пальцами себе уши.
"Ну, думает, ведьма подтасовала; теперь я сам буду сдавать". Сдал.
Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри есть. И сна-
чала дело шло как нельзя лучше; только ведьма - пятерик с королями! У
деда на руках одни козыри; не думая, не гадая долго, хвать королей по
усам всех козырями.
- Ге-ге! да это не по-козацки! А чем ты кроешь, земляк?
- Как чем? козырями!
- Может быть, по-вашему, это и козыри, только, по-нашему, нет!
Глядь - в самом деле простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось в
другой раз быть дурнем, и чертанье пошло снова драть горло: "Дурень, ду-
рень!" - так, что стол дрожал и карты прыгали по столу. Дед разгорячил-
ся; сдал в последний раз. Опять идет ладно. Ведьма опять пятерик; дед
покрыл и набрал из колоды полную руку козырей.
- Козырь! - вскричал он, ударив по столу картою так, что ее свернуло
коробом; та, не говоря ни слова, покрыла восьмеркою масти.
- А чем ты, старый дьявол, бьешь!
Ведьма подняла карту: под нею была простая шестерка.
- Вишь, бесовское обморачиванье! - сказал дед и с досады хватил кула-
ком что силы по столу.
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно,
на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь
такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже
так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. "Вот тебе на! это что?
Э-э, верно, что-нибудь да не так!" Вот дед карты потихоньку под стол - и
перекрестил: глядь - у него на руках туз, король, валет козырей; а он
вместо шестерки спустил кралю.
- Ну, дурень же я был! Король козырей! Что! приняла? а? Кошачье от-
родье!.. А туза не хочешь? Туз! валет!..
Гром пошел по пеклу, на ведьму напали корчи, и откуда не возьмись
шапка - бух деду прямехонько в лицо.
- Нет, этого мало! - закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. -
Если сейчас не станет передо мною молодецкий конь мой, то вот убей меня
гром на этом самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом
всех вас! - и уже было и руку поднял, как вдруг загремели перед ним
конские кости.
- Вот тебе конь твой!
Заплакал бедняга, глядя на них, как дитя неразумное. Жаль старого то-
варища!
- Дайте ж мне какого-нибудь коня, выбраться из гнезда вашего!
Черт хлопнул арапником - конь, как огонь, взвился под ним, и дед, что
птица, вынесся наверх
Страх, однако ж, напал на него посреди дороги, когда конь, не слуша-
ясь ни крику, ни поводов, скакал через провалы и болота. В какие местах
он не был, так дрожь забирала при одних рассказах. Глянул как-то себе
под ноги - и пуще перепугался: пропасть! крутизна страшная! А сатанинс-
кому животному и нужды нет: прямо через нее. Дед держаться: не тут-то
было. Через пни, через кочки полетел стремглав в провал и так хватился
на дне его о землю, что, кажись, и дух вышибло. По крайней мере, что де-
ялось с ним в то время, ничего не помнил; и как очнулся немного и осмот-
релся, то уже рассвело совсем; перед ним мелькали знакомые места, и он
лежал на крыше своей же хаты.
Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что за про-
пасть, какие с человеком чудеса делаются! Глядь на руки - все в крови;
посмотрел в стоявшую торчмя бочку с водою - и лицо также. Обмывшись хо-
рошенько, чтобы не испугать детей, входит он потихоньку в хату; смотрит:
дети пятятся к нему задом и в испуге указывают ему пальцами, говоря:
"Дывысь, дывысь, маты, мов дурна, скаче!"6 И в самом деле, баба сидит,
заснувши перед гребнем, держит в руках веретено и, сонная, подпрыгивает
на лавке. Дед, взявши за руку потихоньку, разбудил ее: "Здравствуй, же-
на! здорова ли ты?" Та долго смотрела, выпуча глаза, и, наконец, уже уз-
нала деда и рассказала, как ей снилось, что печь ездила по хате, выгоняя
вон лопатою горшки, лоханки, и черт знает что еще такое. "Ну, - говорит
дед, - тебе во сне, мне наяву. Нужно, вижу, будет освятить нашу хату;
мне же теперь мешкать нечего". Сказавши это и отдохнувши немного, дед
достал коня и уже не останавливался ни днем, ни ночью, пока не доехал до
места и не отдал грамоты самой царице. Там нагляделся дед таких див, что
стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты, та-
кие высокие, что если бы хат десять поставить одну на другую, - и тогда,
может быть, не достало бы. Как заглянул он в одну комнату - нет; в дру-
гую - нет; в третью - еще нет; в четвертой даже нет; да в пятой уже,
глядь - сидит сама, в золотой короне, в серой новехонькой свитке, в
красных сапогах, и золотые галушки ест. Как велела ему насыпать целую
шапку синицами, как... всего и вспомнить нельзя. Об возне своей с чертя-
ми дед и думать позабыл, и если случалось, что кто-нибудь и напоминал об
этом, то дед молчал, как будто не до него и дело шло, и великого стоило
труда упросить его пересказать все, как было. И, видно, уже в наказание,
что не спохватился тотчас после того освятить хату, бабе ровно через
каждый год, и именно в то самое время, делалось такое диво, что танцует-
ся, бывало, да и только. За что ни примется, ноги затевают свое, и вот
так и дергает пуститься вприсядку.
6Смотри, смотри, мать, как сумасшедшая, скачет! (Прим. Н.В.Гоголя.)
---------------------------------------------------------------------
-----"Сорочинская ярмарка", "Майская ночь, или Утопленница" и "Пропавшая
грамота" были впервые напечатаны в первой книге первого издания "Вечеров
на хуторе близ Диканьки", 1831 г. "Ночь накануне Ивана Купала" впервые
была напечатана в февральской и мартовской книжках "Отечественных запи-
сок", 1830 г., без подписи автора, под заглавием "Бисаврюк, или Вечер
накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания),
рассказанная дьячком Покровской церкви". Издателем П.Свиньиным были вне-
сены в нее многочисленные поправки, которые Гоголь устранил в первой
книге первого издания "Вечеров"; этим обстоятельством объясняется поя-
вившийся в предисловии текст, высмеивающий от имени рассказчика редак-
торское самоуправство.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Вот вам и другая книжка, а лучше сказать, последняя! Не хотелось, крепко не
хотелось выдавать и этой. Право, пора знать честь. Я вам скажу, что на
хуторе уже начинают смеяться надо мною: "Вот, говорят, одурел старый дед:
на старости лет тешится ребяческими игрушками!" И точно, давно пора на
покой. Вы, любезные читатели, верно, думаете, что я прикидываюсь только
стариком. Куда тут прикидываться, когда во рту совсем зубов нет! Теперь
если что мягкое попадется, то буду как-нибудь жевать, а твердое - то ни за
что не откушу. Так вот вам опять книжка! Не бранитесь только! Нехорошо
браниться на прощанье, особенно с тем, с кем, бог знает, скоро ли
увидитесь. В этой книжке услышите рассказчиков все почти для вас
незнакомых, выключая только разве Фомы Григорьевича. А того горохового
панича, что рассказывал таким вычурным языком, которого много остряков и из
московского народу не могло понять, уже давно нет. После того, как
рассорился со всеми, он и не заглядывал к нам. Да, я вам не рассказывал
этого случая? Послушайте, тут прекомедия была! Прошлый год, так как-то
около лета, да чуть ли не на самый день моего патрона, приехали ко мне в
гости (нужно вам сказать, любезные читатели, что земляки мои, дай бог им
здоровья, не забывают старика. Уже есть пятидесятый год, как я зачал
помнить свои именины. Который же точно мне год, этого ни я, ни старуха моя
вам не скажем. Должно быть, близ семидесяти. Диканьский-то поп, отец
Харлампий, знал, когда я родился; да жаль, что уже пятьдесят лет, как его
нет на свете). Вот приехали ко мне гости: Захар Кирилович Чухопупенко,
Степан Иванович Курочка, Тарас Иванович Смачненький, заседатель Харлампий
Кирилович Хлоста; приехал еще... вот позабыл, право, имя и фамилию...
Осип... Осип... Боже мой, его знает весь Миргород! он еще когда говорит, то
всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки... Ну, бог с ним! в
другое время вспомню. Приехал и знакомый вам панич из Полтавы. Фомы
Григорьевича я не считаю: то уже свой человек. Разговорились все (опять
нужно вам заметить, что у нас никогда о пустяках не бывает разговора. Я
всегда люблю приличные разговоры: чтобы, как говорят, вместе и услаждение и
назидательность была), разговорились об том, как нужно солить яблоки.
Старуха моя начала было говорить, что нужно наперед хорошенько вымыть
яблоки, потом намочить в квасу, а потом уже... " Ничего из этого не будет!
- подхватил полтавец, заложивши руку в гороховый кафтан свой и прошедши
важным шагом по комнате, - ничего не будет! Прежде всего нужно пересыпать
канупером, а потом уже..." Ну, я на вас ссылаюсь, любезные читатели,
скажите по совести, слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы яблоки пересыпали
канупером? Правда, кладут смородинный лист, нечу'й-ветер, трилистник; но
чтобы клали канупер... нет, я не слыхивал об этом. Уже, кажется, лучше моей
старухи никто не знает про эти дела. Ну, говорите же вы! Нарочно, как
доброго человека, отвел я его потихоньку в сторону: "Слушай, Макар
Назарович, эй, не смеши народ! Ты человек немаловажный: сам, как говоришь,
обедал раз с губернатором за одним столом. Ну, скажешь что-нибудь подобное
там, ведь тебя же осмеют все!" Что ж бы, вы думали, он сказал на это?
Ничего! плюнул на пол, взял шапку и вышел. Хоть бы простился с кем, хоть бы
кивнул кому головою; только слышали мы, как подъехала к воротам тележка с
звонком; сел и уехал. И лучше! Не нужно нам таких гостей! Я вам скажу,
любезные читатели, что хуже нет ничего на свете, как эта знать. Что его
дядя был когда-то комиссаром, так и нос несет вверх. Да будто комиссар
такой уже чин, что выше нет его на свете? Слава богу, есть и больше
комиссара. Нет, не люблю я этой знати. Вот вам в пример Фома Григорьевич;
кажется, и не знатный человек, а посмотреть на него: в лице какая-то
важность сияет, даже когда станет нюхать обыкновенный табак, и тогда
чувствуешь невольное почтение. В церкви когда запоет на крылосе - умиление
неизобразимое! растаял бы, казалось, весь!.. А тот... ну, бог с ним! он
думает, что без его сказок и обойтиться нельзя. Вот все же таки набралась
книжка.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точ-
но, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по
крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но пере-
думал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу!
Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все
равно, хоть бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой - и
из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом
Паньке.
В этой книжке есть много слов, не всякому понятных. Здесь они почти
все означены:
Башта'н, место, засеянное арбузами и дынями.
Бу'блик, круглый крендель, баранчик.
Варену'ха, вареная водка с пряностями.
Видло'га, откидная шапка из сукна, пришитая к кобеняку.
Выкрута'сы, трудные па.
Галу'шки, клецки.
Гама'н, род бумажника, где держат огниво, кремень, губку, табак,
а иногда и деньги.
Голодная кутья, сочельник.
Го'рлица, танец.
Греча'ник, хлеб из гречневой муки.
Ди'вчина, девушка.
Дивча'та, девушки.
Дука'т, род медали, носимой на шее женщинами.
Жи'нка, жена.
Запа'ска, род шерстяного передника у женщин.
Каву'н, арбуз.
Кагане'ц, светильня, состоящая из разбитого черепка, наполненного
салом.
Кану'пер, трава.
Каца'п, русский человек с бородою.
Книш, спеченный из пшеничной муки хлеб, обыкновенно едомый
горячим с маслом
Кобеня'к, род суконного плаща с пришитою назади видлогою.
Кожу'х, тулуп.
Комо'ра, амбар.
Кора'блик, старинный головной убор.
Корж, сухая лепешка из пшеничной муки, часто с салом.
Куре'нь, соломенный шалаш.
