счастливые люди вокруг словно дразнили его своей влюбленностью
в жизнь.
Спустя несколько дней отец Хань Фука решил, наконец,
созвать всех друзей и родных, чтобы назначить день свадьбы. Но
жених воспротивился этому и сказал:
-- Прости, отец, если ты сочтешь мои речи непослушанием,
нарушением того, чего вправе требовать от сына отец. Но ведь ты
знаешь, как велико мое желание достичь совершенства в искусстве
поэзии, и, хотя друзья мои хвалят слагаемые мною стихи, я все
же знаю, что успехи мои ничтожно малы, что это лишь первые шаги
на пути к совершенству. И потому я прошу тебя, позволь мне
уединиться на время и заняться упражнением в искусстве
создавать стихи, ибо мне кажется, что, став господином своего
собственного дома и своей жены, я не смогу предаваться этим
занятиям так же свободно, как теперь, когда я молод и не
обременен другими заботами. Позволь мне пожить еще немного
одной лишь поэзией, которая должна принести мне радость и
славу.
Слова его повергли отца в изумление, и он отвечал юноше:
-- Я вижу, искусство это тебе дороже всего на свете, если
ради него ты готов отсрочить даже собственную свадьбу. Или,
может быть, случайная ссора омрачила твою любовь к невесте? Так
скажи мне об этом, и я попытаюсь помочь тебе помириться с нею
или, если пожелаешь, найти другую.
Но юноша клялся, что любит свою невесту, как и прежде, что
нет меж ними даже тени раздора или обид. Наконец он поведал
отцу о той странной, пригрезившейся ему встрече на празднике
фонарей, о великом Мастере, учеником которого он хотел бы стать
и наставления которого были для него дороже всякого счастья.
-- Так и быть, -- молвил отец. -- Я даю тебе еще один год.
Пусть этот сон станет на время твоей путеводной звездой, быть
может, он ниспослан тебе неведомым богом.
-- И возможно, вместо одного мне потребуется два года, --
отвечал, помедлив немного, Хань Фук. -- Кто знает?
Опечаленный отец благословил сына, и юноша, написав
невесте письмо и простившись со всеми, тронулся в путь.
После долгих скитаний он достиг истоков большой реки и
вскоре увидел одинокую бамбуковую хижину, и перед хижиной на
соломенной циновке сидел тот самый старик, что повстречался ему
у дерева на речном берегу. Он сидел и играл на лютне, и при
виде гостя, с благоговейным трепетом приблизившегося к его
жилищу, он не прервал своего занятия, не поднялся ему
навстречу, а лишь улыбнулся вместо приветствия, и пальцы его
еще проворнее, еще нежнее заскользили по струнам; дивная
музыка, словно серебряное облако, заполнила долину, и юноша,
изумленный и зачарованный, стоял и слушал, позабыв обо всем на
свете, пока Мастер Божественного Слова не отложил в сторону
свою маленькую лютню и не удалился в хижину. Хань Фук
почтительно последовал за ним и остался у него, став отныне его
слугой и учеником.
Прошел месяц, и он научился презирать свои доселе
сочиненные песни, а затем и вовсе вытеснил их из своей памяти5.
Дни слагались в недели, недели -- в месяцы, и вскоре он
вытеснил из своей памяти и те песни, которым его научили
учителя. Мастер почти не размыкал уст6, он молча учил его
искусству игры на лютне, пока не добился желаемого: душа
ученика теперь словно была соткана из музыки. Однажды Хань Фук
сложил короткую песнь, в которой описал полет двух одиноких
птиц в осеннем небе и которой сам остался очень доволен. Он не
решился показать ее Мастеру, однако вскоре запел ее вечерней
порой, устроившись неподалеку от хижины, и Мастер не мог не
слышать его пения. Он не проронил ни слова. Он лишь тихонько
заиграл на своей лютне, и в воздухе тотчас же разлилась
прохлада, и сумерки, словно спохватившись, торопливо опустились
на землю, подул сильный ветер, хоть и было это в середине лета,
и по серому, словно внезапно побледневшему небу полетели две
цапли, влекомые томительною жаждой странствий, и все это было
настолько прекрасней и совершенней того, о чем поведал в своих
стихах ученик, что тот печально умолк и почувствовал себя
пустым и бесплодным. И так старик поступал с ним каждый раз, и,
когда минул год, Хань Фук уже почти в совершенстве владел
искусством игры на лютне -- вершины же поэзии казались ему все
величественней и неприступней.
Еще через год юношу охватила жгучая тоска по родным, по
родине, по невесте, и он обратился к Мастеру с просьбой
отпустить его домой.
Мастер молча кивнул головой и улыбнулся.
-- Ты свободен, -- отвечал он ему, -- и вправе уйти когда
пожелаешь. Ты можешь вернуться, а можешь навсегда забыть сюда
дорогу -- все в твоей воле.
И юноша отправился в путь и шел, не останавливаясь, без
сна и отдыха, до тех пор, пока однажды и рассвете не очутился
на берегу родной реки и не увидел знакомый изогнутый мостик, а
за ним -- город, в котором родился и вырос. Крадучись, словно
вор, поспеши он к отчему дому, забрался в сад и услышал сквозь
раскрытое окно спальни дыхание отца, который еще не пробудился
ото сна, затем, прокравшись в сад невесты вскарабкавшись на
грушевое дерево, он увидел, как невеста его расчесывает волосы,
стоя в своей маленькой комнатке. И, сравнив все это, увиденное
им воочию, с той картиной, что нарисовала ему его тоска по
родине, он понял, что рожден для поэзии и что в мечтах поэта
есть место для такой красоты и для такого блаженства, каких
вовеки не сыскать в действительности. И, спустившись с дерева,
он бросился прочь из этого сада, из родного города, миновал
реку и вновь возвратился в затерянную среди гор долину. И
вновь, как тогда, старый Мастер сидел на циновке перед своей
хижиной и перебирал пальцами струны лютни, и вместо приветствия
он лишь произнес два стиха о счастье, даруемом человеку
искусством, глубина и благозвучие которых полнили глаза юноши
слезами.
И вновь остался Хань Фук у Мастера Божественного Слова,
который теперь учил его, овладевшего секретами лютневой музыки,
искусству игры на цитре, и время таяло, словно снег под
дыханием западного ветра. С тех пор он еще дважды побывал в
плену у тоски по родине.
В первый раз он убежал тайком, под покровом ночи, но не
успел он скрыться за последним изгибом долины, как ночной ветер
коснулся струн висевшей у порога цитры, и звуки, рожденные этим
прикосновением, настигли его7, и он, не в силах противиться их
зову, вернулся обратно. В другой раз ему привиделось во сне,
будто он посадил в своем саду молоденькое деревце и жена его
стоит рядом и вместе с ним любуется, как дети его поливают
дерево вином и молоком. Он проснулся: хижина была залита лунным
светом. С тяжелым сердцем поднялся он со своего ложа и увидел
рядом с собой Мастера, объятого безмятежным сном, седая борода
подрагивала, колеблемая дыханием; и тут юношу охватила глухая
ненависть к этому человеку, который, как казалось ему, разрушил
его жизнь, обманом лишил его будущего. Он уже готов был
броситься на старца и убить его, как тот вдруг раскрыл глаза, и
на губах его засияла тонкая, полная кроткой печали улыбка, в
мгновение ока остудившая гнев юноши.
-- Вспомни, Хань Фук, -- тихо молвил старик, -- ты волен
поступать так, как тебе заблагорассудится. Ты можешь
отправиться на родину и сажать деревья, ты можешь ненавидеть
меня, можешь убить меня -- от этого мало что изменится.
-- О, как я могу ненавидеть тебя! -- воскликнул поэт,
охваченный глубоким раскаянием. -- Ненавидеть тебя -- все равно
что ненавидеть само небо!
И он остался и продолжил занятия музыкой, научился играть
на цитре, затем на флейте и наконец, наставляемый Мастером,
начал слагать стихи и постепенно, шаг за шагом, овладел
сокровенным искусством сквозь кажущуюся простоту и
бесхитростность мысли проникать в души слушателей и сотрясать
их, как ветер сотрясает кровли домов. Он воспевал приход
солнца, описывал, как оно медлит, повиснув над горными кручами;
он описывал бесшумную суету рыб, мечущихся, словно тени, в
толщах вод, или шелест молодой ивы, раскачиваемой весенним
ветром, и для тех, кто внимал ему, это было не просто солнце,
не просто разыгравшиеся рыбы или шепот ветвей, -- каждый раз им
казалось, будто земля и небо слились на мгновение в
божественной музыке, и каждый думал с отрадой и болью о том,
что ему дорого или ненавистно: ребенок -- о забавах, юноша -- о
возлюбленной, старец -- о смерти.
Хань Фук давно потерял счет времени и забыл, сколько лет
он прожил с учителем у истоков большой реки. Иногда ему
казалось, будто он лишь вчера вечером пришел в эту долину и
старик приветствовал его своей музыкой, а иногда
представлялось, что за спиной у него, далеко позади, остались,
давно утратив свою суть, все времена и поколения.
И вот однажды утром юноша проснулся один в старой хижине,
и сколько ни искал он и ни звал своего учителя -- Мастер
Божественного Слова исчез без следа. Ночью незаметно подкралась
осень, холодный ветер сотрясал стены хижины, а по небу тянулись
за горный хребет унылые стаи перелетных птиц, хотя пора их еще
не настала.
И Хань Фук, захватив с собой маленькую лютню, спустился с
гор и отправился в родные места, и люди, где бы они ни
повстречались ему, приветствовали, его так, как приветствуют
вельмож и старцев. Когда он добрался до родного города, ни отца
его, ни невесты, ни других родственников уже не было в живых и
в домах их давно поселились чужие люди. Вечером все собрались у
реки на праздник фонарей; поэт Хань Фук стоял в темноте на
другом берегу, прислонившись к старому дереву, и, когда он
заиграл на маленькой лютне, взоры женщин, устремленные в ночь,
затуманились сладкой печалью, а река огласилась криками мужчин,
напрасно искавших и звавших невидимого музыканта: никто из них
не ведал доселе, что лютня способна так дивно звучать. Хань Фук
улыбался. Он молча смотрел, как зыблется золото отраженных в
воде бесчисленных фонарей, и так же, как невозможно было
отличить настоящие огни от их отражений, он не находил в душе
своей никакой разницы между нынешним праздником и тем, первым,
когда он юношей стоял здесь и внимал речам неизвестного
Мастера.
Примечания
1 Впервые напечатана в 1914 году и называлась "Путь к
искусству". Посвящена Матильде Шварценбах.
2 Хань Фук -- в переводе с южно-китайского диалекта
означает "счастье жизни". Называя так своих детей, люди из
низших сословий надеялись, что это имя принесет ребенку
счастье.
3 ...день, благоприятствующий бракосочетанию... -- т. е.
день, имеющий, согласно древнекитайским воззрениям,
благоприятные астрологические приметы.
4 Праздник фонарей -- очевидно, "Праздник середины осени",
или праздник луны, который в Китае справляется на пятнадцатый
день восьмого месяца по китайскому лунному календарю. В
праздничную ночь дети зажигают свечи в бумажных фонариках.
5 ...вытеснил их из своей памяти... -- обычный мотив
древнекитайской литературы, связанный с очищением от внешнего
мира и духовным обновлением.
6 Мастер почти не размыкал уст... -- мотив молчания,
типичный для древнекитайской литературы: беззвучное
взаимодействие неба и земли невозможно объяснить словами и ему
должно соответствовать поэтическое безмолвие.
7 ...звуки... настигли его... -- эпизод заимствован из
рассказа Ле-цзы о жизни Сюй-Таня, который, не доучившись, ушел
от своего учителя Цзы-цзы. Но когда тот заиграл, Сюй-Тань
вернулся и остался у него навсегда.
Герман Гессе. Странная весть о другой звезде
Перевод В. Фадеева