Габриэль Гарсиа Маркес.
История одной смерти, о которой знали заранее
1981 г. Повесть.
Перевод Л. Синявской, 1982 год, журнал "Латинская америка"
OCR: Кирилл Шехтер
Любовная охота
сродни надменной -
соколиной.
Жиль Висенте
В день, когда его должны были убить, Сантьяго Насар поднялся в половине
шестого, чтобы встретить корабль, на котором прибывал епископ. Ему снилось,
что он шел через лес, под огромными смоквами, падал теплый мягкий дождь, и
на миг во сне он почувствовал себя счастливым, а просыпаясь, ощутил, что с
ног до головы загажен птицами. "Ему всегда снились деревья",- сказала мне
Пласида Линеро, его мать, двадцать семь лет спустя вызывая в памяти
подробности злосчастного понедельника. "За неделю до того ему приснилось,
что он один летит на самолете из фольги меж миндальных деревьев, не задевая
за них",- сказала она. У нее была прочная репутация правдивого толкователя
чужих снов, если, конечно, они рассказывались натощак, но в тех двух снах
собственного сына она не угадала рокового предвестья, не заметила она его и
в других снах с деревьями, которые он рассказал ей незадолго до смерти.
Сантьяго Насар тоже не усмотрел дурного знака. Он спал мало и плохо,
прямо в одежде, и проснулся с головной болью и медным привкусом во рту, но
счел это естественными издержками вчерашнего свадебного гулянья, которое
затянулось за полночь. Более того, многие, встретившиеся ему на пути с того
момента, как он вышел из дому в шесть часов пять минут, и до того, как часом
позже был зарезан, точно хряк, припоминают, что выглядел он немного сонным,
однако находился в хорошем настроении и всем им как бы невзначай заметил,
что день прекрасный. Никто, правда, не уверен полностью, что он имел в виду
погоду. Многие сходятся на том, что утро было сияющее, морской бриз продувал
банановые заросли, но это естественный ход мысли, поскольку дело происходило
в хорошем феврале, которые в те времена еще случались. Однако большинство
твердит в один голос, что день был мрачный, небо темное и низкое, густо
пахло затхлой водой, а в минуту самого несчастья накрапывал дождь, какой
накрапывал в лесу, что привиделся Сантьяго Насару во сне. Я приходил в себя
после свадебного гулянья в приюте нашего апостола любви - Марии Алехандрины
Сервантес, и с трудом проснулся, когда колокола уже били набат, проснулся,
решив, что трезвонят в честь епископа.
Сантьяго Насар надел белые льняные некрахмаленые брюки и рубашку, точно
такие же, что были на нем накануне - на свадьбе. Это была его парадная
одежда. Если бы не ожидавшийся епископ, он бы надел костюм цвета хаки и
сапоги для верховой езды, в чем отправлялся каждый понедельник в Дивино
Ростро, животноводческую ферму, которую унаследовал от отца, и теперь
управлял ею очень толково, хотя и без особых доходов. Собираясь на пастбище,
он цеплял к поясу "магнум-357", стальные пули которого, по его словам, могли
перебить хребет лошади. В пору охоты на куропаток он брал с собой прицельное
оружие. В шкафу у него хранились "манлихер-шенауэр-30.06", голландский
"магнум-ЗОО", двуствольный "хорнет-22" с телескопическим прицелом и
"винчестер". Он, как и его отец, всегда спал с оружием под подушкой, но в
тот день перед выходом из дому он вынул из револьвера патроны, а револьвер
положил в тумбочку у кровати. "Он никогда не оставлял его заряженным",-
сказала мне его мать. Я это знал и еще знал, что оружие он держал в одном
месте, а патроны - в другом, отдельно, так, чтобы никто, даже случайно, не
поддался искушению пальнуть в доме. Эту мудрую привычку привил ему отец
после того, как однажды утром служанка вытряхивала подушку из наволочки и
револьвер, упав на пол, выстрелил: пуля пробила шкаф, прошла стену, с боевым
свистом пронеслась через столовую соседского дома и обратила в гипсовый прах
статую святого в человеческий рост, стоявшую в главном алтаре церкви на
другом конце площади. Сантьяго Насару, тогда совсем еще ребенку, злополучный
урок запомнился навсегда.
Последнее, что осталось в памяти у его матери,- как он промелькнул
через ее спальню. Он разбудил ее, когда в потемках ванной комнаты на ощупь
искал в аптечке аспирин, она зажгла свет и увидела его в дверях со стаканом
воды в руке: таким ей суждено было запомнить его навсегда. Именно тут
Сантьяго Насар и рассказал ей свой сон, но она не придала значения деревьям.
- Птицы во сне - всегда к здоровью,- сказала она.
Она смотрела на него из гамака, лежа в той самой позе, в какой я нашел
ее, сраженную догорающей страстью, когда вернулся в этот всеми забытый
городок и попытался сложить из разрозненных осколков разбитое зеркало
памяти. Она едва различала очертания предметов даже при свете дня, и на
висках у нее лежали целебные листья от головной боли, которую оставил ей
сын, в тот последний раз пройдя через ее спальню. Лежа на боку, она
схватилась за веревки гамака в изголовье и старалась подняться, а в
полумраке стоял запах крестильной купели, который поразил меня еще в то
утро, в утро преступления.
Когда я появился в дверном проеме, ей снова на миг почудился Сантьяго
Насар. "Вот тут он и стоял,- сказала она.- В белом некрахмаленом костюме -
кожа у него была такая нежная, что не выносила шуршания крахмала". Она долго
сидела в гамаке, пережевывала зернышки кардамона, пока у нее прошло
ощущение, будто сын вернулся. Тогда она вздохнула: "В нем была вся моя
жизнь".
И я увидел его. Только что, в последнюю неделю января, ему исполнился
двадцать один год, он был стройным и белокожим, с вьющимися волосами и
такими же арабскими веками, как у отца. Единственный сын супружеской четы,
вступившей в брак по расчету и ни на миг не познавшей счастья, однако сам он
выглядел счастливым и при отце, который умер внезапно три года назад, и
оставшись вдвоем с матерью, выглядел счастливым до того самого понедельника,
до своего смертного часа. От матери он унаследовал инстинкт. А у отца с
самого детства обучился владению огнестрельным оружием, любви к лошадям и
выучке ловчей птицы; у него же он научился и здравому искусству сочетать
храбрость с осторожностью. Между собой отец с сыном говорили по-арабски, но
не в присутствии Пласиды Линеро, чтобы она не чувствовала себя обделенной. В
городке их никогда не видели с оружием, и только один раз, на
благотворительный базар, принесли они своих обученных соколов - показать,
что такое соколиная охота. Из-за смерти отца ему пришлось, окончив школу,
заняться принадлежащей семье фермой. Сантьяго Насар по натуре был веселым и
миролюбивым человеком с легким характером.
В то утро, когда его собирались убить, мать, увидев на нем белый
костюм, подумала, что он перепутал день. "Я напомнила ему, что был
понедельник",- сказала она мне. Но он объяснил, что праздничный наряд - на
тот случай, если посчастливится поцеловать епископский перстень. Она не
выказала никакого интереса.
-Да он и с корабля не сойдет,- сказала она.- Благословит издали, для
проформы, как всегда, и уплывет своей дорогой. Он этот город ненавидит.
Сантьяго Насар знал, что это правда, но торжественность церковных
обрядов завораживала его так, что он не мог устоять. "Это как кино",- сказал
он мне однажды. Его мать во всем этом деле с епископом волновало только одно
- чтобы сын не промок под дождем, ночью сквозь сон она слышала, как он
чихал. Она посоветовала ему взять зонт, но он только махнул ей рукой на
прощанье и вышел из комнаты. Она видела его в последний раз.
Виктория Гусман, кухарка, совершенно уверена, что в тот день никакого
дождя не было, как не было его весь февраль. "Наоборот,- сказала она, когда
я пришел к ней незадолго до ее смерти.- По утрам солнце пекло жарче, чем в
августе". Она разделывала к обеду трех кроликов, вокруг ждали, жадно дыша,
псы, и тут Сантьяго Насар вошел в кухню. "Лицо по утрам у него всегда было
будто ночь не спавши",- вспоминала безо всякой к нему любви Виктория Гусман.
Дивина Флор, ее дочь, едва начавшая созревать, подала Сантьяго Насару пиалу
с круто заваренным кофе, плеснув туда тростниковой водки, как всегда по
понедельникам,- помочь ему одолеть перегрузки минувшей ночи. Огромная кухня,
заполненная шепотом огня и спящими на насестах курами, дышала тайной.
Сантьяго Насар разжевал еще одну таблетку аспирина и стал пить долгими
глотками кофе; он сидел, не сводя глаз с двух женщин, потрошивших у очага
кроликов, и не спеша думал. Несмотря на годы, Виктория Гусман замечательно
сохранилась. Девочка, пока еще дичок, была подавлена готовыми вот-вот
брызнуть жизненными соками. Когда она подошла убрать пустую пиалу, Сантьяго
Насар схватил ее за запястье.
- Самая пора тебя объезжать,- сказал он.
Виктория Гусман показала ему окровавленный нож.
- Пусти ее, хозяин,- приказала она серьезно.- Пока я жива, этой воды ты
не напьешься.
Ее саму, еще девочку, совратил Ибрагим Насар. Несколько лет он тайком
любился с ней в стойлах на ферме, а когда страсть прошла, привел прислугой к
себе в дом. Дивина Флор, ее дочь от появившегося позднее мужа, считалась
предназначенной для тайного ложа Сантьяго Насара, и эта мысль до времени
томила ее и не давала покоя. "Другого, как он, не рождалось на свет",-
сказала мне Дивина Флор, теперь толстая и увядшая, окруженная детьми,
появившимися от других привязанностей. "Вылитый отец,- возразила ей Виктория
Гусман.- Такое же дерьмо". И снова не удержалась от удивления при
воспоминании о том, как ужаснулся Сантьяго Насар, когда она вырвала
внутренности у кролика и швырнула псам еще дымящиеся потроха.
- Какая ты жестокая,- сказал он ей.- А если б это был человек...
Виктории Гусман потребовалось почти двадцать лет, чтобы понять, как это
мужчина, привыкший убивать беззащитных животных, мог вдруг так ужаснуться.
"Святой Боже,- воскликнула она испуганно,- да это же было откровение!"
Однако в утро преступления у нее накопилось столько застарелой злобы, что
она не остановилась, а продолжала скармливать псам кроличьи потроха только
затем, чтобы испортить завтрак Сантьяго Насару. Вот так все было, когда
городок проснулся от зычного рева парохода, на котором прибыл епископ.
Дом Насаров прежде был двухэтажным складом со стенами из неструганных
досок и двускатной цинковой крышей, на которой стервятники вечно караулили
портовые отбросы. Склад строился в те времена, когда река была столь
услужлива, что многие морские баркасы и даже некоторые корабли с глубокой
осадкой добирались через илистые заводи к самым его дверям. Когда после
окончания гражданских войн Ибрагим Насар вместе с последними арабами пришел
в наш городок, морские корабли из-за перемен в течении реки к складу уже не
подплывали, и им перестали пользоваться. Ибрагим Насар купил склад по
бросовой цене, чтобы устроить в нем лавку заморских товаров, да так и не
устроил и, лишь собравшись жениться, превратил его в жилой дом. На первом
этаже он сделал залу, которая годилась для чего угодно, а в глубине
оборудовал стойла для четырех лошадей, туалетные комнаты и кухню, как на
ферме, с окнами на порт, через которые в дом входило зловоние портовых вод.
Единственным, что осталось в зале от старого, была корабельная винтовая
лестница, уцелевшая, должно быть, от какого-то кораблекрушения. На втором
этаже, где раньше находилась контора таможни, он сделал две просторные
