всегда, бывало, как только пели "Отче наш" или "Иже херувимы", всходил
на крылос и выводил оттуда тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве.
К тому же он один исправлял должность церковного титара. Уже отошла за-
утреня; после заутрени отошла обедня... куда же это, в самом деле, зап-
ропастился кузнец?
Еще быстрее в остальное время ночи несся черт с кузнецом назад. И ми-
гом очутился Вакула около своей хаты. В это время пропел петух. "Куда? -
закричал он, ухватя за хвост хотевшего убежать черта, - постой, прия-
тель, еще не все: я еще не поблагодарил тебя". Тут, схвативши хворости-
ну, отвесил он ему три удара, и бедный черт припустил бежать, как мужик,
которого только что выпарил заседатель. Итак, вместо того чтобы про-
весть, соблазнить и одурачить других, враг человеческого рода был сам
одурачен. После сего Вакула вошел в сени, зарылся в сено и проспал до
обеда. Проснувшись, он испугался, когда увидел, что солнце уже высоко:
"Я проспал заутреню и обедню!" Тут благочестивый кузнец погрузился в
уныние, рассуждая, что это, верно, бог нарочно, в наказание за грешное
его намерение погубить свою душу, наслал сон, который не дал даже ему
побывать в такой торжественный праздник в церкви. Но, однако ж, успокоив
себя тем, что в следующую неделю исповедается в этом попу и с сегодняш-
него же дня начнет бить по пятидесяти поклонов через весь год, заглянул
он в хату; но в ней не было никого. Видно, Солоха еще не возвращалась.
Бережно вынул он из пазухи башмаки и снова изумился дорогой работе и
чудному происшествию минувшей ночи; умылся, оделся как можно лучше, на-
дел то самое платье, которое достал от запорожцев, вынул из сундука но-
вую шапку из решетиловских смушек с синим верхом, который не надевал еще
ни разу с того времени, как купил ее еще в бытность в Полтаве; вынул
также новый всех цветов пояс; положил все это вместе с нагайкою в платок
и отправился прямо к Чубу.
Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец, и не знал, чему ди-
виться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему
прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но еще
больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним но-
вехонькую шапку и пояс, какого не видано было на селе, а сам повалился
ему в ноги и проговорил умоляющим голосом:
- Помилуй, батько! не гневись! вот тебе и нагайка: бей, сколько душа
пожелает, отдаюсь сам; во всем каюсь; бей, да не гневись только! Ты ж
когда-то братался с покойным батьком, вместе хлеб-соль ели и магарыч пи-
ли.
Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец, который никому на
селе в ус не дул, сгибал в руке пятаки и подковы, как гречневые блины,
тот самый кузнец лежал у ног его.. Чтоб еще больше не уронить себя, Чуб
взял нагайку и ударил его три раза по спине.
- Ну, будет с тебя, вставай! старых людей всегда слушай! Забудем все,
что было меж нами! Ну, теперь говори, чего тебе хочется?
- Отдай, батько, за меня Оксану!
- Чуб немного подумал, поглядел на шапку и пояс: шапка была чудная,
пояс также не уступал ей; вспомнил о вероломной Солохе и сказал реши-
тельно:
- Добре! присылай сватов!
- Ай! - вскрикнула Оксана, переступив через порог и увидев кузнеца, и
вперила с изумлением и радостью в него очи.
- Погляди, какие я тебе принес черевики! - сказал Вакула, - те самые,
которые носит царица.
- Нет! нет! мне не нужно черевиков! - говорила она, махая руками и не
сводя с него очей, - я и без черевиков... - Далее она не договорила и
покраснела.
Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила. Еще
никогда не была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал
ее, и лицо ее пуще загорелось, и она стала еще лучше.
Проезжал через Диканьку блаженной памяти архиерей, хвалил место, на
котором стоит село, и, проезжая по улице, остановился перед новою хатою.
- А чья это такая размалеванная хата? - спросил преосвященный у сто-
явшей близ дверей красивой женщины с дитятей на руках.
- Кузнеца Вакулы, - сказала ему, кланяясь, Оксана, потому что это
именно была она.
- Славно! славная работа! - сказал преосвященный, разглядывая двери и
окна. А окна все были обведены кругом красною краскою; на дверях же вез-
де были козаки на лошадях, с трубками в зубах.
Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал, что он вы-
держал церковное покаяние и выкрасил даром весь левый крылос зеленою
краскою с красными цветами. Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как
войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все
плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них
на руках дитя подносили его к картине и говорили: "Он бачь, яка кака на-
малевана!" - и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к
груди своей матери.
СТРАШНАЯ МЕСТЬ
I
Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбу своего
сына. Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенько
поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться. Прие-
хал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки
с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхти-
чей красным вином. Приехал и названый брат есаула, Данило Бурульбаш, с
другого берега Днепра, где, промеж двумя горами, был его хутор, с моло-
дою женою Катериною и с годовым сыном. Дивилися гости белому лицу пани
Катерины, черным, как немецкий бархат, бровям, нарядной сукне и исподни-
це из голубого полутабенеку, сапогам с серебряными подковами; но еще
больше дивились тому, что не приехал вместе с нею старый отец. Всего
только год жил он на Заднепровье, а двадцать один пропадал без вести и
воротился к дочке своей, когда уже та вышла замуж и родила сына. Он,
верно, много нарассказал бы дивного. Да как и не рассказать, бывши так
долго в чужой земле! Там все не так: и люди не те, и церквей Христовых
нет... Но он не приехал.
Гостям поднесли варенуху с изюмом и сливами и на немалом блюде коро-
вай. Музыканты принялись за исподку его, спеченную вместе с деньгами, и,
на время притихнув, положили возле себя цимбалы, скрыпки и бубны. Между
тем молодицы и дивчата, утершись шитыми платками, выступали снова из ря-
дов своих; а парубки, схватившись в боки, гордо озираясь на стороны, го-
товы были понестись им навстречу, - как старый есаул вынес две иконы
благословить молодых. Те иконы достались ему от честного схимника, стар-
ца Варфоломея. Не богата на них утварь, не горит ни серебро, ни золото,
но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у кого они в
доме. Приподняв иконы вверх, есаул готовился сказать короткую молитву...
как вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети; а вслед за
ними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на стоявшего
посреди их козака. Кто он таков - никто не знал. Но уже он протанцевал
на славу козачка и уже успел насмешить обступившую его толпу. Когда же
есаул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и накло-
нился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели,
подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за
головы поднялся горб, и стал козак - старик.
- Это он! это он! - кричали в толпе, тесно прижимаясь друг к другу.
- Колдун показался снова! - кричали матери, хватая на руки детей сво-
их.
Величаво и сановито выступил вперед есаул и сказал громким голосом,
выставив против него иконы:
- Пропади, образ сатаны, тут тебе нет места! -
И, зашипев и щелкнув, как волк, зубами, пропал чудный старик.
Пошли, пошли и зашумели, как море в непогоду,толки и речи между наро-
дом.
- Что это за колдун? - спрашивали молодые и небывалые люди.
- Беда будет! - говорили старые, крутя головами.
И везде, по всему широкому подворью есаула, стали собираться в кучки
и слушать истории про чудного колдуна. Но все почти говорили разно, и
наверно никто не мог рассказать про него.
На двор выкатили бочку меду и не мало поставили ведер грецкого вина.
Все повеселело снова. Музыканты грянули; дивчата, молодицы, лихое коза-
чество в ярких жупанах понеслись. Девяностолетнее и столетнее старье,
подгуляв, пустилось и себе приплясывать, поминая недаром пропавшие годы.
Пировали до поздней ночи, и шоровали так, как теперь уже не пируют. Ста-
ли гости расходиться, но мало побрело восвояси: много осталось ночевать
у есаула на широком дворе; а еще больше козачества заснуло само, непро-
шеное, под лавками, на полу, возле коня, близ хлева; где пошатнулась с
хмеля козацкая голова, там и лежит и храпит на весь Киев.
II
Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы. Будто да-
масскою дорого'ю и белою, как снег, кисеею покрыл он гористый берег
Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен.
Посереди Днепра плыл дуб. Сидят впереди два хлопца; черные козацкие
шапки набекрень, и под веслами, как будто от огнива огонь, летят брызги
во все стороны.
Отчего не поют козаки? Не говорят ни о том, как уже ходят по Украйне
ксендзы и перекрещивают козацкий народ в католиков; ни о том, как два
дни билась при Соленом озере орда. Как им петь, как говорить про лихие
дела: пан их Данило призадумался, и рукав кармазинного жупана опустился
из дуба и черпает воду; пани их Катерина тихо колышет дитя и не сводит с
него очей, а на незастланную полотном нарядную сукню серою пылью валится
вода.
Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на
зеленые леса! Горы те - не горы: подошвы у них нет, внизу их как и ввер-
ху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса, что
стоят на холмах, не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного
деда. Под нею в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое
небо. Те луга - не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круг-
лое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц.
Не глядит пан Данило по сторонам, глядит он на молодую жену свою.
- Что, моя молодая жена, моя золотая Катерина, вдалася в печаль?
- Я не в печаль вдалася, пан мой Данило! Меня устрашили чудные расс-
казы про колдуна. Говорят, что он родился таким страшным... и никто из
детей сызмала не хотел играть с ним. Слушай, пан Данило, как страшно го-
ворят: что будто ему все чудилось, что все смеются над ним. Встретится
ли под темный вечер с каким-нибудь человеком, и ему тотчас показывалось,
что он открывает рот и выскаливает зубы. И на другой день находили мерт-
вым того человека. Мне чудно, мне страшно было, когда я слушала эти
рассказы, - говорила Катерина, вынимая платок и вытирая им лицо спавшего
на руках дитяти. На платке были вышиты ею красным шелком листья и ягоды.
Пан Данило ни слова и стал поглядывать на темную сторону, где далеко
из-за леса чернел земляной вал, из-за вала подымался старый замок. Над
бровями разом вырезались три морщины; левая рука гладила молодецкие усы.
- Не так еще страшно, что колдун, - говорил он, - как страшно то, что
он недобрый гость. Что ему за блажь пришла притащиться сюда? Я слышал,
что хотят ляхи строить какую-то крепость, чтобы перерезать нам дорогу к
запорожцам. Пусть это правда... Я разметаю чертовское гнездо, если
только пронесется слух, что у него какой-нибудь притон. Я сожгу старого
колдуна, так что и воронам нечего будет расклевать. Однако ж, думаю, он
не без золота и всякого добра. Вот где живет этот дьявол! Если у него
водится золото... Мы сейчас будем плыть мимо крестов - это кладбище! тут
гниют его нечистые деды. Говорят, они все готовы были себя продать за
денежку сатане с душою и ободранными жупанами. Если ж у него точно есть
золото, то мешкать нечего теперь: не всегда на войне можно добыть...
