единственным освещением которого служили красные уголья Дранговых глаз.
Заснул он мгновенно, как только голова коснулась твердокаменной подушки,
но буквально через минуту сигнал побудки вышвырнул его из койки. За
завтраком, пока Билл в поте лица резал эрзац-кофе на мелкие кусочки, чтобы
их можно было проглотить, теленовости передали сообщение о тяжелых боях с
крупными потерями в секторе бета Лира. По столовой пронесся стон,
объяснявшийся отнюдь не взрывом патриотизма, а тем, что любые плохие
новости означали для новобранцев ужесточение режима. Никто не знал, в чем
это будет выражаться, но сам факт сомнения не вызывал. Так оно и вышло.
Утро выдалось чуть прохладнее, чем обычно, поэтому смотр, Регулярно
проводимый по понедельникам, перенесли на полдень, чтобы железобетонные
плиты плаца успели хорошенько раскалиться и обеспечили максимальное число
солнечных ударов. Билл, стоявший в заднем ряду по стойке "смирно",
заметил, как над парадной трибуной воздвигли балдахин с кондиционером. Это
сулило появление большого начальства. Предохранитель атомной винтовки
продырявил Биллу плечо, на кончике носа собралась большая капля пота и
струйкой сорвалась вниз. Краем глаза он видел, как по рядам солдат зыбью
пробегают волны: сомкнутые в тысячную толпу люди то и дело падали в
обморок. Их подхватывали бдительные медбратья и волокли к санитарным
машинам. Здесь солдат укладывали в тень, чтобы, как только они придут в
себя, пихнуть их обратно в строй.
Оркестр грянул: "Вперед, десантники, - и чинджеры разбиты!";
переданный в каждый каблук сигнал встряхнул ряды, поставил их по стойке
"смирно" - и тысячи штыков сверкнули на солнце. К парадной трибуне
подкатила машина генерала - о чем свидетельствовали две звезды,
намалеванные на борту, и кругленькая фигурка шмыгнула из раскаленного ада
в благодатную прохладу балдахина. Билл еще никогда не видел генерала так
близко, по крайней мере спереди; однажды, возвращаясь поздно вечером с
наряда, он заметил, как генерал садился в машину возле лагерного
лекционного зала. Во всяком случае, Биллу показалось, что это генерал,
хотя он видел его всего мгновение, и то сзади. Поэтому в памяти
генеральский образ запечатлелся в виде огромной задницы, приставленной к
крошечной муравьиной фигурке. Впрочем, столь же смутное представление
сложилось у Билла и о других офицерах: рядовые не сталкивались с ними во
время обучения. Однажды ему все же удалось как следует разглядеть
лейтенанта второго ранга около канцелярии: он убедился хотя бы в том, что
у офицера есть лицо! Был еще военный врач, читавший рекрутам лекцию о
венерических болезнях, который оказался всего в тридцати футах от Билла.
Билл, однако, о нем ничего сказать не мог, так как ему досталось место за
колонной, и там он сразу захрапел.
Когда оркестр умолк, над войсками проплыли антигравитационные
громкоговорители, и генерал произнес речь. Ничего стоящего курсанты и не
надеялись услышать, а в конце, как и следовало ожидать, генерал объявил,
что в связи с тяжелыми потерями на полях сражений программа обучения будет
ускорена. Потом опять заиграл оркестр, новобранцы строем разошлись по
баракам, переоделись в свои власяницы и быстрым шагом отправились на
стрельбище палить из атомных винтовок по пластиковым макетам чинджеров,
выскакивавшим из подземных щелей. Стреляли вяло, пока из одной щели не
высунулся Смер-твич Дранг. Тут все стрелки переключились на автоматический
огонь, и каждый влепил ему без промаха целую обойму, что, безусловно, было
рекордом меткости. Но дым рассеялся - и ликующие вопли солдат сменились
криками отчаяния, когда они сообразили, что разнесли в клочья всего лишь
пластиковую копию, оригинал которой появился сзади и, щелкнув каблуками,
вкатил им по месяцу нарядов вне очереди.
- Человеческий организм - удивительная штука! - произнес месяц спустя
Скотина Браун в столовой для нижних чинов, поедая сосиски, сваренные из
уличных отбросов и обернутые целлофаном, и запивая их теплым водянистым
пивом.
Браун когда-то пас на равнине тоатов, за что его и прозвали Скотиной:
всем известно, что эти пастухи выделывают там со своими тоатами. Высокий,
худой, с кривыми ногами и задубевшей кожей, он редко разговаривал,
привыкнув к вечному безмолвию степей, нарушаемому лишь жутким воем
потревоженных тоатов, но зато был великим мыслителем, благо времени для
размышлений у него было хоть отбавляй. Каждую мысль он вынашивал неделями,
и ничто в мире не могло прервать этот процесс. Он даже не протестовал,
когда его обзывали Скотиной; любой другой солдат за это сразу врезал бы по
морде. Билл, Трудяга и другие парни из десятого взвода, сидевшие за
столом, восторженно заорали и захлопали в ладоши, как всегда, когда
Скотина изрекал что-либо вслух.
- Давай, давай, Скотина!
- Смотри-ка, оно еще разговаривает! Я-то думал, оно давным-давно
околело!
- Ну-ка объясни, почему это организм - удивительная штука?
Все смотрели, как Скотина Браун с трудом откусил шматок сосиски,
тщетно попытался разжевать его и наконец проглотил Целиком, отчего на
глазах у него выступили слезы. Заглушив боль в горле глотком пива. Скотина
продолжал:
- Человеческий организм - удивительная штука потому, что, пока он не
помер, он живет.
Солдаты сидели молча, пока не сообразили, что продолжения не будет.
После чего дружно подняли Брауна на смех:
- Господи, вот уж действительно Скотина!
- Шел бы ты в офицерскую школу, болван!
- Что он хотел этим сказать, ребята?
Билл понял, что хотел сказать Скотина, но промолчал. К этому времени
взвод поредел уже наполовину. Одного курсанта куда-то перевели, других
держали в госпитале или в психушке, а прочих списали вчистую - что для
правительства было удобнее всего - за непригодностью к строевой по причине
увечий. Или по причине смерти. Выжившие, от которых остались кожа да
кости, теперь наращивали мускулы и полностью приспособились к беспощадному
режиму лагеря, хотя и ненавидели его по-прежнему.
Билл поражался эффективности системы. Штатские суетились из-за
экзаменов, званий, степеней, пенсий и тысячи других вещей, которые
тормозили производство, отвлекая от работы. А военные решили эту проблему
одним махом. Они просто убивали слабейших и пускали в дело тех, кто выжил.
Билл не мог не уважать эту систему. И одновременно испытывал к ней
отвращение.
- А я знаю, чего хочу! Я бабу хочу! - заявил Урод Аглисвей.
- Только, пожалуйста, без похабщины, - тут же оборвал его Билл,
воспитанный в строгих правилах.
- Ну какая же это похабщина? - заныл Урод. - Я же не говорю, что
снова хочу записаться в армию, или что Смертвич - тоже человек, или
какую-нибудь другую гадость. Я просто сказал, что мне баба нужна. А кому
не нужна?
- А мне нужна выпивка! - заявил Скотина Браун, глотнул Обезвоженного
и заново разведенного пива, содрогнулся и выпустил сквозь зубы длинную
струю на асфальт, откуда она мгновенно испарилась.
- Точно! Точно! - подвывал Урод, энергично тряся бородавчатой головой
с колтуном на макушке. - Баба и выпивка - вот чего я хочу! - Его нытье
перешло в скорбные стенания. - Чего еще солдату нужно?
Курсанты долго ворочали эту мысль и так и эдак, но не смогли
придумать, чего бы им еще хотелось по-настоящему. Трудяга Бигер выглянул
из-под стола, где он исподтишка обрабатывал чей-то сапог, и пискнул, что
ему бы не повредила банка сапожного крема, но общество проигнорировало
его. Даже Билл, как ни старался, не мог придумать ничего, кроме этой
неразрывно связанной пары желаний. Он напрягался изо всех сил, смутно
припоминая, что на гражданке у него были всякие другие желания, но ничего
не приходило на ум.
- Эй! А ведь до первой увольнительной осталось всего семь недель, -
сказал из-под стола Трудяга Бигер и тут же взвизгнул, получив пинки со
всех сторон.
Казалось, что время топчется на месте, но на самом деле оно неутомимо
шло вперед, и недели одна за другой уходили в небытие. Это были тяжелые
недели, заполненные солдатской наукой: штыковым боем, стрельбой, изучением
личного оружия, лекциями по ориентировке, маршировкой на плацу и зубрежкой
воинского устава. Занятия по уставу проводились с удручающим постоянством
дважды в неделю и были особенно мучительны из-за того, что нагоняли на
солдат необоримую сонливость. При первых же звуках гнусавого голоса,
записанного на пленку, курсанты начинали клевать носом. Но специальная
аппаратура, подключенная к каждому сиденью, чутко регистрировала биотоки
пленников. Как только кривые альфа-волн указывали на переход от
бодрствования к дремоте, мощный электрический разряд впивался спящему
прямо в зад, встряхивая его владельца и пробуждая ото сна болезненным
ударом. Затхлая аудитория походила на камеру пыток, в которой глухое
бормотание лектора прерывалось отчаянными воплями подвергнутых
электрошоку, а из моря опущенных голов то и дело выпрыгивали неестественно
скрюченные фигуры.
Никто толком и не вслушивался в длинный перечень жутких экзекуций и
взысканий, положенных по уставу за самые невинные прегрешения. Все и так
понимали, что, завербовавшись, лишились элементарных человеческих прав, и
подробное перечисление того, что они потеряли, абсолютно не волновало
курсантов. Гораздо больше их интересовало, сколько часов осталось до
первого отпуска.
Ритуал, которым сопровождалась выдача этой награды, был необычайно
унизителен, но солдаты, потупив глаза и еле переставляя ноги, все же
продвигались вперед в очереди, готовые пожертвовать последними крохами
самоуважения в обмен на вожделенный клочок полиэтилена. После схватки за
места в монорельсовом поезде они наконец отправились в путь по эстака-W,
электрические опоры которой вздымались над колючей проволокой, натянутой
вдоль колеи на высоте тридцати футов.
Поезд пересек обширные пространства зыбучих песков и спустился к
крошечному фермерскому городку Лейвиллу.
До появления неподалеку лагеря имени Льва Троцкого это был типичный
маленький центр сельскохозяйственной округи, да и теперь периодически,
когда солдат не отпускали в увольнение, городок продолжал следовать своим
начальным аграрным наклонностям. В остальное же время амбары и склады с
фуражом стояли закрытыми, зато открывались двери борделей и баров.
Впрочем, обычно одни и те же помещения с успехом выполняли разные функции.
Стоило первой партии отпускников с грохотом вывалиться со станции, как в
действие тут же приводился механизм, превращавший закрома с зерном в
постели, а продавцов - в сутенеров; кассиры, правда, оставались при своем
занятии, зато цены взлетали вверх, а прилавки прогибались под тяжестью
стаканов. В одно из таких заведений - полусалун, полупохоронное бюро - и
попал Билл со своими друзьями.
- Чего будем пить, ребята? - поднялся им навстречу вечно улыбающийся
владелец бара "Последнее отдохновение".
- Двойной формальдегид, пожалуйста, - ответил Скотина Браун.
- Не хулигань! - сказал хозяин, согнав с лица улыбку и доставая
бутылку, на которой из-под яркой этикетки "Настоящее виски" просвечивала
гравировка "Формальдегид". - Будете безобразничать, так и военную полицию
вызвать недолго. - Как только по прилавку застучали монеты, улыбка
вернулась на место. - Травитесь на здоровье!
Они уселись вокруг длинного узкого стола с медными ручками по бокам и
отдались блаженству, ощущая, как благословенный поток алкоголя омывает их
забитые пылью глотки.
