по-итальянски, отчего она иной раз улыбалась, и каждый день
утром и в полдень перетаскивали ее вместе с плетеным шезлонгом
в самое спокойное затененное место на палубе. Лишь незадолго до
прибытия парохода в Коломбо она почувствовала себя немного
лучше, но и тогда все лежала в кресле, по-прежнему усталая и ко
всему безучастная, с детским страдальческим и беспомощным
выражением на добродушном пухлом лице.
Вдали показался Цейлон, и все мы помогли уложить чемоданы
нашего Колосса; готовый к выгрузке багаж был перенесен на
палубу, и тут после двухнедельного плавания на корабле началась
неистовая суматоха, которая всегда поднимается с приходом в
первый на пути крупный порт.
Всем не терпелось поскорей сойти на сушу; все
повытаскивали из чемоданов тропические шлемы, зонтики, раскрыли
путеводители и атласы, смотрели на приближающийся берег в
подзорные трубы, вмиг позабыв о тех, с кем совсем недавно так
сердечно прощались, хотя эти люди еще не покинули корабль. У
всех была лишь одна мысль -- поскорей ступить на берег, только
бы поскорей: одни после долгой разлуки спешили вернуться домой
к семьям и к оставленным делам, другие жаждали наконец-то
своими глазами увидеть тропики, кокосовые пальмы, смуглолицых
туземцев, а кто-то и просто хотел на часок-другой сбежать с
опостылевшего вдруг корабля и выпить виски где-нибудь в
комфортабельном отеле на твердой земле. И каждый торопился
запереть дверь своей каюты, уплатить по счетам курительного
салона, спросить, нет ли для него писем в почте, которую только
Что доставили с берега, обменяться с другими свежими новостями
политики и светской жизни.
Среди всей этой бездушной суеты возлежала на своем обычном
месте толстуха падуанка. Казалось, ее ничуть не интересует то,
что происходит вокруг; выглядела она по-прежнему плохо и к тому
же очень ослабела после вынужденной голодовки, щеки ее
ввалились, глаза глядели сонно. К ней то и дело подходил
кто-нибудь, кто уже раньше с ней попрощался, и теперь,
подхваченный общим движением, снова оказывался рядом, снова
пожимал ей руку, поздравлял с окончанием плавания. И вот
грянула музыка, помощник капитана встал возле спущенного за
борт трапа, чтобы распоряжаться высадкой пассажиров; появился и
сам капитан, преобразившийся почти до неузнаваемости, в сером
штатском костюме и котелке, он спустился в шлюпку вместе с
несколькими привилегированными пассажирами, прочие гурьбой
устремились к моторным катерам и весельным лодкам, которые
пришли из порта, чтобы доставить пассажиров на берег.
В эту минуту на корабле появился прибывший с берега
молодой человек в белом костюме с серебряными пуговицами.
Он был недурен собой -- в молодом загорелом лице его
чувствовались спокойная суровость и самоуверенность, что
свойственны большинству европейских переселенцев в южные
страны. Молодой человек держал в руках необъятный букет
громадных индийских цветов, который закрывал его от пояса до
самого подбородка. С уверенностью привычного к морским судам
путешественника он проложил себе дорогу в толпе и при этом
жадно искал кого-то глазами; мы с ним едва не столкнулись, и в
эту минуту у меня мелькнула мысль, что он-то и есть жених
нашего Колосса. Он все искал: быстро прошел палубу из конца в
конец, вернулся, опять поспешил вперед, причем дважды пробежал
мимо своей невесты, потом ненадолго скрылся в курительном
салоне, снова выбежал на палубу, тяжело дыша, окликнул
багажного начальника и в конце концов остановил спешившего
куда-то старшего стюарда и принялся настойчиво чего-то от него
добиваться. Я увидел, что, дав стюарду монету, он жарким
шепотом о чем-то его расспрашивает, стюард улыбнулся, радостно
закивал головой и указал на шезлонг, в котором, все так же
устало прикрыв глаза, возлежала наша падуанка. Незнакомец
подошел ближе. Он взглянул на лежащую в шезлонге, бросился
назад, к стюарду, -- тот снова кивнул, незнакомец снова сделал
два-три шага по направлению к толстой девушке и с близкого
расстояния пристально вгляделся в ее лицо. Потом стиснул зубы,
медленно повернулся на месте и нерешительно двинулся прочь.
Он спустился в курительный салон, который в это время уже
был закрыт. Но он заплатил стюарду и получил большую рюмку
виски, сел в стороне, выпил до дна, о чем-то глубоко
задумавшись. Затем стюард все же мягко попросил его из салона и
закрыл свое заведение.
Побледневший, с каким-то отчаянным лицом, незнакомец
обошел носовую часть палубы, где музыканты уже убирали трубы в
футляры. Подошел к леерам, тихо опустил за борт в грязную воду
свой огромный букет и, перегнувшись через леера, плюнул ему
вслед.
Теперь он, похоже, принял решение. Он еще раз медленно
обошел палубу из конца в конец и оказался там, где была
падуанка, -- она тем временем встала с кресла и теперь устало и
немного робея оглядывалась вокруг. Он подошел и снял с головы
шлем, его лоб засиял белизной над загорелым лицом. Он протянул
Колоссу руку.
Падуанка с рыданием бросилась ему на шею и на миг замерла,
он же напряженно и сумрачно глядел куда-то в сторону поверх ее
покорно склоненной головы. Потом он подбежал к леерам,
перегнулся за борт, злобно обрушил вниз целый поток приказаний
на гортанном языке сингалезцев, вернулся, молча взял невесту
под руку и повел к трапу.
Как они живут ныне, не знаю. Но о том, что свадьба
состоялась, мне рассказали, когда, уже собираясь в обратный
путь, я посетил наше консульство в Коломбо.
Примечания
1 Написана в 1912 году, тематически связана с индийским
путешествием писателя.
2 Цейлон -- один из этапов путешествия Гессе.
3 Генуя -- из Генуи 7 сентября 1911 года Гессе отплыл в
Индию.
Герман Гессе. Лесной человек
Перевод Г. Снежинской
В начале древнейших эпох, когда молодой род человеческий
не расселился еще по Земле, были лесные люди2. Они боязливо
жались друг к другу в сумраке диких лесов, жили в вечной вражде
со своими сородичами обезьянами, и один только бог, один закон
владычествовал над их бытием -- лес. Лес был им родиной и
пристанищем, колыбелью, норой и могилой, и никто из лесных
людей не мыслил жизни вне леса. Они боялись приблизиться к краю
леса, если же прихоть судьбы бросала охотника или беглеца туда,
на край, то, вернувшись, он рассказывал, пугливо вздрагивая, о
белой пустоте за краем леса, где под палящим, гибельным солнцем
простиралось страшное Ничто. И был среди лесных людей старец,
который когда-то, много десятков лет назад, спасаясь от хищных
зверей, выбежал за крайний предел леса и в то же мгновенье
ослеп. Ныне он был жрецом и святым, и звали его Мата Далам, что
значит "видящий внутренним оком". Он сложил священную песнь
леса, песнь эту пели, когда налетала большая гроза, и
повиновались жрецу лесные люди. В том, что он воочию видел
солнце, но не погиб, были слава и тайна жреца.
Лесные люди были низкорослы, смуглы, волосаты, ходили
пригнувшись, смотрели вокруг настороженно, словно звери. Они
умели ходить, как люди, и лазать, как обезьяны, и высоко под
сводами ветвей им было жить привычно, как на земле. Ни домов,
ни хижин в то время они еще не знали, но знали уже оружие и
всевозможные орудия, знали и украшения. Они умели делать луки и
стрелы, копья и палицы из твердого дерева, ожерелья из орехов и
ягод, нанизанных на шнуры из древесных волокон, на голове и на
шее они носили драгоценные украшения -- кабаньи клыки, когти
тигра, пестрые перья птиц, речные ракушки. Посреди
нескончаемого векового леса катил свои воды могучий поток, но
лишь темной ночью осмеливались выйти на его берег лесные люди,
многие же вовсе реки не видали. Лишь самые храбрые изредка,
ночью, боязливо таясь, прокрадывались сквозь чащу на берег, и
тогда в тусклом неверном свете видели, как купаются в реке
слоны, а подняв глаза к нависшим над берегом ветвям, с испугом
смотрели на яркие звезды, мерцающие в зарослях многоруких
манговых деревьев. Солнца они не видели никогда и страшной
опасностью почитали увидеть в воде его отблеск.
В том племени лесных людей, что возглавлял слепой Мата
Далам, был юноша по имени Кубу, вожак и заступник молодых и
недовольных. А недовольные появились в племени с той поры,
когда Мата Далам начал стареть и властолюбие его возросло.
Когда-то у него было только одно преимущество перед
другими: он, слепец, получал от соплеменников пропитание, а они
приходили к жрецу за советом и пели его лесную песнь. Но со
временем он завел в племени всевозможные новые и тягостные
обычаи, говоря, что их явило ему во сне само божество леса.
Однако иные из молодых и недоверчивых утверждали: старик --
обманщик, он ищет лишь собственной выгоды.
Последним из введенных слепцом обычаев был праздник
новолуния, когда он восседал в середине круга людей и бил в
барабан с натянутой бычьей шкурой. Все остальные должны были
плясать в кругу, распевая песнь "Голо Эла", пока в смертельной
усталости не падали на колени. И тогда каждый должен был острым
шипом проколоть себе мочку левого уха, а юных девушек подводили
к жрецу, и каждой он прокалывал мочку острым шипом.
Кубу и несколько его сверстников уклонились от совершения
этого обряда; они же решили уговорить девушек, чтобы те дали
отпор жрецу. И однажды блеснула надежда -- они могли победить,
сокрушить власть жреца. В тот раз он снова устроил празднество
новолуния и прокалывал девушкам левое ухо. И вдруг одна сильная
молодая девушка, громко вскрикнув, оттолкнула жреца, и за это
он ударил ее шипом в глаз, и глаз вытек. Тут закричала девушка
так отчаянно, что все бросились к ней, увидев же, что
стряслось, люди безмолвно застыли, пораженные и негодующие. Но
когда юноши, уже торжествуя победу, вышли вперед и Кубу,
осмелев, схватил жреца за плечо, тот встал, заслонив собой
барабан, и выкрикнул скрипучим глумливым фальцетом проклятие
столь страшное, что все племя бросилось в страхе бежать, и
сердце Кубу сжалось от страха.
Старый жрец произнес слова, точный смысл которых никому не
был ясен, но самый звук этих слов дико и жутко похож был на
страшные заклинания богослужений. И еще жрец предал проклятью
глаза юноши, предсказав, что их выклюют грифы, предал проклятью
его печень и сердце, предсказав, что палящее солнце иссушит их
в открытом поле. Вслед за тем старик, чья власть в тот час
возросла небывало, повелел вновь привести непокорную и выколол
девушке второй глаз, и все в страхе взирали на происходящее, не
смея даже вздохнуть.
-- Ты умрешь там, за краем3, -- так проклял старик Кубу, и
с тех пор все сторонились обреченного. "Там, за краем" значило:
вне родины, вне сумрачного леса! "Там, за краем" значило: под
страшным палящим солнцем, в пылающей гибельной пустоте.
Кубу в страхе метался по лесу, когда же он понял, что все
его избегают, спрятался в дупле дерева, чтобы все думали, что
он пропал. Дни и ночи лежал он в дупле, терзаясь то смертельным
страхом, то яростью, страшась, что соплеменники придут и убьют
его, что само солнце прорвется сквозь лес, загонит его,
захватит, убьет. Но не ударили стрелы и копья, солнце и молния
-- не было ничего, кроме глубокого изнеможения и звериного рыка
голода.
И тогда Кубу встал и спустился из дупла, отрезвленный,
почти разочарованный.
"Проклятье жреца -- ничто", -- с удивлением подумал он и
занялся поиском пищи, а когда утолил голод и ощутил, что
жизненные токи вновь побежали по телу, в душе его вновь
