сказал он, хлопнув по рукам их, - эй, не выдайте! не поспите одной ночи,
век не забуду вашей дружбы!
Почему ж не пособить человеку в таком горе? Дед объявил напрямик, что
скорее даст он отрезать оселедец с собственной головы, чем допустит чер-
та понюхать собачьей мордой своей христианской души.
Козаки наши ехали бы, может, и далее, если бы не обволокло всего неба
ночью, словно черным рядном, и в поле не стало так же темно, как под ов-
чинным тулупом. Издали только мерещился огонек, и кони, чуя близкое
стойло, торопились, насторожа уши и вковавши очи во мрак. Огонек, каза-
лось, несся навстречу, и перед козаками показался шинок, повалившийся на
одну сторону, словно баба на пути с веселых крестин. В те поры шинки бы-
ли не то, что теперь. Доброму человеку не только развернуться, приуда-
рить горлицы или гопака, прилечь даже негде было, когда в голову забе-
рется хмель и ноги начнут писать покой-он-по. Двор был уставлен весь чу-
мацкими возами; под поветками, в яслях, в сенях, иной свернувшись, дру-
гой развернувшись, храпели, как коты. Шинкарь один перед каганцом наре-
зывал рубцами на палочке, сколько кварт и осьмух высушили чумацкие голо-
вы. Дед, спросивши треть ведра на троих, отправился в сарай. Все трое
легли рядом. Только не успел он повернуться, как видит, что его земляки
спят уже мертвецким сном. Разбудивши приставшего к ним третьего козака,
дед напомнил ему про данное товарищу обещание. Тот привстал, протер гла-
за и снова уснул. Нечего делать, пришлось одному караулить. Чтобы
чем-нибудь разогнать сон, обсмотрел он возы все, проведал коней, закурил
люльку, пришел назад и сел опять около своих. Все было тихо, так что,
кажись, ни одна муха не пролетела. Вот и чудится ему, что из-за соседне-
го воза что-то серое выказывает роги... Тут глаза его начали смыкаться
так, что принужден он был ежеминутно протирать кулаком и промывать ос-
тавшеюся водкой. Но как скоро немного прояснились они, все пропадало.
Наконец, мало погодя, опять показывается из-под воза чудище... Дед выта-
ращил глаза сколько мог; но проклятая дремота все туманила перед ним;
руки его окостенели; голова скатилась, и крепкий сон схватил его так,
что он повалился словно убитый. Долго спал дед, и как припекло порядочно
уже солнце его выбритую макушу, тогда только схватился он на ноги. Потя-
нувшись раза два и почесав спину, заметил он, что возов стояло уже не
так много, как с вечера. Чумаки, видно, потянулись еще до света. К своим
- козак спит, а запорожца нет. Выспрашивать - никто знать не знает; одна
только верхняя свитка лежала на том месте. Страх и раздумье взяло деда.
Пошел посмотреть коней - ни своего, ни запорожского! Что бы это значило?
Положим, запорожца взяла нечистая сила; кто же коней? Сообразя все, дед
заключил, что, верно, черт приходил пешком, а как до пекла не близко, то
и стянул его коня. Больно ему было крепко, что не сдержал козацкого сло-
ва. "Ну, думает, нечего делать, пойду пешком: авось попадется на дороге
какой-нибудь барышник, едущий с ярмарки, как-нибудь уже куплю коня".
Только хватился за шапку - и шапки нет. Всплеснул руками покойный дед,
как вспомнил, что вчера еще поменялись они на время с запорожцем. Кому
больше утащить, как не нечистому. Вот тебе и гетьманский гонец! Вот тебе
и привез грамоту к царице! Тут дед принялся угощать черта такими прозви-
щами, что, думаю, ему не один раз чихалось тогда в пекле. Но бранью мало
пособишь: а затылка сколько ни чесал дед, никак не мог ничего придумать.
Что делать? Кинулся достать чужого ума: собрал всех бывших тогда в шинке
добрых людей, чумаков и просто заезжих, и рассказал, что так и так, та-
кое-то приключилось горе. Чумаки долго думали, подперши батогами подбо-
родки свои, крутили головами и сказали, что не слышали такого дива на
крещеном свете, чтобы гетьманскую грамоту утащил черт. Другие же приба-
вили, что когда черт да москаль украдут что-нибудь, то поминай как и
звали. Один только шинкарь сидел молча в углу. Дед и подступил к нему.
Уж когда молчит человек. то, верно, зашиб много умом. Только шинкарь не
так-то был щедр на слова; и если бы дед не полез в карман за пятью зло-
тыми, то простоял бы перед ним даром.
- Я научу тебя, как найти грамоту, - сказал он, отводя его в сторону.
У деда и на сердце отлегло. - Я вижу уже по глазам, что ты козак - не
баба. Смотри же! близко шинка будет поворот направо в лес. Только станет
в поле примеркать, чтобы ты был уже наготове. В лесу живут цыганы и вы-
ходят из нор своих ковать железо в такую ночь, в какую одни ведьмы ездят
на кочергах своих. Чем они промышляют на самом деле, знать тебе нечего.
Много будет стуку по лесу, только ты не иди в те стороны, откуда заслы-
шишь стук; а будет перед тобою малая дорожка, мимо обожженного дерева,
дорожкою этою иди, иди, иди... Станет тебя терновник царапать, густой
орешник заслонять дорогу - ты все иди; и как придешь к небольшой речке,
тогда только можешь остановиться. Там и увидишь кого нужно; да не поза-
будь набрать в карманы того, для чего и карманы сделаны... Ты понимаешь,
это добро и дьяволы и люди любят. - Сказавши это, шинкарь ушел в свою
конуру и не хотел больше говорить ни слова.
Покойный дед был человек не то чтобы из трусливого десятка; бывало,
встретит волка, так и хватает прямо за хвост; пройдет с кулаками промеж
козаками - все, как груши, повалятся на землю. Однако ж что-то подирало
его по коже, когда вступил он в такую глухую ночь в лес. Хоть бы звез-
дочка на небе. Темно и глухо, как в винном подвале; только слышно было,
что далеко-далеко вверху, над головою, холодный ветер гулял по верхушкам
дерев, и деревья, что охмелевшие козацкие головы, разгульно покачива-
лись, шепоча листьями пьяную молвь. Как вот завеяло таким холодом, что
дед вспомнил и про овчинный тулуп свой, и вдруг словно сто молотов зас-
тучало по лесу таким стуком, что у него зазвенело в голове. И, будто
зарницею, осветило на минуту весь лес. Дед тотчас увидел дорожку, проби-
равшуюся промеж мелкого кустарника. Вот и обожженное дерево, и кусты
терновника! Так, все так, как было ему говорено; нет, не обманул шин-
карь. Однако ж не совсем весело было продираться через колючие кусты;
еще отроду не видывал он, чтобы проклятые шипы и сучья так больно цара-
пались: почти на каждом шагу забирало его вскрикнуть. Мало-помалу выб-
рался он на просторное место, и, сколько мог заметить, деревья редели и
становились, чем далее, такие широкие, какие дед не видывал и по ту сто-
рону Польши. Глядь, между деревьями мелькнула и речка, черная, словно
вороненая сталь. Долго стоял дед у берега, посматривая на все стороны.
На другом берегу горит огонь и, кажется, вот-вот готовится погаснуть, и
снова отсвечивается в речке, вздрагивавшей, как польский шляхтич в ко-
зачьих лапах. Вот и мостик! "Ну, тут одна только чертовская таратайка
разве проедет". Дед, однако ж, ступил смело и, скорее, чем бы иной успел
достать рожок понюхать табаку, был уже на другом берегу. Теперь только
разглядел он, что возле огня сидели люди, и такие смазливые рожи, что в
другое время бог знает чего бы не дал, лишь бы ускользнуть от этого зна-
комства. Но теперь, нечего делать, нужно было завязаться. Вот дед и от-
весил им поклон мало не в пояс: "Помогай бог вам, добрые люди!" Хоть бы
один кивнул головой; сидят да молчат, да что-то сыплют в огонь. Видя од-
но место незанятым, дед без всяких околичностей сел и сам. Смазливые ро-
жи - ничего; ничего и дед. Долго сидели молча. Деду уже и прискучило;
давай шарить в кармане, вынул люльку, посмотрел вокруг - ни один не гля-
дит на него. "Уже, добродейство, будьте ласковы: как бы так, чтобы, при-
мерно сказать, того... (дед живал в свете немало, знал уже, как подпус-
кать турусы, и при случае, пожалуй, и пред царем не ударил бы лицом в
грязь), чтобы, примерно сказать, и себя не забыть, да и вас не обидеть,
- люлька-то у меня есть, да того, чем бы зажечь ее, черт-ма". 5 И на эту
речь хоть бы слово; только одна рожа сунула горячую головню прямехонько
деду в лоб так, что если бы он немного не посторонился, то, статься мо-
жет, распрощался бы навеки с одним глазом. Видя, наконец, что время да-
ром проходит, решился - будет ли слушать нечистое племя или нет - расс-
казать дело. Рожи и уши наставили, и лапы протянули. Дед догадался: заб-
рал в горсть все бывшие с ним деньги и кинул, словно собакам, им в сере-
дину. Как только кинул он деньги, все перед ним перемешалось, земля зад-
рожала, и, как уже, - он и сам рассказать не умел, - попал чуть ли не в
самое пекло. "Батюшки мои!" - ахнул дед, разглядевши хорошенько: что за
чудища! рожи на роже, как говорится, не видно. Ведьм такая гибель, как
случается иногда на рождество выпадет снегу: разряжены, размазаны, слов-
но панночки на ярмарке. И все, сколько ни было их там, как хмельные,
отплясывали какого-то чертовского тропака. Пыль подняли боже упаси ка-
кую! Дрожь бы проняла крещеного человека при одном виде, как высоко ска-
кало бесовское племя. На деда, несмотря на весь страх, смех напал, когда
увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвоста-
ми, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек; а музыкан-
ты тузили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами, как в
валторны. Только завидели деда - и турнули к нему ордою. Свиные, со-
бачьи, козлиные, дрофиные, лошадиные рыла - все повытягивались и вот так
и лезут целоваться. Плюнул дед, такая мерзость напала! Наконец схватили
его и посадили за стол длиною, может, с дорогу от Конотопа до Батурина.
"Ну, это еще не совсем худо, - подумал дед, завидевши на столе свинину,
колбасы, крошеный с капустой лук и много всяких сластей, - видно,
дьявольская сволочь не держит постов". Дед таки, не мешает вам знать, не
упускал при случае перехватить того-сего на зубы. Едал, покойник, аппе-
титно; и потому, не пускаясь в рассказы, придвинул к себе миску с наре-
занным салом и окорок ветчины, взял вилку, мало чем поменьше тех вил,
которыми мужик берет сено, захватил ею самый увесистый кусок, подставил
корку хлеба и - глядь, и отправил в чужой рот. Вот-вот, возле самых
ушей, и слышно даже, как чья-то морда жует и щелкает зубами на весь
стол. Дед ничего; схватил другой кусок и вот, кажись, и по губам заце-
пил, только опять не в свое горло. В третий раз - снова мимо. Взбеленил-
ся дед; позабыл и страх, и в чьих лапах находится он. Прискочил к
ведьмам:
- Что вы, Иродово племя, задумали смеяться, что ли, надо мною? Если
не отдадите сей же час моей козацкой шапки, то будь я католик, когда не
переворочу свиных рыл ваших на затылок!
5Не имеется. (Прим. Н.В.Гоголя.)
Не успел он докончить последних слов, как все чудища выскалили зубы и
подняли такой смех, что у деда на душе захолонуло.
- Ладно! - провизжала одна из ведьм, которую дед почел за старшую над
всеми потому, что личина у ней была чуть ли не красивее всех. - Шапку
отдадим тебе, только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!
Что прикажешь делать? Козаку сесть с бабами в дурня! Дед отпираться,
отпираться, наконец сел. Принесли карты, замасленные, какими только у
нас поповны гадают про женихов.
- Слушай же! - залаяла ведьма в другой раз, - если хоть раз выиграешь
- твоя шапка; когда же все три раза останешься дурнем, то не прогневайся
- не только шапки, может, и света более не увидишь!
- Сдавай, сдавай, хрычовка! что будет, то будет.
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки - смотреть не хочется, та-
кая дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая,
пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться
дурнем! Только что дед успел остаться дурнем, как со всех сторон заржа-
ли, залаяли, захрюкали морды: "Дурень! Дурень! Дурень!"
- Чтоб вы перелопались, дьявольское племя! - закричал дед, затыкая
