одиночестве, он тихо отпразднует свой приезд и торжественно
встретится с Индией.
В приподнятом, радостном настроении, наспех разобрав и
разложив по местам свои вещи, вышел он из прохладной комнаты,
где не было ни дверей, ни окон, а были лишь большие открытые
проемы во всех стенах, покрыл светловолосую голову широкополой
шляпой с легким шарфом от солнца, взял крепкую трость и
спустился по лестнице с веранды в сад. Радостно огляделся он и
глубоко вдохнул этого нового воздуха, чутко улавливая
благоухания и ароматы, всматриваясь в цвета и краски этой
неведомой сказочной земли, в покорение которой он, скромный
радетель, надеялся внести свою лепту и которой жаждал отдать
всего себя после столь долгого ожидания и робкого предвкушения
радости.
То, что он увидел и почувствовал в эту минуту, было
прекрасно и, казалось, тысячекратно подтверждало его мечты и
предчувствия. Густые высокие кустарники, сочные, округлые,
стояли, залитые горячим солнцем, усыпанные крупными невиданно
яркими цветами; на стройных и гладких колоннах стволов в
непостижимой вышине покоились тихие круглые кроны кокосовых
пальм, веерная пальма вздымала к небу над крышей дома
удивительно правильное и строгое гигантское колесо могучих, в
человеческий рост, ветвей, а на краю дорожки опытный глаз
любителя природы сразу приметил крохотное существо. Эгион
осторожно к нему приблизился -- это был маленький зеленый
хамелеон с треугольной головкой и злыми бусинками глаз. Роберт
наклонился к нему и почувствовал, что счастлив, как мальчишка,
тем, что ему дано видеть подобные существа и саму неисчерпаемо
изобильную природу у подлинного истока ее богатств.
Звуки необычайной музыки пробудили его от благоговейной
отрешенности. Средь полной шепотов тишины в зеленой глубине
зарослей вдруг загремел ритмичный грохот барабанов из металла,
раздался резкий высокий голос труб. Благочестивый любитель
природы удивленно прислушался, затем, ничего и никого не видя,
с любопытством пошел туда, откуда неслась музыка, ему хотелось
узнать, где и как рождаются эти варварские торжествующие звуки.
Он вышел из сада через настежь распахнутые ворота и направился
по приятной зеленой дороге, которая бежала вдоль возделанных
полей, приветливых домиков и садов, средь пальмовых плантаций и
радостно-светлых зеленых рисовых всходов; наконец, миновав
высокую изгородь то ли парка, то ли большого сада, он очутился
на сельской, судя по виду, улочке с индийскими хижинами. Это
были маленькие глинобитные, а то и просто построенные из
бамбука домики, крытые сухими пальмовыми листьями, и везде у
открытых дверей сидели на корточках и стояли смуглые индусы. Он
с любопытством присматривался к этим людям, впервые
приоткрылась ему по-деревенски простая жизнь чужого
первобытного народа, и он с первой же минуты почувствовал
приязнь к этим смуглокожим людям с прекрасными детскими
глазами, полными некой безотчетной и неизбывной звериной тоски.
Из-под переплетения длинных прядей густых черных, как смоль,
волос глядели на него глаза прекрасных женщин, тихих, словно
косули; над переносицей, на запястьях и на щиколотках блестели
у них золотые украшения, на пальцах ног они носили кольца.
Маленькие дети ходили голышом, лишь на шее у каждого висел на
шнурке из пальмового волокна диковинный амулет из серебра или
кости.
Меж тем Роберт шел, нигде не задерживаясь, но не потому,
что ему были неприятны пристальные взгляды людей, которые,
оцепенев от любопытства, уставились на него, напротив, он сам в
душе устыдился своего жадного внимания к этим людям. Да и дикая
музыка все не умолкала и слышалась теперь уж где-то совсем
рядом; но вот наконец, свернув в переулок, он обнаружил то, к
чему шел. Там возвышалось невероятное, диковинное здание
совершенно фантастического вида и устрашающей высоты с
огромными воротами в центре; в изумлении глядя на него снизу
вверх, Роберт увидел, что колоссальные каменные стены снизу
доверху испещрены резьбой, изображениями сказочных чудовищ,
людей и богов -- или же демонов, -- сотни каменных фигур
громоздились, теснясь одна на другой, поднимаясь все выше к
терявшейся в вышине островерхой кровле; густые заросли, дикие
дебри, переплетение тел, членов, лиц. Страшный колосс из камня
-- индийский храм сиял в пологих лучах позднего закатного
солнца и внятно говорил смутившемуся чужестранцу, что эти
по-звериному тихие полуголые люди -- вовсе не первобытный
народ, пребывающий в райском неведении, что уже несколько тысяч
лет существуют у него боги и мысль, идолы и религии.
Пронзительные звуки музыки смолкли, и тут из храма чередой
потянулись индусы в белых и пестрых одеждах, впереди, на
почтительном отдалении от прочих, торжественно шествовала
маленькая процессия брахманов3, надменных в непоколебимой
тысячелетней мудрости и достоинстве. Мимо белого чужака они
прошествовали гордо, словно родовитые вельможи мимо простого
подмастерья, и ни брахманы, ни простые люди, что следовали за
ними, судя по их лицам, не испытывали ни малейшего желания,
чтобы какой-то иноземец поучал их в божественных и житейских
делах.
Когда шествие скрылось из виду и все вокруг стихло, Роберт
Эгион подошел к храму поближе и со смущенным любопытством
принялся рассматривать изображения на фасаде святилища, однако
вскоре он с огорчением и страхом оставил эту затею, ибо
гротескный символический язык резных изображений, среди которых
при всей их умопомрачительной уродливости были, несомненно,
истинные шедевры, поверг его в смятение и страх, так же как и
многие бесстыдно непристойные сцены, простодушно помещенные на
стенах храма вперемежку с бесчисленными богами.
Он отвернулся от храма и огляделся по сторонам в поисках
дороги, по которой пришел, как вдруг померкли и храм, и улица,
по небу пробежали мерцающие многоцветные огни и пала на землю
южная темная ночь. Пугающе быстрое наступление темноты не было
для молодого миссионера чем-то новым, и все же его охватил
легкий озноб. С приходом сумерек во всех кустах и деревьях
поднялся звучный стрекот и гуд тысяч больших цикад, вдали же
внезапно раздался то ли яростный, то ли тоскливый звериный
крик, необычайный, пугающий голос. Эгион заторопился в обратный
путь и благополучно нашел дорогу, но, хотя идти было недалеко,
еще не успел он добраться до дому, как уже вся окрестность
погрузилась во мрак и высокое черное небо густо усыпали звезды.
В дом он вошел рассеянно, в глубокой задумчивости,
остановился в первой же освещенной комнате, и тут мистер Бредли
встретил его такими словами:
-- Наконец-то пожаловали! На первых порах не советую
выходить из дому в такое позднее время. Кстати, вы стрелять
умеете?
-- Стрелять? Нет. Этому я не учился.
-- Ну, думаю, скоро научитесь. Но где же вы пропадали весь
вечер?
Эгион с жаром обо всем рассказал. Он жадно расспрашивал,
какой религии принадлежит увиденный им храм, каким богам или
идолам поклоняются в нем верующие, что означают резные
изображения на его стенах и диковинная музыка, и являются ли
жрецами гордые прекрасные мужи в белых одеяниях, и какие имена
носят их божества. Но здесь подстерегало Эгиона первое
разочарование. О чем бы он ни спрашивал, его советчик ничего не
знал. Бредли заявил, что никто на свете не сумеет разобраться в
мерзком сумбуре и непристойностях этих языческих культов, что
брахманы -- гнусная шайка угнетателей и бездельников и что
вообще все до одного индийцы -- паршивые побирушки и скоты,
подлый сброд, с которым порядочному англичанину зазорно иметь
дело.
-- Но ведь мое предназначение, -- нерешительно возразил
Эгион, -- состоит как раз в том, чтобы наставить этих заблудших
на путь истинный. И потому я должен их понять, и полюбить, и
все о них узнать...
-- Скоро вы узнаете их лучше, чем вам самому захочется.
Конечно, вам нужно выучить хиндустани и, пожалуй, еще
какое-нибудь из их подлых скотских наречий. А вот любовью вы
мало чего добьетесь.
-- О, у этих людей такой благонравный вид!
-- Вы находите? Что ж, скоро сами убедитесь, что я прав. В
ваших намерениях относительно обращения индусов я ничего не
смыслю и судить об этом не берусь. А вот наша задача -- со
временем привить языческому сброду ростки культуры и дать
мало-мальские понятия о приличиях, но дальше этого, полагаю,
нам не продвинуться никогда!
-- Но, позвольте, ваша нравственность или то, что вы
сейчас назвали приличиями, -- это христианская нравственность!
-- Вы имеете в виду любовь. Ха! Попробуйте-ка, скажите
индусу, что вы питаете к нему любовь. Он тут же начнет
что-нибудь у вас выклянчивать, а кончит тем, что стащит у вас
рубашку!
-- Возможно.
-- Абсолютно определенно, мой дорогой. Вам придется иметь
дело как бы с недорослями, которые еще не созрели для понятий
чести и закона. Но это вам не благонравные английские
школьники, нет, это народ хитрых черных мошенников,
постыднейшие вещи -- для них величайшее удовольствие. Вы еще
вспомните мои слова!
Эгион с грустью оставил дальнейшие попытки о чем-либо
узнать и для начала решил прилежно и послушно научиться всему,
чему сможет, в этом доме, однако затем делать то, что сам
сочтет справедливым и разумным. И все же, прав или не прав был
суровый Бредли в своих суждениях, с первой же минуты, когда
Эгион увидел чудовищный храм и недосягаемых в гордом величии
брахманов, ему стало ясно: его миссия в этой стране потребует
гораздо больших трудов и усилий, чем он полагал ранее.
На следующее утро в дом принесли сундуки, в которых
миссионер привез из Англии свое имущество. Он тщательно
распаковал все, сложил рубашки с рубашками, книги с книгами и
вдруг заметил, что некоторые давно знакомые вещи настроили его
на задумчивый лад. То были подвернувшаяся ему под руку
небольшая гравюра в черной рамке с треснувшим в дороге стеклом
-- портрет господина Дефо4, сочинителя "Робинзона Крузо", и
старый любимый молитвенник, еще в детстве подаренный Роберту
матерью; однако чуть позже он увидел добрый путевой знак,
указывающий в будущее, -- карту Индии, подарок дяди, и два
сачка со стальными обручами для ловли бабочек, еще в Лондоне
изготовленные по заказу Эгиона. Один сачок он сразу же отложил
в сторону -- он должен был пригодиться в самые ближайшие дни.
К вечеру все имущество было разобрано и вещи заняли свои
места, гравюрка висела над кроватью, в комнате воцарились
чистота и порядок. Ножки кровати и стола Эгион, как ему
посоветовали, поставил в наполненные водой глиняные мисочки,
чтобы уберечься от муравьев, Бредли весь день отсутствовал,
занимался своими торговыми делами, и молодой человек чувствовал
себя неловко, когда почтительный слуга знаками пригласил его
обедать и молча прислуживал ему за столом, он же не мог
произнести ни слова на понятном индусу языке.
Ранним утром следующего дня Эгион приступил к своим
занятиям. В доме появился красивый черноглазый юноша, которого
Бредли представил Эгиону, звали его Вьярденья, он должен был
обучать миссионера хиндустани. Учтивый молодой индиец бегло
говорил по-английски и имел безукоризненные манеры; правда,
когда ничего не подозревающий англичанин протянул ему руку,
чтобы поздороваться, он в ужасе отпрянул, и в дальнейшем
неизменно уклонялся от любого физического соприкосновения с
белым человеком, ибо коснуться европейца значило бы осквернить
