Может быть, долго еще бы рассуждал кузнец, если бы лакей с галунами
не толкнул его под руку и не напомнил, чтобы он не отставал от других.
Запорожцы прошли еще две залы и остановились. Тут велено им было дожи-
даться. В зале толпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах.
Запорожцы поклонились на все стороны и стали в кучу.
Минуту спустя вошел в сопровождении целой свиты величественного рос-
та, довольно плотный человек в гетьманском мундире, в желтых сапожках.
Волосы на нем были растрепаны, один глаз немного крив, на лице изобража-
лась какая-то надменная величавость, во всех движениях видна была при-
вычка повелевать. Все генералы, которые расхаживали довольно спесиво в
золотых мундирах, засуетились, и с низкими поклонами, казалось, ловили
его каждое слово и даже малейшее движение, чтобы сейчас лететь выполнять
его. Но гетьман не обратил даже и внимания, едва кивнул головою и подо-
шел к запорожцам.
Запорожцы отвесили все поклон в ноги.
- Все ли вы здесь? - спросил он протяжно, произнося слова немного в
нос.
- Та, вси, батько! - отвечали запорожцы, кланяясь снова.
- Не забудете говорить так, как я вас учил?
- Нет батько, не позабудем.
- Это царь? - спросил кузнец одного из запорожцев.
- Куда тебе царь! это сам Потемкин, - отвечал тот.
В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои
глаза от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами и
придворных в шитых золотом кафтанах и с пучками назади. Он только видел
один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг все пали на землю и закрича-
ли в один голос:
- Помилуй, мамо! помилуй!
Кузнец, не видя ничего, растянулся и сам со всем усердием на полу.
- Встаньте, - прозвучал над ними повелительный и вместе приятный го-
лос. Некоторые из придворных засуетились и толкали запорожцев.
- Не встанем, мамо! не встанем! умрем, а на встанем! - кричали запо-
рожцы.
Потемкин кусал себе губы, наконец подошел сам и повелительно шепнул
одному из запорожцев. Запорожцы поднялись.
Тут осмелился и кузнец поднять голову и увидел стоявшую перед собою
небольшого роста женщину, несколько даже дородную, напудренную, с голу-
быми глазами, и вместе с тем величественно улыбающимся видом, который
так умел покорять себе все и мог только принадлежать одной царствующей
женщине.
- Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом, которого
я до сих пор еще не видала, - говорила дама с голубыми глазами, рассмат-
ривая с любопытством запорожцев. - Хорошо ли вас здесь содержат ? - про-
должала она, подходя ближе.
- Та спасиби, мамо! Провиянт дают хороший, хотя бараны здешние совсем
не то, что у нас на Запорожье, - почему ж не жить как-нибудь?..
Потемкин поморщился, видя, что запорожцы говорят совершенно не то,
чему он их учил...
Один из запорожцев, приосанясь, выступил вперед:
- Помилуй, мамо! зачем губишь верный народ? чем прогневили? Разве
держали мы руку поганого татарина; разве соглашались в чем-либо с турчи-
ном; разве изменили тебе делом или помышлением? За что ж немилость?
Прежде слыхали мы, что приказываешь везде строить крепости от нас; после
слушали, что хочешь поворотить в карабинеры; теперь слышим новые напас-
ти. Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело твою армию че-
рез Перекоп и помогло твоим енералам порубать крымцев?..
Потемкин молчал и небрежно чистил небольшою щеточкою свои бриллианты,
которыми были унизаны его руки.
- Чего же хотите вы? - заботливо спросила Екатерина.
Запорожцы значительно взглянули друг на друга.
"Теперь пора! Царица спрашивает, чего хотите!" - сказал сам себе куз-
нец и вдруг повалился на землю.
- Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать!
Из чего, не во гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевич-
ки, что на ногах ваших? Я думаю, ни один швец ни в одном государстве на
свете не сумеет так сделать. Боже ты мой, что, если бы моя жинка надела
такие черевики!
Государыня засмеялась. Придворные засмеялись тоже. Потемкин и хмурил-
ся и улыбался вместе. Запорожцы начали толкать под руку кузнеца, думая,
не с ума ли он сошел.
- Встань! - сказала ласково государыня. - Если так тебе хочется иметь
такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки
самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот
вам, - продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от
других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, кото-
рого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал,
что он не принадлежал к числу придворных, - предмет, достойный остроум-
ного пера вашего!
- Вы, ваше императорское величество, слишком милостивы. Сюда нужно,
по крайней мере, Лафонтена! - отвечал, поклонясь, человек с перламутро-
выми пуговицами.
- По чести скажу вам: я до сих пор без памяти от вашего "Бригадира".
Вы удивительно хорошо читаете! Однако ж, - продолжала государыня, обра-
щаясь снова к запорожцам, - я слышала, что на Сечи у вас никогда не же-
нятся.
- Як же, мамо! ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя жить, -
отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом, и кузнец
удивился, слыша, что этот запорожец, зная так хорошо грамотный язык, го-
ворит с царицею, как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым
мужицким наречием. "Хитрый народ! - подумал он сам себе, - верно, неда-
ром он это делает".
- Мы не чернецы, - продолжал запорожец, - а люди грешные. Падки, как
и все честное христианство, до скоромного. Есть у нас не мало таких, ко-
торые имеют жен, только не живут с ними на Сечи. Есть такие, что имеют
жен в Польше; есть такие, что имеют жен в Украйне; есть такие, что имеют
жен и в Турещине.
В это время кузнецу принесли башмаки.
- Боже ты мой, что за украшение! - вскрикнул он радостно, ухватив
башмаки. - Ваше царское величество! Что ж, когда башмаки такие на ногах
и в них, чаятельно, ваше благородие, ходите и на лед ковзаться, какие ж
должны быть самые ножки? думаю, по малой мере из чистого сахара.
Государыня, которая точно имела самые стройные и прелестные ножки, не
могла не улыбнуться, слыша такой комплимент из уст простодушного кузне-
ца, который в своем запорожском платье мог почесться красавцем, несмотря
на смуглое лицо.
Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел было
расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что цари едят один
только мед да сало, и тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы
толкают его под бока, решился замолчать; и когда государыня, обратившись
к старикам, начала расспрашивать, как у них живут на Сечи, какие обычаи
водятся, - он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо: "Выноси
меня отсюда скорее!" - и вдруг очутился за шлагбаумом.
- Утонул! ей-богу, утонул! вот чтобы я не сошла с этого места, если
не утонул! - лепетала толстая ткачиха, стоя в куче диканьских баб посе-
реди улицы.
- Что ж, разве я лгунья какая? разве я у кого-нибудь корову украла?
разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры? - кричала баба в козац-
кой свитке, с фиолетовым носом, размахивая руками. - Вот чтобы мне воды
не захотелось пить, если старая Переперчиха не видела собственными гла-
зами, как повесился кузнец!
- Кузнец повесился? вот тебе на! - сказал голова, выходивший от Чуба,
остановился и протеснился ближе к разговаривавшим.
- Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая пьяница! -
отвечала ткачиха, - нужно быть такой сумасшедшей, как ты, чтобы пове-
ситься! Он утонул! утонул в пролубе! Это я так знаю, как то, что ты была
сейчас у шинкарки.
- Срамница! вишь, чем стала попрекать! - гневно возразила баба с фио-
летовым носом. - Молчала бы, негодница! Разве я не знаю, что к тебе дьяк
ходит каждый вечер?
Ткачиха вспыхнула.
- Что дьяк? к кому дьяк? что ты врешь?
- Дьяк? - пропела, теснясь к спорившим, дьячиха, в тулупе из заячьего
меха, крытом синею китайкой. - Я дам знать дьяка! Кто это говорит -
дьяк?
- А вот к кому ходит дьяк! - сказала баба с фиолетовым носом, указы-
вая на ткачиху.
- Так это ты, сука, - сказала дьячиха, подступая к ткачихе, - так это
ты, ведьма, напускаешь ему туман и поишь нечистым зельем, чтобы ходил к
тебе?
- Отвяжись от меня, сатана! - говорила, пятясь, ткачиха.
- Вишь, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей своих видеть, не-
годная! Тьфу!.. - Тут дьячиха плюнула прямо в глаза ткачихе.
Ткачиха хотела и себе сделать то же, но вместо того плюнула в небри-
тую бороду голове, который, чтобы лучше все слышать, подобрался к самим
спорившим.
- А, скверная баба! - закричал голова, обтирая полою лицо и поднявши
кнут. Это движение заставило всех разойтиться с ругательствами в разные
стороны. - Экая мерзость! - повторял он, продолжая обтираться. - Так
кузнец утонул! Боже ты мой, а какой важный живописец был! какие ножи
крепкие, серпы, плуги умел выковывать! Что за сила была! Да, - продолжал
он, задумавшись, - таких людей мало у нас на селе. То-то я, еще сидя в
проклятом мешке, замечал, что бедняжка был крепко не в духе. Вот тебе и
кузнец! был, а теперь и нет! А я собирался было подковать свою рябую ко-
былу!..
И, будучи полон таких христианских мыслей, голова тихо побрел в свою
хату.
Оксана смутилась, когда до нее дошли такие вести. Она мало верила
глазам Переперчихи и толкам баб; она знала, что кузнец довольно набожен,
чтобы решиться погубить свою душу. Но что, если он в самом деле ушел с
намерением никогда не возвращаться в село? А вряд ли и в другом месте
где найдется такой молодец, как кузнец! Он же так любил ее! Он долее
всех выносил ее капризы! Красавица всю ночь под своим одеялом поворачи-
валась с правого бока на левый, с левого на правый - и не могла заснуть.
То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал
даже от нее самой, она почти вслух бранила себя; то, приутихнув, реша-
лась ни о чем не думать - и все думала. И вся горела; и к утру влюбилась
по уши в кузнеца.
Чуб не изъявил ни радости, ни печали об участи Вакулы. Его мысли за-
няты были одним: он никак не мог позабыть вероломства Солохи и сонный не
переставал бранить ее.
Настало утро. Вся церковь еще до света была полна народа. Пожилые
женщины в белых намитках, в белых суконных свитках набожно крестились у
самого входа церковного. Дворянки в зеленых и желтых кофтах, а иные даже
в синих кунтушах с золотыми назади усами, стояли впереди их. Дивчата, у
которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист,
крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но впе-
реди всех были дворяне и простые мужики с усами, с чубами, с толстыми
шеями и только что выбритыми подбородками, все большею частию в кобеня-
ках, из-под которых выказывалась белая, а у иных и синяя свитка. На всех
лицах, куда ни взглянь, виден был праздник. Голова облизывался, вообра-
жая, как он разговеется колбасою; дивчата помышляли о том, как они будут
ковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели когда-либо, шеп-
тали молитвы. По всей церкви слышно было, как козак Свербыгуз клал пок-
лоны. Одна только Оксана стояла как будто не своя: молилась и не моли-
лась. На сердце у нее столпилось столько разных чувств, одно другого до-
саднее, одно другого печальнее, что лицо ее выражало одно только сильное
смущение; слезы дрожали на глазах. Дивчата не могли понять этому причины
и не подозревали, чтобы виною был кузнец. Однако ж не одна Оксана была
занята кузнецом. Все миряне заметили, что праздник - как будто не празд-
ник; что как будто все чего-то недостает. Как на беду, дьяк после путе-
шествия в мешке охрип и дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжий
певчий славно брал баса, но куда бы лучше, если бы и кузнец был, который
