любящей матерью, что, однако, не мешало ей втайне лелеять мечту
об устройстве своей собственной жизни, теперь же она постепенно
расставалась с этими невысказанными надеждами и все чаще
возлагала их на будущее Маргериты, подобно тому как снимает
добрая мать украшения, что носила со дня свадьбы, и надевает их
на шею подросшей дочери.
С первых же дней не было недостатка в молодых людях,
проявивших интерес к стройной светловолосой падуанке. Но мать
была настороже и мигом воздвигла между ними и дочерью
крепостной вал солидности и высочайших требований, что
отпугнуло иных любителей приключений. Ее дочь должна была
получить в мужья лишь того, кто способен обеспечить Маргерите
достойное существование, а поскольку все приданое девушки
состояло единственно в ее красоте, то тем более следовало быть
начеку.
Однако уже очень скоро в Бруннене объявился герой нашего
романа, и события стали развиваться гораздо стремительнее и
гораздо проще, чем могла предположить озабоченная родительница.
Однажды в "Вальдштеттер Хоф" приехал молодой человек родом из
Германии, он влюбился в Маргериту с первого взгляда и вскоре
так решительно заявил о своих намерениях, как это делают лишь
те, кто стеснен временем да и не любит ходить вокруг да около.
У господина Штатенфоса времени и в самом деле было мало. Он
служил управляющим чайной плантацией на Цейлоне и приехал в
Европу ненадолго, в отпуск, --- через два месяца ему необходимо
было возвращаться на Цейлон2, а снова увидеть Европу он мог не
раньше, чем через три или четыре года.
Этот худощавый и загорелый молодой человек с властной
манерой держаться не очень-то понравился синьоре Риччиотти,
зато понравился прекрасной Маргерите, за которой он принялся
пылко ухаживать с первых же минут после знакомства. Молодой
человек был недурен собой и обладал той беспечной властностью,
что свойственна европейцам, переселившимся в тропические
страны, хотя от роду ему было всего двадцать шесть лет. Уже в
том, что он прибыл с далекого волшебного острова Цейлон, было
нечто романтическое, а опыт, приобретенный в дальних
странствиях, давал ему подлинное превосходство перед теми, кто,
никуда не уезжая, жил обычной будничной жизнью. Штатенфос
одевался как истинный англичанин: смокинг ли, теннисный костюм,
фрак или куртка альпиниста -- все его вещи отличались
первоклассной добротностью, багаж его составляло необычайно
большое для холостяка число объемистых чемоданов, и вообще он,
как видно, привык, чтобы все в его жизни было первоклассным и
добротным. Курортным занятиям и развлечениям он предавался со
спокойной деловитостью, деловито и добросовестно делал все, что
положено делать, но ничем, похоже, не увлекался страстно, будь
то прогулки в горы или гребля, игра в теннис или карты.
Казалось, он лишь случайный гость в этих краях, гость из
далекого дивного мира, мира пальм и аллигаторов, мира, в
котором такие люди, как он, живут в красивых белых виллах, где
толпы цветных слуг с муравьиным усердием обмахивают господина
опахалами и подносят ему воду со льдом. Лишь рядом с Маргеритой
он терял свою невозмутимость и некое экзотическое превосходство
и всякий раз, заговорив с девушкой, сбивался на страстную смесь
немецких, итальянских, французских и английских слов; он ходил
по пятам за дамами Риччиотти, читал им газеты, носил за ними
пляжные шезлонги и ничуть не скрывал от окружающих своего
восхищения Маргеритой, так что прошло совсем немного времени, а
уже весь курорт с жадным любопытством наблюдал, как он
ухаживает за красавицей итальянкой. Этот роман привлек к себе
пристальное внимание публики, став для нее чем-то вроде
спортивной борьбы, и кое-кто даже заключил пари насчет ее
исхода.
Все это было крайне неприятно синьоре Риччиотти, в иные
дни она с видом оскорбленной добродетели дефилировала по отелю,
шурша юбками, тогда как у Маргериты были заплаканные глаза, а
Штатенфос с непроницаемой миной сидел на веранде и пил виски с
содовой. Между тем он и девушка уже решили, что ни за что не
расстанутся, и, когда однажды душным утром синьора Риччиотти с
негодованием заявила дочери, что короткие отношения с молодым
цейлонским плантатором бросают тень на ее доброе имя и что
человек, не имеющий солидного состояния, вообще не смеет
претендовать на ее руку, очаровательная Маргерита заперлась на
ключ в своей комнате и выпила содержимое пузырька с
пятновыводителем, считая, что это яд, -- в действительности же
результатом было лишь то, что у нее снова пропал только-только
появившийся аппетит и лицо стало еще бледнее и одухотвореннее,
чем прежде.
В тот же день, спустя несколько часов, которые Маргерита
пластом пролежала на диване, а ее мать посвятила переговорам со
Штатенфосом, происходившим в нанятой для такого случая лодке,
состоялась помолвка, и на другое утро все уже могли видеть, как
энергичный заокеанский претендент завтракает за столом синьоры
Риччиотти с дочерью. Маргерита была счастлива, ее мать,
напротив, видела в помолвке неизбежное, но, возможно, все же
преходящее зло. "В конце концов, -- размышляла она, -- дома о
помолвке никто не узнает, а если со временем подвернется более
выгодная партия, то жених-то будет на Цейлоне и с ним можно
будет не считаться". И потому она настояла, чтобы Штатенфос не
откладывал отъезд, и даже сама пригрозила уехать и прекратить
всякое знакомство с молодым человеком, если тот не откажется от
своей идеи: обвенчаться без промедления и уехать на Цейлон
вместе с молодой женой.
Жениху оставалось лишь покориться -- и он, стиснув зубы,
покорился, потому что, едва помолвка состоялась, мать и дочь
словно стали единым целым и ему приходилось изобретать тысячи
уловок, чтобы побыть наедине с невестой хоть минуту. Он купил
для нее в Люцерне прекрасные подарки, но вскоре телеграфные
депеши вызвали его по делам в Лондон, а вернувшись, он увидел
свою красавицу невесту всего один раз, в Генуе3, куда она
приехала с матерью, чтобы встретить его на вокзале; он провел с
ними вечер, и рано утром на другой день мать с дочерью
проводили его в гавань.
-- Я вернусь самое позднее через три года, и мы поженимся,
-- сказал он, уже стоя на сходнях. Но вот сходни убрали,
заиграл оркестр, и пароход компании Ллойда медленно вышел из
гавани.
Провожавшие спокойно уехали в Падую, жизнь их вошла в
привычную колею. Синьора Риччиотти, однако, не сдавалась. "За
год, -- думала она, -- все успеет перемениться, летом снова
поедем на какой-нибудь модный курорт, а там уж наверняка
появятся новые, более заманчивые виды на будущее". Тем временем
от далекого жениха часто приходили пространные письма, и
Маргерита была счастлива. Она вполне оправилась после
треволнений минувшего лета и на глазах расцветала, никакого
малокровия или плохого аппетита не было теперь и в помине.
Сердце ее было отдано, судьба -- обеспечена, и, пребывая в
непритязательно-спокойном довольстве, она сладко мечтала о
будущем, немного занималась английским языком и завела красивый
альбом, куда наклеивала великолепные фотографии пальм, храмов и
слонов, которые присылал ей жених.
На следующий год они не поехали летом за границу, а
провели несколько недель на скромном курорте в горах. Со
временем мать оставила свои надежды и перестала строить
честолюбивые планы, в которых не было места мечтам ее стойкой
дочери. Из Индии иногда приходили посылки -- тонкий муслин и
прелестные кружева, шкатулки, сделанные из иголок дикобраза,
безделушки из слоновой кости; их показывали знакомым, и скоро
уже вся гостиная была заставлена индийскими вещицами. Но
однажды из Индии пришло известие, что Штатенфос тяжело заболел
и доктора отправили его на лечение в горы; с той поры
Риччиотти-мать уже не связывала с молодым человеком каких-либо
ожиданий, но вместе с дочерью молилась об исцелении ее далекого
возлюбленного, каковое благополучно и произошло в скором
времени.
Тогдашнее состояние спокойного довольства жизнью обеим
Риччиотти было непривычно. У синьоры, по сравнению с прошлым,
прибавилось буржуазности, она немного постарела и сильно
растолстела, так что петь ей стало трудно. Теперь отпала
необходимость бывать на людях и производить впечатление
состоятельных дам, на туалеты они тратили мало и были вполне
удовлетворены непринужденной жизнью в четырех стенах; теперь не
нужно было экономить ради дорогостоящих выездов и потому можно
было позволить себе кое-какие маленькие баловства.
И тогда открылось -- при том, что сами участницы событий
едва ли это заметили, -- как удивительно походила Маргерита на
свою мать. После истории с пятновыводителем и прощания в Генуе
по-настоящему глубокая печаль не омрачала жизнь девушки, она
расцвела, округлилась и день ото дня все полнела, а поскольку
ни душевные волнения, ни физические нагрузки не препятствовали
ее развитию -- играть в теннис она давно бросила, -- то вскоре
с хорошенького бледного личика Маргериты исчезла тень
мечтательности или меланхолии, и стройная фигурка все более
расплывалась, пока наконец девушка не превратилась в уютную
толстушку, чего те, кто знал прежнюю Маргериту, и представить
себе не могли бы. До поры до времени все, что в матери казалось
комичным и гротескным, в юной девушке смягчали свежесть и
нежное очарование юности, однако, вне всякого сомнения,
Маргерита была предрасположена к полноте и обещала стать
внушительной, прямо-таки колоссальной дамой.
Три года минули, как вдруг жених прислал отчаянное письмо,
в котором объяснял, что не имеет возможности в ближайшее время
получить отпуск. Однако доходы его за истекшие три года заметно
возросли, и потому он предложил следующее: если в течение года
он не сможет приехать в Европу, пусть его милая девочка приедет
на Цейлон и хозяйкой войдет под крышу прелестной виллы,
строительство которой вот-вот начнется.
Разочарование пережили, предложение жениха приняли.
Синьора Риччиотти не обольщалась насчет дочери, понимая, что та
утратила долю своего очарования, и поэтому было бы безрассудно
возражать жениху и рисковать обеспеченным будущим Маргериты.
Такова предыстория, о которой я узнал позднее, развязку же
видел, по воле случая, своими глазами.
Я сел в Генуе на пароход северо-германской компании
Ллойда, отправлявшийся в Индокитай. Среди не слишком
многочисленных пассажиров первого класса мое внимание привлекла
молодая итальянка, которая, как и я, села на пароход в Генуе и
плыла в Коломбо к жениху. Она немного говорила по-английски. На
корабле были еще невесты, совершавшие плавание кто на Пенанг,
кто в Шанхай или Манилу, и эти храбрые юные девушки составили
приятный, всем полюбившийся кружок, даривший окружающим немало
чистых радостей. Пароход не прошел еще Суэцкий канал, а мы,
молодые пассажиры, уже успели познакомиться и подружиться и
нередко опробовали на дородной падуанке, которую прозвали
Колоссом, свои познания в итальянском.
К несчастью, когда мы миновали мыс Гвардафуй, море
посуровело и падуанку свалила тяжелейшая морская болезнь; если
до сих пор мы смотрели на девушку как на забавный каприз
природы, то теперь, когда она целыми днями неподвижно лежала в
шезлонге, такая жалкая, все прониклись к ней сочувствием и
любовью и оказывали всяческое внимание, хоть порой и не могли
удержаться от улыбки, которую вызывала у нас ее необычайная
толщина. Мы приносили ей чай и бульон, читали вслух
