Зенд-Авеста. Буддисты -- последователи Сиддхартхи, Гаутамы
Будды (550 -- 480 год до н. э.), что в переводе с санскрита
означает "просветленный", основателя буддизма, религии нирваны
как обретения душевного спокойствия, выступившей против
брахманизма, но в IX веке вытесненной индуистской
контрреформацией в Тибет, Китай и Японию. Шива -- главный бог
индуизма. Кришна -- в индуизме эманация бога Вишну.
Герман Гессе. Легенда об индийском царе
Перевод Р. Эйвадиса
Давным-давно, в древней Индии, поклонявшейся сонмищу
богов, за много веков до появления Гаутамы Будды, Возвышенного,
жил один юный царь. Благословенный брахманами, он только что
стал полноправным владыкой. Два мудреца, с которыми он связан
был дружескими узами, учили его освящать свою плоть постом,
покорять своей воле бушующие в крови ураганы и готовить свой
разум к восприятию Всеединого.
В то же время меж брахманами как раз все сильнее
разгорался спор о свойствах и мере власти богов, об отношении
одного бога к другому и об отношении каждого из них ко
Всеединому. Иные мыслители уже отрицали бытие каких-либо
божеств, полагая, что имена богов суть лишь имена
воспринимаемых частей невидимого целого. Другие горячо
оспаривали это воззрение, отстаивая старые божества, их имена и
образы, и утверждали, что как раз Всеединое есть не нечто
обладающее сущностью, а лишь имя всей совокупности богов. То же
было и со священными текстами гимнов, о которых одни говорили,
будто они суть творения и, стало быть, изменяемы, в то время
как другие считали их вечносущими и даже единственно
неизменными. Здесь, как, впрочем, и во всех других областях
священного познания, стремление к последней истине проявилось в
сомнениях и спорах о том, что же есть сам Дух, а что лишь его
имя, хотя .некоторые не признавали и этого различия и
рассматривали Дух и слово, сущность и подобие как неотъемлемые
части. Спустя почти два тысячелетия благороднейшие умы
средневекового Запада спорили почти о том же самом. Как там,
так и здесь, в этих спорах, кроме серьезных мыслителей и
самоотверженных борцов, участвовало немало жирных фарисеев в
рясах, которые, нисколько не заботясь об истине, малодушно
помышляли лишь о том, как бы не допустить сомнений в
необходимости жертв и жрецов, как бы свобода мысли и свобода
суждений о богах не привели, чего доброго, к уменьшению власти
и доходов священства. При этом они высасывали из народа все
соки: стоит заболеть кому-нибудь из домочадцев или корове --
попы уже тут как тут, и никакими силами от них не избавиться,
пока не снимешь с себя последнюю рубаху на пожертвования.
В спорах о последней истине не было согласия и меж теми
двумя брахманами, что занимали особое место среди учителей
жаждущего знаний царя. Так как они снискали славу выдающихся
мудрецов, царь огорчался, видя их несогласие, и думал порой:
"Если эти два мудрейших из мудрых не могут разрешить свой спор
об истине, -- как же могу я, несведущий в науках, надеяться
когда-либо обрести истинное знание? Я хоть и не сомневаюсь в
том, что может быть только одна, единственная и неделимая
истина, но, как видно, даже брахманам не под силу постичь ее,
положив конец всем спорам".
Когда же он говорил об этом своим учителям, они отвечали:
-- Дорог много, цель же -- одна. Постись, убивай страсти в
своем сердце, читай священные гимны и размышляй над ними.
Царь охотно следовал совету и приумножил познания свои, но
так и не мог достичь цели и узреть последнюю истину.
Преодолевая кипящие в крови страсти, отринув похоть и плотские
радости, почти совсем отказавшись от пищи, которая теперь
состояла из одного банана и нескольких зерен риса в день, он
очистился плотью и духом, сумел направить все усердие свое, всю
силу и алчущую душу свою к заветной, последней цели. Священные
тексты, казавшиеся ему прежде пустыми и унылыми, раскрылись
перед ним во всей своей волшебной красе; в них обрел он
глубочайшее утешение, и в диспутах и упражнениях разума он
покорял отныне вершину за вершиной. Но ключ к последней тайне,
к величайшей загадке бытия, он отыскать не сумел, и это
омрачало его жизнь.
И решил царь подвергнуть плоть свою суровому испытанию.
Запершись в самых дальних и сокровенных покоях своих, он провел
сорок дней и сорок ночей без пищи, и ложем для его обнаженного
тела служил холодный каменный пол. Истаявшая плоть его дышала
чистотой, узкое лицо озарено было внутренним светом, и никто из
брахманов не выдерживал его лучезарного взгляда. И вот по
прошествии сорока дней он пригласил всех брахманов в храм для
упражнения разума в разрешении трудных вопросов, а почетной
наградой мудрейшим и красноречивейшим из них должны были стать
белые коровы в золотом налобном убранстве.
Священники и мудрецы пришли, расселись по местам, и
началась битва мыслей и речей. Они приводили, звено за звеном,
всю цепь доказательств полного согласия мира чувственного и
мира духовного, оттачивали умы в толковании священных гимнов,
говорили о Брахме и об Атмане2. Они сравнивали сторукое
Прасущество с ветром, с огнем, с водой, с растворенной в воде
солью, с союзом мужчины и женщины. Они выдумывали сравнения и
образы для Брахмы, создающего богов могущественнее самого себя,
и проводили различие между Брахмой творящим и Брахмой,
заключающим в себя сотворенное; они пытались сравнивать его с
самими собой; они блистали красноречием в диспуте о том, старше
ли Атман своего имени, равно ли имя его сущности и не есть ли
оно всего лишь его творение.
Царь вновь и вновь возглашал о новом состязании, испытывал
мудрецов все новыми вопросами. Но чем усерднее были брахманы и
чем больше речей звучало под сводами храма, тем сильнее
чувствовал царь свое одиночество, тем сиротливее становилось у
него на душе. И чем больше вопрошал он и внимал ответным речам,
кивая головой в знак согласия, и одаривал достойнейших, тем
нестерпимее жгла его сердце тоска по истине. Ибо ответы и
рассуждения брахманов, как он убедился, лишь вертелись вокруг
истины, не касаясь ее, и никому из присутствующих в храме не
удавалось проникнуть за последнюю черту. И, перемежая вопросы с
похвалами и наградами, он сам себе казался мальчиком,
увлеченным игрой с другими детьми, славной игрой, на которую
зрелые мужи взирают с улыбкой.
И вот посреди шумного собрания брахманов царь все больше
погружался в себя, затворив врата своих чувств и направив
пылающую волю свою на истину, о которой ему ведомо было, что к
ней причастно все обладающее сущностью, что она сокрыта в
каждом, а значит, и в нем самом. И так как внутренне он был
чист -- он, исторгнувший из себя за сорок дней и сорок ночей
все шлаки души и тела, -- то вскоре в нем самом забрезжил свет
и родилось чувство насыщения, и чем глубже он погружался в
себя, тем ярче разгорался этот свет перед внутренним оком его,
подобно тому, как человеку, идущему по темной пещере к выходу,
все ярче, с каждым шагом все пленительнее сияет луч
приближающейся свободы.
Между тем брахманы все шумели и спорили, не заботясь о
царе, который давно уже не отверзал уст, так что казалось,
будто он глух и нем. Они все больше распалялись, голоса их
звучали все громче и резче, а иные уже терзаемы были завистью
при виде коров, которые должны были достаться другим.
Наконец взор одного из брахманов упал на безмолвствующего
царя. Он оборвал свою речь на полуслове и указал на него
вытянутым перстом, и собеседник его смолк и сделал то же, и
другой, и третий, и, в то время как на другом конце храма
многие еще шумели и ораторствовали, вблизи царя уже
установилась мертвая тишина. И наконец все они затихли и не
шевелились, устремив глаза свои на владыку. Царь же сидел
прямо, неподвижный взор его пребывал в бесконечном, и лик его
подобен был торжественно-холодному сиянию далеких светил. И все
брахманы склонили головы перед Просветленным и поняли, что
диспут их был всего лишь ребячьей забавой, в то время как там,
совсем рядом с ними, в образе их царя воплотился сам Бог,
совокупность всех божеств.
Царь же, сплавив воедино все чувства свои и направив их
внутрь, созерцал самую истину, неделимую, подобную некоему
чистому свету, пронизывающему его сладостной уверенностью, как
солнечный луч пронизывает самоцветный камень, и камень сам
делается светом и солнцем и соединяет в себе Творца и творение.
И когда он, очнувшись, окинул взором брахманов, -- в глазах его
искрился смех и чело его сияло, как солнечный диск. Он совлек с
себя царские одежды, покинул храм, покинул город свой и страну
свою и отправился нагим в леса, из которых никогда уже более не
возвращался обратно.
Примечания
1 Написана как отдельный рассказ в 1911 году.
2 ...говорили о Брахме и об Атмане... -- Брахма, брахман
(санскр.) -- В древнеиндийском религиозном и исходящих из него
философских учениях высшая объективная реальность; безликое,
абсолютное духовное начало, из которого возникает мир со всем,
что в нем находится. Вместе с тем все, что есть в мире,
разрушается, растворяясь в Брахме; Атман (санскр.) -- дыхание,
душа, "я сам". В древнеиндийском религиозном умозрении и
исходящих из него философских учениях -- всепроникающее
субъективное духовное начало, "Я", душа.
Герман Гессе. Невеста
Перевод Г. Снежинской
Синьора Риччиотти, с недавних пор поселившаяся вместе с
дочерью Маргаритой в гостинице "Вальдштеттер Хоф" в Бруннене,
принадлежала к тому типу белокурых и нежных, несколько вялых
итальянок, что нередко встречается в Ломбардии и близ Венеции.
Ее пухлые пальчики были унизаны дорогими кольцами, а весьма
характерная походка, которая в те времена еще отличалась
величаво-мягкой упругостью, все более и более напоминала уже
манеру двигаться тех, о ком говорят "переваливается, как утка".
Элегантная и, несомненно, в юности привыкшая к поклонению,
синьора выделялась своей представительной внешностью, она
носила изысканнейшие туалеты, а по вечерам пела под
аккомпанемент фортепиано; голос у нее был хорошо поставленный,
хоть и небольшой и, пожалуй, чуть слащавый, пела она по нотам,
причем держала их перед собой, изящно округлив полные короткие
ручки и отставив мизинец. Приехала она из Падуи, где ее муж,
ныне покойный, когда-то был видным дельцом и политиком. При его
жизни синьору Риччиотти окружала атмосфера процветающей
добропорядочности, жили же они не по средствам, и после смерти
супруга она ничуть не изменила своих привычек, а с отчаянной
храбростью жила по-прежнему на широкую ногу.
Тем не менее нас вряд ли заинтересовала бы синьора
Риччиотти, когда б не ее дочь Маргерита, миловидная тоненькая
девушка, лишь недавно простившаяся с детством и вынесшая из
пансиона для девиц некоторую предрасположенность к малокровию и
плохой аппетит. То было восхитительно хрупкое, тихое, нежное
существо с густыми белокурыми волосами; когда она гуляла в саду
или шла вдоль улицы в одном из своих простых бледно-голубых или
белых летних нарядов, все радовались, на нее глядя. В тот год
синьора Риччиотти начала вывозить дочь, тогда как в Падуе они
жили довольно замкнуто, и нередко случалось, что на лицо матери
вдруг набегало, ничуть, впрочем, не умаляя ее
привлекательности, легкое облачко недовольства, ибо в глазах
новых знакомых -- обитателей гостиницы -- дочь явно затмила
собой старшую Риччиотти. Синьора всегда до сего времени была
