И тут в лес вошел Бредли. Уже улетела последняя пестрая
птица. Исполинского роста, мрачный, как призрак убитого короля,
Бредли подошел, презрительно сплюнул на землю перед миссионером
и принялся укорять его обидными, насмешливо-злыми словами за
то, что он лентяй и обманщик, ведь лондонский патрон нанял его
на службу и дал ему денег ради обращения язычников, а он ничего
не делает, только прохлаждается, ловит букашек и гуляет по
лесам. И подавленный Эгион признал правоту Бредли: да, он
виновен во всех этих упущениях.
И тогда появился могущественный богатый коммерсант,
английский патрон Эгиона, и с ним много английских священников,
и они вместе с Бредли погнались за миссионером и гнались за ним
через заросли и терновник, пока не выбежали на людную улицу в
предместье Бомбея, где высился до небес индийский причудливый
храм. В храм и из храма пестрым потоком текли людские толпы,
голые кули и гордые брахманы в белых одеждах, напротив же, на
другой стороне улицы, стояла христианская церковь, и над ее
порталом было высеченное в камне изображение восседающего средь
облаков Бога Отца со строгим отеческим взором и волнистою
бородою.
Преследуемый миссионер взбежал на паперть Божьего дома,
взмахнул руками и обратился к индусам с проповедью. Громким
голосом он призвал их взглянуть и увидеть, что истинный Бог
совсем иной, не такой, как их убогие божки -- уродцы с хоботами
или множеством рук. Он простер длань к скопищу сплетенных фигур
на стенах индийского храма, затем -- к изображению Бога над
вратами своей церкви. Но как же он был напуган, когда, сам
следуя своему указующему жесту, поднял глаза и увидел: Бог Отец
преобразился, у него теперь было три головы и шесть рук, и
вместо чуть глуповатой бессильной строгости на всех трех его
лицах играла снисходительная и довольная тонкая улыбка, в
точности та, что отличает наиболее утонченные изображения
индийских богов. Обескураженный проповедник обернулся к Бредли,
патрону и священникам, но все они исчезли; одинокий и
беспомощный, он стоял на ступенях церкви, и тогда покинул его и
Бог Отец, ибо всеми шестью руками приветственно махал он
индийскому храму и божественно-безмятежно улыбался божествам
индусов.
Всеми покинутый, опозоренный и растерявшийся, стоял Эгион
на своей церковной паперти. Он закрыл глаза и не двигался с
места, все надежды померкли в его душе, и со спокойствием
отчаяния он ожидал, что язычники побьют его каменьями.
Наступила мучительная тишина, но затем он почувствовал вдруг,
что чья-то сильная и вместе с тем добрая рука отстранила его,
и, открыв глаза, увидел, что каменный Бог Отец величаво, с
достоинством шествует вниз по ступеням, и в ту же минуту со
своих зрительских мест на стенах индийского храма начали
спускаться полчища индийских богов. Всех их Бог Отец
приветствовал, после чего вошел в индийский храм и, дружелюбно
кивая, принял поклонение брахманов. Меж тем языческие боги со
своими хоботами, кудряшками и узкими глазами один за другим
направились в христианскую церковь и ко всему, что увидели в
ней, отнеслись с одобрением, следом же за богами потянулись
длинной вереницей молящиеся, и так произошло переселение богов
и людей из индийского храма в церковь и из церкви в храм. В
братском согласии зазвучали гонг и орган, и тихие смуглые
индийцы возложили на строгий алтарь английской христианской
церкви цветы лотоса.
А в самой середине торжественного этого шествия шла
прекрасная Наиса с гладкими блестящими черными волосами и
большими детскими глазами. Вместе со множеством верующих
индусов она покинула старый храм и теперь, поднявшись по
ступеням христианской церкви, стояла перед миссионером.
Серьезно и с любовью поглядела она ему в глаза, поклонилась и
подала цветок лотоса. И вот, в нахлынувшем восторге, он
склоняется к ее ясному, спокойному лицу, целует в губы и
заключает ее в объятия.
Но, не успев увидеть, как ответит ему Наиса, Эгион
проснулся и понял, что лежит на своей кровати в полной темноте,
встревоженный и разбитый. Болезненное смятение всех желаний и
чувств было мучительно до отчаяния. Во сне ему неприкрыто
явилось собственное "я", его слабость и малодушие, его неверие
в свое призвание, и влюбленность в смуглую язычницу, и не
подобающая христианину ненависть к Бредли, и нечистая совесть в
отношении английского патрона. Все было так, все было правдой,
и ничего нельзя было изменить.
Печальный, до слез взволнованный, он лежал в темноте.
Хотел помолиться и не смог, хотел представить себе Наису в виде
демона и осудить свое греховное увлечение -- не смог и этого. В
конце концов он встал, следуя не вполне ясному внутреннему
побуждению, все еще во власти теней и томлений своего сна; он
вышел из комнаты и направился к Бредли, движимый безотчетным
желанием увидеть живого человека, найти поддержку и вместе с
тем -- надеясь в смирении преодолеть постыдную неприязнь к
Бредли и ценой откровенности обрести его дружбу.
Тихо ступая тонкими плетеными сандалиями, он прошел темной
верандой к спальне Бредли, ее легкая дверь из бамбука доходила
лишь до половины высоты дверного проема, и за нею в высокой
комнате теплился слабый свет, потому что Бредли, как многие
европейцы в Индии, имел привычку оставлять на ночь маленький
масляный светильник. Эгион осторожно нажал на легкие створки
двери и вошел.
Слабый фитилек плавал в стоявшей на полу глиняной мисочке,
вверх по голым стенам тянулись огромные тусклые тени. Над
огоньком быстро кружила, шурша крыльями, коричневая ночная
бабочка. Большой кисейный полог над широкой постелью был плотно
сдвинут. Миссионер поднял светильник, подошел к кровати и
отодвинул полог. Он уже хотел окликнуть спящего, как вдруг с
испугом увидел, что Бредли не один. Он лежал на спине,
прикрытый тонкой шелковой ночной рубахой, и его лицо с поднятым
вверх подбородком выглядело сейчас ничуть не более мягким или
дружелюбным, чем днем. Рядом же с Бредли лежала обнаженная с
длинными черными волосами. Она лежала на боку, и ее спящее лицо
было обращено к миссионеру. Он узнал ее -- это была высокая
крепкая девушка, что раз в неделю приходила в дом за бельем для
стирки.
Не закрыв полог, Эгион бросился вон из комнаты. У себя он
снова попытался заснуть, но не смог: пережитое в тот день,
удивительный сон и, наконец, вид обнаженной спящей женщины
безмерно его взволновали. Вместе с тем его неприязнь к Бредли
еще усилилась, и он со страхом думал о том, что утром за
завтраком должен будет увидеться с Бредли, поздороваться с ним.
Но более всего его смущало и мучило сомнение: обязан ли он по
долгу священника укорять соседа за неправедную жизнь и пытаться
его исправить? Вся натура Эгиона этому противилась, но долг
требовал, чтобы он поборол свою трусость и бесстрашно воззвал к
совести грешника. Он зажег лампу и несколько часов кряду,
мучаясь из-за жужжанья назойливых москитов, читал Новый Завет,
но не обрел ни уверенности, ни утешения. Он был готов проклясть
всю Индию вообще или, по крайней мере, собственную
любознательность и любовь к путешествиям, которые привели его
сюда и загнали в тупик. Никогда еще будущее не виделось ему
столь мрачным, никогда еще он не чувствовал себя столь
неспособным к подвижничеству во имя веры, как этой ночью.
К завтраку он вышел с усталым лицом и темными тенями у
глаз, сидя за столом, хмуро помешивал ароматный чай и долго с
раздражением очищал от кожуры банан, пока не появился Бредли.
Тот поздоровался, как всегда, кратко и холодно, затем громко
крикнул боя и слуг, пустил их рысью, привередливо выбрал из
связки самый спелый золотистый банан, энергично, с властной
миной съел его, меж тем как слуга вывел его лошадь на залитый
солнцем двор.
-- Мне хотелось бы обсудить с вами один предмет, -- сказал
миссионер, когда Бредли уже собрался встать из-за стола. Тот
бросил на Эгиона хмурый взгляд.
-- Вот как? У меня мало времени. Что, непременно сейчас
вам это нужно?
-- Да, так будет лучше. Мне кажется, мой долг -- сказать
вам, что мне стала известна ваша непозволительная связь с
индианкой. Вероятно, вы понимаете, насколько неприятно мне...
-- Неприятно! -- воскликнул Бредли, вскочив и злобно
расхохотавшись. -- Вы, сударь, больший осел, чем я думал! Как
вы ко мне относитесь, мне, разумеется, абсолютно безразлично,
но вы шпионите за мной в моем доме -- по-моему, это подло. Ну,
тянуть волынку незачем. Даю вам сроку до воскресенья. Будьте
любезны за это время подыскать себе в городе другое жилье. В
моем доме я не потерплю вас больше ни дня!
Эгион был готов к резкому ответу, но отнюдь не к подобному
обороту дела. Однако он не испугался и сдержанно сказал:
-- Мне будет только приятно избавить вас от
обременительного долга гостеприимства. Всего доброго, мистер
Бредли.
Эгион вышел за дверь, и Бредли проводил его внимательным
взглядом -- и недоумевая, и забавляясь. Потом он разгладил свои
жесткие усы, ухмыльнулся, свистнул собаку и спустился по
деревянным ступеням во двор, собираясь ехать в город.
Оба в душе были довольны, что произошла эта быстрая
грозовая стычка и выяснение отношений. Однако к Эгиону теперь
внезапно подступили заботы и вопросы, которые еще час назад
маячили где-то в приятном далеке. И чем серьезней он размышлял
о своем нынешнем положении, чем больше убеждался, что ссора с
Бредли немногого стоит и что, напротив, распутывание густого
переплетения множества сложностей стало неумолимой
необходимостью, тем большая ясность и благодать воцарялись в
его мыслях. Житье в этом доме, бездеятельность, неутоленные
желания и попусту растраченное время успели уже стать для него
мукой, и простая натура Эгиона не вынесла бы ее дольше, а
потому он радовался окончанию своей полуневоли и не заботился о
том, что ждет его впереди.
Был ранний утренний час, и один из уголков сада, любимое
место Эгиона, еще лежал в прохладной полутени. Ветви
разросшихся кустов склонялись здесь над маленьким, облицованным
камнем бассейном; когда-то он был построен для купанья, но со
временем пришел в запустение, и теперь в нем обитала семейка
желтых черепах. Сюда Эгион принес бамбуковое кресло и, удобно
расположившись, стал смотреть на бессловесных тварей, а те
нежились в лености и благодати под теплой зеленой водой,
безмятежно поглядывая вокруг умными круглыми глазками. По ту
сторону бассейна находился хозяйственный двор, там, как обычно,
сидел в уголке ничем не занятый мальчик-грум и что-то напевал
-- монотонный, чуть гнусавый звук песни набегал легкими волнами
и растекался в теплом воздухе; после бессонной, взволнованной
ночи к Эгиону незаметно подкралась усталость, он закрыл глаза,
бессильно уронил руки и заснул.
Проснувшись от укуса какой-то мошки, он со стыдом
обнаружил, что проспал почти до обеда. Но теперь он чувствовал
свежесть, ничто его не омрачало, и, не откладывая на потом, он
принялся наводить порядок в своих мыслях и желаниях, потихоньку
распутывать сложную путаницу своей жизни. И тут он с
несомненной отчетливостью понял то, что уже давно сковывало
его, что наполняло страхами его сны: конечно, приехав в Индию,
он поступил хорошо и разумно, и все же ни подлинного призвания
в душе, ни побуждения для деятельности миссионера у него нет.
Он был достаточно скромен, чтобы признать в этом свое поражение
и досадный изъян, однако причин для отчаяния не было. Напротив,
теперь, когда он решился подыскать себе более подходящее
