знал, каким образом,- они оттуда убежали и как бешеные ворвались в дом. На
этот раз Пласида Линеро вышла из себя.
- Мерзкие твари! - закричала она.- Пусть их прикончат!
Приказание ее тотчас же выполнили, и дом снова погрузился в тишину. До
того момента состояние тела не внушало опасений. Лицо оставалось нетронутым,
и выражение на нем было то самое, какое бывало, когда Сантьяго пел, а Кристо
Бедойя вложил на место внутренности и перебинтовал тело длинной полосой
полотна. Однако к вечеру раны начали сочиться вроде как сиропом и на них тут
же слетелись мухи, а на подбородке проступило темное пятно и медленно -
точно тень от тучи на воде - поползло к корням волос. Лицо, всегда доброе,
приобрело враждебное выражение, и мать прикрыла его платком. И тогда
полковник Апонте понял, что ждать далее невозможно, и приказал отцу Амадору
произвести вскрытие. "Хуже, если через неделю придется его выкапывать",-
сказал он. Священник обучался медицине и хирургии в Саламанке, но потом
поступил в семинарию и медицинского диплома не получил, так что даже
алькальду было ясно, что это вскрытие законной силы не имело. Однако он
заставил священника выполнить приказ.
В помещении казенной школы священник и его помощники - студент-медик
первого курса, приехавший домой на каникулы, и делавший записи аптекарь,
вскрывали - резали, как мясники. В их распоряжении были лишь примитивные
хирургические инструменты, так что пришлось пользоваться резаками кустарного
производства. Но если не говорить о том, как искромсали тело, то акт,
составленный отцом Амадором, похоже, оказался правильным, и следователь
включил его в дело, сочтя полезным.
Из множества ран семь оказались смертельными. Печень была глубоко
рассечена двумя ножевыми ударами спереди. В четырех местах был пропорот
желудок, и в одном нож прошел его насквозь и пробил поджелудочную железу.
Шесть ран, чуть менее серьезных, были нанесены в ободочную кишку и множество
- в тонкую кишку. Единственный удар в спину, на уровне третьего поясничного
позвонка, пробил правую почку. Всю брюшную полость заполняли сгустки крови,
а в жиже кишечника обнаружился золотой медальон Кармелитской Пресвятой Девы,
который Сантьяго Насар проглотил в четырехлетнем возрасте. В грудной полости
было два ножевых ранения: одно справа, между вторым и третьим ребром,
достигало легкого, второе - у левой подмышки. Шесть ран помельче
обнаружились на руках и предплечьях, два горизонтальных пореза рассекали
правую ляжку и мышцы живота. Ладонь правой руки была пропорота. В акте
говорится: "Вроде как у распятого Христа". Вещество мозга весило на
шестьдесят граммов больше, чем у обычного англичанина, и отец Амадор отметил
в акте, что у Сантьяго Насара был высокоразвитый ум и блестящее будущее.
Однако в конце он указывает, что печень Сантьяго Насара была увеличена, и
объясняет это плохо залеченным гепатитом. "Другими словами,- сказал он мне,-
жить ему все равно оставалось недолго". Доктор Дионисио Игуаран, который
лечил Сантьяго Насара от гепатита, когда тому было двенадцать лет, об этом
вскрытии вспоминает с возмущением. "Только священники могут быть такими
тупыми,- сказал он мне.- Невозможно было втолковать ему, что у нас, жителей
тропиков, печень вообще гораздо больше, чем у испанцев". Выводы гласили, что
причиной смерти явилось обширное кровоизлияние вследствие любой из семи
крупных ран.
Вернули нам совершенно другое тело. Полчерепа было изуродовано
трепанацией, а лицо красавца, которое пощадила смерть, в конце концов
совершенно утратило сходство с тем, чем оно было. К тому же священник с
корнем выдрал изрубленные внутренности, а под конец, не зная, что с ними
делать, с яростью осенил их крестным знамением и бросил в помойное ведро. У
последних зевак, приникших к окошкам школы, навеки отбило любопытство к
подобным зрелищам, студент-помощник упал в обморок, а полковник Ласаро
Апонте, который многое видывал на своем веку, да и сам по долгу службы
участвовал в стольких кровопусканиях, до конца дней стал вегетарианцем
вдобавок к своим спиритическим наклонностям. Пустая скорлупа, начиненная
тряпьем и негашеной известью, зашитая через край шпагатом, продернутым в
рогожные иглы, едва не развалилась, когда мы клали ее в новый, обитый шелком
гроб. "Я думал, так он подольше сохранится",- сказал мне отец Амадор.
Случилось же наоборот: нам пришлось срочно хоронить его на рассвете - труп
был в таком состоянии, что в доме невозможно было находиться.
Занималось мутное утро вторника. После столь тяжелого дня я не нашел в
себе мужества спать в одиночку и толкнулся в двери Марии Алехандрины
Сервантес - вдруг не заперто. На деревьях горели фонарики из тыквы, а во
дворе, где всегда танцевали, были разложены костры и над ними дымились
котлы, в которых мулатки красили в траур свои праздничные платья. Я нашел
Марию Алехандрину бодрствующей - как всегда на рассвете - и совершенно
обнаженной,- как всегда, когда в доме не было посторонних. Она сидела
по-турецки на своем царском ложе, перед огромным блюдом с едою: телячья
грудинка, отварная курица, окорок и целая груда овощей и бананов - хватило
бы на пятерых. Есть без меры - таков был единственный известный ей способ
плакать, и я никогда еще не видел, чтобы она делала это в такой скорби. Я
лег рядом с нею, не раздеваясь - мы почти не разговаривали - и тоже плакал
на свой лад, как умел. Я думал, как жестоко обошлась с Сантьяго Насаром
судьба: за двадцать лет везения он заплатил не просто смертью - его тело
искромсали, расчленили, изничтожили. Я заснул и мне приснилось, что в
комнату входит женщина с девочкой на руках, а та все грызет и грызет
кукурузные зерна, не переводя духа, и они, непрожеванные, падают ей на
платьице. Женщина сказала мне: "Жует - не думает, что делает, только добро
переводит". Я вдруг почувствовал, как жадные пальцы расстегивают мне
пуговицы на рубашке, и уловил опасный запах прижавшегося к моей спине
хищного зверя любви, а потом - погрузился в блаженство зыбучих песков
женской нежности. Но женщина вдруг замерла, кашлянула откуда-то издалека и
выскользнула из моей жизни.
- Не могу,- сказала она,- пахнешь им.
И не один я. Все в тот день пахло Сантьяго Насаром. Братья Викарио
чувствовали этот запах в камере, куда их запер алькальд в ожидании, пока его
осенит, как с ними поступить. "Сколько я ни драил себя мочалкой и мылом, не
мог отмыть этого запаха",- сказал мне Педро Викарио. Они не спали уже три
ночи и не могли забыться сном, потому что стоило им задремать, как они снова
совершали преступление. Уже почти стариком, пытаясь объяснить мне свое
состояние в тот бесконечный день, Пабло Викарио сказал, не подыскивая
особенно слов: "Все равно как проснуться и еще раз проснуться". Эти слова
навели меня на мысль, что самым невыносимым для них в тюрьме было ясное
понимание того, что они сделали.
Камера была длиною в три метра, с забранным железными прутьями окном у
самого потолка, с парашей, с кувшином и тазом для умывания, двумя
солдатскими койками и циновками вместо матраса. Полковник Апонте, под чьим
руководством создавалась эта тюрьма, говорил, что ни один отель на свете не
строился с большей заботой о человеке, чем она. Мой брат Луис Энрике был с
ним согласен, потому что однажды просидел там ночь из-за ссоры, которая
вышла между музыкантами, и алькальд из человеколюбия позволил, чтобы одна из
мулаток его сопровождала. Быть может, то же самое думали братья Викарио в
восемь часов утра, когда почувствовали себя спасенными от арабов. В этот
момент их поддерживала мысль, что они исполнили свой закон, беспокоил их
только запах. Они попросили побольше воды, пемзы и мочалку и смыли кровь с
рук и лица, а потом постирали рубашки, но покоя не нашли. Педро Викарио
попросил еще слабительного, мочегонного и стерильный бинт для перевязки - за
утро ему удалось помочиться два раза. Однако в тот день чем дальше, тем
труднее становилась для него жизнь, так что запах отошел на второй план. В
два часа дня, когда в вымороченном пекле, казалось, вот-вот расплавишься,
Педро Викарио почувствовал такую усталость, что не мог больше лежать на
койке, но и стоять от усталости тоже не мог. Боль из паха переместилась к
шее, моча перестала отходить, и его одолевала мысль, что он никогда в жизни
не сумеет больше заснуть. "Я провел без сна одиннадцать месяцев",- сказал он
мне, и я, достаточно хорошо зная его, верю: так оно и было. Есть он тоже
долго не мог. Но Пабло Викарио поел - понемножку от всего, что им принесли,
а четверть часа спустя у него открылся чудовищный понос. В шесть вечера, в
то самое время, когда производилось вскрытие Сантьяго Насара, алькальда
срочно вызвали, потому что Педро Викарио был убежден, что его брата
отравили. "Я исходил водой,- сказал мне Пабло Викарио,- и мы не могли
избавиться от мысли, что это - штучки арабов". К тому времени уже дважды
выносили до краев переполненную парашу, и шесть раз тюремный надзиратель
водил Пабло Викарио в нужник при алькальдии. Там его и застал полковник
Апонте - в общественной уборной без дверей, под дулом винтовки надзирателя,
его так несло, что мысль об отравлении вовсе не казалась нелепой. Однако ее
отбросили, как только выяснилось, что он лишь пил воду и съел то, что
прислала им Пура Викарио. Тем не менее на алькальда это произвело такое
впечатление, что он под специальной охраной отправил заключенных к себе
домой до прибытия следователя, который переправил их в тюрьму в Риоачу.
Страх близнецов в полной мере соответствовал настроению улицы. Не
исключалось, что арабы будут мстить, однако никто - кроме братьев Викарио -
не думал о яде. Скорее всего, полагали, арабы дождутся ночи, плеснут бензину
в тюремное окошко и сожгут пленников вместе с тюрьмой. Но такое
предположение было слишком примитивным.
Целая колония миролюбивых иммигрантов-арабов поселилась в начале века в
разных карибских городках и селениях, иногда самых отдаленных и захудалых, и
осела там, занимаясь торговлей разноцветным тряпьем и всякой ярмарочной
чепухой. Они держались друг за дружку, отличались трудолюбием и были
католиками. Браки заключали между своими, ввозили свое зерно, у себя во
дворах выкармливали ягнят, выращивали траву-реган и баклажаны, и
единственной их бурной страстью были карточные игры. Старики сохранили
арабский язык, на котором говорили у себя дома, в деревне, и передали его в
неприкосновенности второму поколению, но с третьим - за исключением Сантьяго
Насара - все было иначе: старики обращались к внукам на арабском, а те
отвечали им по-испански. Словом, едва ли бы арабы изменили вдруг своему
мирному нраву и стали мстить за смерть, виновными в которой могли быть все
мы. А в то, что мстить станет семья Пласиды Линеро, не верил никто,- в этом
роду, пока их состояние не иссякло, люди посвящали себя войне, любили
власть, а те гуляки и задиры, что случались в роду, были защищены от всех
превратностей именем отцов.
Обеспокоенный слухами полковник Апонте обошел одну за другой все
арабские семьи и на этот раз сделал правильный вывод. Он нашел их в печали и
растерянности, на алтарях приметил знаки траура, некоторые причитали, сидя
на полу, но никто не вынашивал мстительных намерений. Утренние события
накалили страсти, однако даже самые горячие головы признавали, что ни в коем
случае до расправы дело бы не дошло. Более того, именно Сусеме Абдала,
столетняя матриарх, посоветовала целебный настой из страстоцвета и отвар из
