из тех, которых бабы пеленают. Знаю, как сидеть на коне. Умею дер-
жать в руках и саблю острую. Еще кое-что умею... Умею никому и ответа не
давать в том, что делаю.
- Я вижу, Данило, я знаю, ты желаешь ссоры! Кто скрывается, у того,
верно, на уме недоброе дело.
- Думай себе что хочешь, - сказал Данило, - думаю и я себе. Слава бо-
гу, ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру правос-
лавную и отчизну, - не так, как иные бродяги таскаются бог знает где,
когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими за-
сеянное жито. На униатов даже не похожи: не заглянут в божию церковь.
Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
- Э, козак! знаешь ли ты... я плохо стреляю: всего за сто сажен пуля
моя пронизывает сердце. Я и рублюсь незавидно: от человека остаются кус-
ки мельче круп, из которых варят кашу.
- Я готов, - сказал пан Данило, бойко перекрестивши воздух саблею,
как будто знал, на что ее выточил.
- Данило! - закричала громко Катерина, ухвативши его за руку и повис-
нув на ней. - Вспомни, безумный, погляди, на кого ты подымаешь руку!
Батько, твои волосы белы, как снег, а ты разгорелся, как неразумный хло-
пец!
- Жена! - крикнул грозно пан Данило, - ты знаешь, я не люблю этого.
Ведай свое бабье дело!
Сабли страшно звукнули; железо рубило железо, и искрами, будто пылью,
обсыпали себя козаки. С плачем ушла Катерина в особую светлицу, кинулась
в постель и закрыла уши, чтобы не слышать сабельных ударов. Но не так
худо бились козаки, чтобы можно было заглушить их удары. Сердце ее хоте-
ло разорваться на части. По всему ее телу слыхала она, как проходили
звуки: тук, тук. "Нет, не вытерплю, не вытерплю... Может, уже алая кровь
бьет ключом из белого тела. Может, теперь изнемогает мой милый; а я лежу
здесь!" И вся бледная, едва переводя дух, вошла в хату.
Ровно и страшно бились казаки. Ни тот, ни другой не одолевает. Вот
наступает Катеринин отец - подается пан Данило. Наступает пан Данило -
подается суровый отец, и опять наравне. Кипят. Размахнулись... ух! сабли
звенят... и, гремя, отлетели в сторону клинки.
- Благодарю тебя, боже! - сказала Катерина и вскрикнула снова, когда
увидела, что козаки взялись за мушкеты. Поправили кремни, взвели курки.
Выстрелил пан Данило - не попал. Нацелился отец... Он стар; он видит
не так зорко, как молодой, однако ж не дрожит его рука. Выстрел загре-
мел... Пошатнулся пан Данило. Алая кровь выкрасила левый рукав козацкого
жупана.
- Нет! - закричал он, - я не продам так дешево себя. Не левая рука, а
правая атаман. Висит у меня на стене турецкий пистолет; еще ни разу во
всю жизнь не изменял он мне. Слезай с стены, старый товарищ! покажи дру-
гу услугу! - Данило протянул руку.
- Данило! - закричала в отчаянии, схвативши его за руки и бросившись
ему в ноги, Катерина. - Не за себя молю. Мне один конец: та недостойная
жена, которая живет после своего мужа; Днепр, холодный Днепр будет мне
могилою... Но погляди на сына, Данило, погляди на сына! Кто пригреет
бедное дитя? Кто приголубит его? Кто выучит его летать на вороном коне,
биться за волю и веру, пить и гулять по-козацки? Пропадай, сын мой, про-
падай! Тебя не хочет знать отец твой! Гляди, как он отворачивает лицо
свое. О! я теперь знаю тебя! ты зверь, а не человек! у тебя волчье серд-
це, а душа лукавой гадины. Я думала, что у тебя капля жалости есть, что
в твоем каменном теле человечье чувство горит. Безумно же я обманулась.
Тебе это радость принесет. Твои кости станут танцевать в гробе с ве-
селья, когда услышат, как нечестивые звери ляхи кинут в пламя твоего сы-
на, когда сын твой будет кричать под ножами и окропом. О, я знаю тебя!
Ты рад бы из гроба встать и раздувать шапкою огонь, взвихрившийся под
ним!
- Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя!
Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу от-
чизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою
на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее между
нами. Что сделал перед тобою неправого - винюсь. Что же ты не даешь ру-
ки? - говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не вы-
ражая на лице своем ни гнева, ни примирения.
- Отец! - вскричала Катерина, обняв и поцеловав его. - Не будь неумо-
лим, прости Данила: он не огорчит больше тебя!
- Для тебя только, моя дочь, прощаю! - отвечал он, поцеловав ее и
блеснув странно очами. Катерина немного вздрогнула: чуден показался ей и
поцелуй, и странный блеск очей. Она облокотилась на стол, на котором пе-
ревязывал раненую свою руку пан Данило, передумывая, что худо и не
по-козацки сделал, просивши прощения, не будучи ни в чем виноват.
IV
Блеснул день, но не солнечный: небо хмурилось и тонкий дождь сеялся
на поля, на леса, на широкий Днепр. Проснулась пани Катерина, но не ра-
достна: очи заплаканы, и вся она смутна и неспокойна.
- Муж мой милый, муж дорогой, чудный мне сон снился!
- Какой сон, моя любая пани Катерина?
- Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, - снилось мне,
что отец мой есть тот самый урод, которого мы видали у есаула. Но прошу
тебя, не верь сну. Таких глупостей не привидится! Будто я стояла перед
ним, дрожала вся, боялась, и от каждого слова его стонали мои жилы. Если
