лотую узорами. - Старая курица не чихнет!
- Я помню, - продолжал все так же Чуб, - мне покойный шинкарь Зозуля
раз привез табаку из Нежина. Эх, табак был! добрый табак был! Так что
же, кум, как нам быть? ведь темно на дворе.
- Так, пожалуй, останемся дома, - произнес кум, ухватясь за ручку
двери.
Если бы кум не сказал этого, то Чуб, верно бы, решился остаться, но
теперь его как будто что-то дергало идти наперекор.
- Нет, кум, пойдем! нельзя, нужно идти!
Сказавши это, он уже и досадовал на себя, что сказал. Ему было очень
неприятно тащиться в такую ночь; но его утешало то, что он сам нарочно
этого захотел и сделал-таки не так, как ему советовали.
Кум, не выразив на лице своем ни малейшего движения досады, как чело-
век, которому решительно все равно, сидеть ли дома или тащиться из дому,
обсмотрелся, почесал палочкой батога свои плечи, и два кума отправились
в дорогу.
Теперь посмотрим, что делает, оставшись одна, красавица дочка. Оксане
не минуло еще и семнадцати лет, как во всем почти свете, и по ту сторону
Диканьки, и по эту сторону Диканьки, только и речей было, что про нее.
Парубки гуртом провозгласили, что лучшей девки и не было еще никогда и
не будет никогда на селе. Оксана знала и слышала все, что про нее гово-
рили, и была капризна, как красавица. Если бы она ходила не в плахте и
запаске, а в каком-нибудь капоте, то разогнала бы всех своих девок. Па-
рубки гонялись за нею толпами, но, потерявши терпение, оставляли ма-
ло-помалу и обращались к другим, не так избалованным. Один только кузнец
был упрям и не оставлял своего волокитства, несмотря на то что и с ним
поступаемо было ничуть не лучше, как с другими.
По выходе отца своего она долго еще принаряживалась и жеманилась пе-
ред небольшим в оловянных рамках зеркалом и не могла налюбоваться собою.
"Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? - говорила она, как
бы рассеянно, для того только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою. -
Лгут люди, я совсем не хороша". Но мелькнувшее в зеркале свежее, живое в
детской юности лицо с блестящими черными очами и невыразимо приятной ус-
мешкой, прожигавшей душу, вдруг доказало противное. "Разве черные брови
и очи мои, - продолжала красавица, не выпуская зеркала, - так хороши,
что уже равных им нет и на свете? Что тут хорошего в этом вздернутом
кверху носе? и в щеках? и в губах? Будто хороши мои черные косы? Ух! их
можно испугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и обвились
вокруг моей головы. Я вижу теперь, что я совсем не хороша! - и, отдвигая
несколько подалее от себя зеркало, вскрикнула: - Нет, хороша я! Ах, как
хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будет
любоваться мною мой муж! Он не вспомнит себя. Он зацелует меня нас-
мерть".
- Чудная девка! - прошептал вошедший тихо кузнец, - и хвастовства у
нее мало! С час стоит, глядясь в зеркало, и не наглядится, и еще хвалит
себя вслух!
"Да, парубки, вам ли чета я? вы поглядите на меня, - продолжала хоро-
шенькая кокетка, - как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным
шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна! Все
это накупил мне отец мой для того, чтобы на мне женился самый лучший мо-
лодец на свете!" И, усмехнувшись, поворотилась она в другую сторону и
увидела кузнеца...
Вскрикнула и сурово остановилась перед ним.
Кузнец и руки опустил.
Трудно рассказать, что выражало смугловатое лицо чудной девушки: и
суровость в нем была видна, и сквозь суровость какая-то издевка над сму-
тившимся кузнецом, и едва заметная краска досады тонко разливалась по
лицу; и все это так смешалось и так было неизобразимо хорошо, что расце-
ловать ее миллион раз - вот все, что можно было сделать тогда наилучше-
го.
- Зачем ты пришел сюда? - так начала говорить Оксана. - Разве хочет-
ся, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам.
Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой
готов?
- Будет готов, мое серденько, после праздника будет готов. Если бы ты
знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато
ни у одной поповны не будет такого сундука, Железо на оковку положил та-
кое, какого не клал на сотникову таратайку, когда ходил на работу в Пол-
таву. А как будет расписан! Хоть весь околоток вы'ходи своими беленькими
ножками, не найдешь такого! По всему полю будут раскиданы красные и си-
ние цветы. Гореть будет, как жар. Не сердись же на меня! Позволь хоть
поговорить, хоть поглядеть на тебя!
- Кто же тебе запрещает, говори и гляди!
Тут села она на лавку и снова взглянула в зеркало и стала поправлять
на голове свои косы. Взглянула на шею, на новую сорочку, вышитую шелком,
и тонкое чувство самодовольствия выразилось на устах, на свежих ланитах
и отсветилось в очах.
- Позволь и мне сесть возле тебя! - сказал кузнец.
- Садись, - проговорила Оксана, сохраняя в устах и в довольных очах
то же самое чувство.
- Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя! - произнес
ободренный кузнец и прижал ее к себе, в намерении схватить поцелуй; но
Оксана отклонила свои щеки, находившиеся уже на неприметном расстоянии
от губ кузнеца, и оттолкнула его.
- Чего тебе еще хочется? Ему когда мед, так и ложка нужна! Поди
прочь, у тебя руки жестче железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю,
меня всю обмарал сажею.
Тут она поднесла зеркало и снова начала перед ним охорашиваться.
"Не любит она меня, - думал про себя, повеся голову, кузнец. - Ей вс°
игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы
стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я
не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и
нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я
за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете
не любил и не будет никогда любить".
- Правда ли, что твоя мать ведьма? - произнесла Оксана и засмеялась;
и кузнец почувствовал, что внутри его все засмеялось. Смех этот как буд-
то разом отозвался в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и со всем тем
досада запала в его душу, что он не во власти расцеловать так приятно
засмеявшееся лицо.
- Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть доро-
гого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: "Кузнец Вакула, проси
у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прика-
жу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молота-
ми". - "Не хочу, - сказал бы я царю, - ни каменьев дорогих, ни золотой
кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!"
- Видишь, какой ты! Только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он
не женится на твоей матери, - проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана.
- Однако ж дивчата не приходят... Что б это значило? Давно уже пора ко-
лядовать. Мне становится скучно.
- Бог с ними, моя красавица!
- Как бы не так! с ними, верно, придут парубки. Тут-то пойдут балы.
Воображаю, каких наговорят смешных историй!
- Так тебе весело с ними?
- Да уж веселее, чем с тобою. А! кто-то стукнул; верно, дивчата с па-
рубками.
"Чего мне больше ждать? - говорил сам с собою кузнец. - Она издевает-
ся надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если
ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною.
Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу..."
Стук в двери и резко зазвучавший на морозе голос: "Отвори!" - прервал
его размышления.
- Постой, я сам отворю, - сказал кузнец и вышел в сени, в намерении
отломать с досады бока первому попавшемуся человеку.
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыги-
вал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь
отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто
толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у
нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом
деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким
обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то что была тепло
одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в
такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни од-
ним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и
прямо в трубу.
Черт таким же порядком отправился вслед за нею. Но так как это живот-
ное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что он наехал при
самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной
печке между горшками.
Путешественница отодвинула потихоньку заслонку, поглядеть, не назвал
ли сын ее Вакула в хату гостей, но, увидевши, что никого не было, выклю-
чая только мешки, которые лежали посереди хаты, вылезла из печки, скину-
ла теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту
назад ездила на метле.
Мать кузнеца Вакулы имела от роду не больше сорока лет. Она была ни
хороша, ни дурна собою. Трудно и быть хорошею в такие года. Однако ж она
так умела причаровать к себе самых степенных козаков (которым, не меша-
ет, между прочим, заметить, мало было нужды до красоты), что к ней хажи-
вал и голова, и дьяк Осип Никифорович (конечно, если дьячихи не было до-
ма), и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз. И, к чести ее ска-
зать, она умела искусно обходиться с ними. Ни одному из них и в ум не
приходило, что у него есть соперник. Шел ли набожный мужик, или дворя-
нин, как называют себя козаки, одетый в кобеняк с видлогою, в воскре-
сенье в церковь или, если дурная погода, в шинок, - как не зайти к Соло-
хе, не поесть жирных с сметаною вареников и не поболтать в теплой избе с
говорливой и угодливой хозяйкой. И дворянин нарочно для этого давал
большой крюк, прежде чем достигал шинка, и называл это - заходить по до-
роге. А пойдет ли, бывало, Солоха в праздник в церковь, надевши яркую
плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади
нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк
уже верно закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза; голова
гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его сосе-
ду: "Эх, добрая баба! черт-баба!"
Солоха кланялась каждому, и каждый думал, что она кланяется ему одно-
му. Но охотник мешаться в чужие дела тотчас бы заметил, что Солоха была
приветливее всего с козаком Чубом. Чуб был вдов; восемь скирд хлеба
всегда стояли перед его хатою. Две пары дюжих волов всякий раз высовыва-
ли свои головы из плетеного сарая на улицу и мычали, когда завидывали
шедшую куму - корову, или дядю - толстого быка. Бородатый козел взбирал-
ся на самую крышу и дребезжал оттуда резким голосом, как городничий,
дразня выступавших по двору индеек и оборачиваяся задом, когда завидывал
своих неприятелей, мальчишек, издевавшихся над его бородою.
В сундуках у Чуба водилось много полотна, жупанов и старинных кунту-
шей с золотыми галунами: покойная жена его была щеголиха. В огороде,
кроме маку, капусты, подсолнечников, засевалось еще каждый год две нивы
табаку. Все это Солоха находила не лишним присоединить к своему хо-
зяйству, заранее размышляя о том, какой оно примет порядок, когда перей-
дет в ее руки, и удвоивала благосклонность к старому Чубу. А чтобы ка-
ким-нибудь образом сын ее Вакула не подъехал к его дочери и не успел
прибрать всего себе, и тогда бы наверно не допустил ее мешаться ни во
что, она прибегнула к обыкновенному средству всех сорокалетних кумушек:
ссорить как можно чаще Чуба с кузнецом. Может быть, эти самые хитрости и
сметливость ее были виною, что кое-где начали поговаривать старухи,
