такой легкостью, будто это был прутик, и всем было известно о его
сверхъестественном умении фехтовать алебардой.
Один из людей Шефа, сидевший слева от него, мало следил за
церемонией, снова и снова оглядываясь на ратоборца. Это был Бранд,
ратоборец из Галогаланда, все еще изможденный и сморщенный из-за раны в
животе, полученной в схватке на корабельных сходнях с Иваром Бескостным,
но постепенно восстанавливающий силы. И все равно Бранд выглядел
настоящим гигантом. Костям было тесно в его шкуре, колени возвышались
подобно утесам, а надбровья казались бронированными. Кулаки Бранда, как
однажды измерил Шеф, превышали размерами пивную кружку: не просто
огромные, но непропорционально большие даже для него.
"Там, откуда я родом, мальчики растут большими" - вот и все, что
говорил об этом сам Бранд.
Шум толпы стих, когда получивший причащение и благословение Альфред
повернулся к ней лицом, чтобы произнести слова присяги. Впервые за время
службы была забыта латынь, и зазвучала английская речь, когда главный
ольдермен задал Альфреду церемониальный вопрос:
- Оставишь ли ты нам наш старинный закон и обычай и клянешься ли ты
своей короной давать справедливые законы и защищать права своих людей от
любого врага?
- Клянусь, - Альфред оглядел набитый людьми собор. - Я всегда
поступал по справедливости и стану так поступать и впредь.
Пронесся одобрительный шум.
"Наступает острый момент", - подумал Шеф, когда ольдермен шагнул
назад, а вперед вышел епископ. Во-первых, епископ был непозволительно
молод - на что имелись свои причины. После того как Альфред конфисковал
имущество Церкви и был отлучен Папой Римским, после крестового похода
против отступника и заявлений об окончательном разрыве, все старшее
духовенство покинуло страну. От архиепископов Кентерберийского и
Йоркского до последнего епископа и аббата. В ответ на это Альфред
отобрал десяток наиболее способных молодых священников и сказал им, что
церковь Англии отныне в их руках.
Сейчас один из них, Энфрит, епископ Уинчестерский, каких-то шесть
месяцев назад еще священник в никому неизвестной деревушке, вышел
вперед, чтобы задать свои вопросы.
- Государь, мы просим твоей защиты для Святой Церкви и справедливых
законов и правосудия для всех, кто к ней принадлежит.
Энфрит и Альфред целыми днями вырабатывали эту новую формулу,
припомнил Шеф. В традиционной формуле говорилось о подтверждении всех
прав и привилегий, сохранении доходов и десятины, имущества и земельных
владений всего, что Альфред уже отобрал.
- Я дам вам защиту и справедливый закон, - отвечал Альфред. Он снова
окинул взглядом собор и добавил непредусмотренные слова: - Защиту для
тех, кто принадлежит к Церкви, и тем, кто не принадлежит к ней.
Справедливый закон для верующих и для остальных.
Опытные хористы Уинчестера, монахи и иноки, грянули песнь о
первосвященнике Садоке "Unxenmt Salomonern Zadok sacerdos", пока епископ
готовился к торжественному миропомазанию, чтобы Альфред в буквальном
смысле слова сделался помазанником Божиим, восстание против которого
было бы святотатством.
"Вскоре, - подумал Шеф, - настанет трудный для меня момент". Ему
очень подробно растолковали, что в Уэссексе со времен недоброй памяти
королевы Эдбур не было своей королевы и что жена короля отдельно не
коронуется. Тем не менее, сказал Альфред, он настоял, чтобы его жена
предстала с ним перед народом в память той самоотверженности, что она
проявила в войне с франками. Поэтому, сказал Альфред, после возложения
короны, вручения меча, перстня и скипетра, он будет ждать, что его жена
выйдет вперед и будет представлена собравшимся - не как королева, но как
леди Уэссекс. И кому же еще вести ее к алтарю, как не брату и
соправителю короля Шефу, владения которого смогут перейти к сыну
Альфреда и леди Уэссекс, если у него не будет своих детей.
"Я теряю ее во второй раз", - горестно подумал Шеф. Ему еще раз
придется позабыть любовь, ту страсть, что некогда вспыхнула между ними.
В первый раз виной всему был человек, которого они оба ненавидели, а
теперь, словно в наказание, он должен отдать ее человеку, которого они
оба любят.
Когда Торвин подтолкнул его своим могучим локтем, напоминая, что пора
вести к алтарю леди Годиву со свитой девушек. Шеф перехватил ее взгляд -
ее торжествующий взгляд - и ощутил, как его сердце обратилось в лед.
"Альфред может быть королем, - в оцепенении подумал Шеф. - А я нет. У
меня нет прав и не осталось сил".
Когда хор перешел к Benedicat, он решил, что ему делать. Он сделает
то, чего хочет, а не просто выполнит свой долг. Он возьмет свой флот,
новый флот соправителя, и обратит пылающий в нем гнев против врагов
королевства: против северных пиратов, флотилий франков, работорговцев из
Ирландии и Испании, против всех. Пусть Альфред и леди Годива будут
счастливы дома. Он обретет мир и покой среди тонущих людей и гибнущих
кораблей.
***
Утром того же дня на крайнем севере земли датчан совершалась более
грубая и более устрашающая церемония. Пленник оставил попытки спастись.
Он не был ни трусом, ни безвольным слабаком. Двумя днями раньше, когда
люди Змеиного Глаза вошли в загон для рабов, он знал, что произойдет с
тем, кого они выберут. Когда выбрали его, он знал также, что теперь
должен использовать малейший шанс на спасение, и он его использовал: по
пути украдкой нащупал слабину в наручной цепи и дождался, пока стражи
погнали его через деревянный мост, ведущий к цитадели Бретраборга,
гнезду последних трех сыновей Рагнара. Тогда он неожиданно ударил цепью
направо и метнулся к перилам и к стремительному потоку под ними - чтобы
в лучшем случае доплыть до своей свободы, а в худшем - умереть своей
собственной смертью.
Его стражники видели много таких отчаянных попыток. Один ухватил его
за лодыжку, пока он переваливался через перила, а двое других прижали
так, что не вырваться. Затем они методично избили его древками копий, не
со злости, а чтобы он больше не мог быстро двигаться. Они сняли с него
цепи и вместо них надели ремни из сыромятной кожи, скрутив их и смочив
морской водой, чтобы, высыхая, давили потуже. Если бы он мог видеть в
темноте свои пальцы - они стали иссиня-черными и распухшими, как у
мертвеца. Если даже какой-нибудь бог теперь вмешался бы и спас ему
жизнь, руки спасать было поздно.
Но ни боги, ни люди не вмешивались. Стражи больше не обращали на него
внимания, разговаривая между собой. Он не был мертв, поскольку то, к
чему его готовили, требовало человека, в котором еще сохранилось дыхание
и в особенности кровь. Но и только. Больше ни в чем нужды не было.
Сейчас, к концу долгой ночи, стражники перенесли его из строения, где
стоял свежепросмоленный флагманский корабль, вниз вдоль длинного ряда
деревянных катков, образующих спуск к воде.
- Это мы. А вот он, - пробурчал их старший, крепкий мужчина средних
лет.
- Как мы это сделаем? - спросил один из воинов, юноша без регалий,
шрамов и серебряных браслетов, украшавших его товарищей. - Я раньше
никогда этого не видел.
- Ну так смотри и учись. Первым делом разрежь ему ремни на запястьях.
Нет, не бойся, - юноша колебался, машинально высматривая, куда мог бы
побежать пленник, - он спекся, взгляни на него, если его отпустить, он
не сможет даже ползти.
- Не урони его, осторожно. Просто освободи запястья, вот так.
Пленник пошатнулся, когда ремни были перерезаны, и на минуту увидел
перед собой бледный, но разгорающийся отблеск.
- Теперь положи его на это бревно. Животом вниз. Ноги вместе. А
сейчас смотри, малыш. Запомни, это важно. Трэль должен лежать спиной
кверху, скоро узнаешь почему. Есть на то причина, чтобы его руки не были
у него сзади, и надо, чтобы он не мог отодвинуться. Но еще надо, чтобы
он не мог и перестать корчиться.
- Поэтому я делаю так, - старший из воинов прижал лицо пленного к
толстому сосновому бревну, на котором тот лежал, взял его за руки и
вытянул их вперед от головы, так что жертва стала похожа на ныряльщика.
Из-за пояса он достал молоток и два железных гвоздя.
- Обычно мы их связываем, но тебе для науки сделаем вот что. Я
однажды видел такую штуку в христианской церкви. И конечно, гвозди у них
были вбиты не там, где надо. Полудурки.
Покряхтывая от усилий, ветеран стал аккуратно вбивать гвоздь в
запястье. Позади него столпились воины. На фоне рассвета на востоке
обрисовались темные тени. Копья и шлемы зубчатым контуром отгородили
часть неба, откуда солнце вскоре должно было бросить свой первый луч на
происходящее и начать первый день нового года у викингов, день, когда
продолжительность тьмы и света одинакова.
- Он хорошо держится, - сказал юноша, когда его наставник принялся
вбивать второй гвоздь. - Больше похож на воина, чем на трэля. Кто он
такой, кстати?
- Он-то? Просто рыбак, которого мы захватили, когда возвращались в
прошлом году. И он не держится хорошо, просто он ничего не чувствует,
его руки давно омертвели. Теперь уже скоро, - добавил он для крепко
пригвожденного к бревну человека и потрепал его по подбородку. - В
следующем мире не говори обо мне дурного. Если бы я плохо сделал свое
дело, было бы много хуже. Но я все сделал правильно. Вы двое, просто
привяжите ему ноги, гвоздей больше не надо. Ступни вместе. Когда придет
время, мы его поверНем. Группка людей поднялась на ноги, оставив жертву
распростертой вдоль соснового бревна.
- Готово, Вестмар? - раздался голос позади них.
- Готово, господин.
Пока они работали, место позади них заполнилось людьми. На заднем
плане, вдали от берега и фьорда, вздымались неясные очертания
невольничьих загонов для трэлей, корабельных мастерских, доков и
угадывались стройные шеренги бараков, служивших пристанищем для верных
отрядов морских королей, сыновей Рагнара - некогда четверых братьев, а
ныне только троих. Из бараков потоком шли люди, одни мужчины - ни
женщины, ни ребенка, - чтобы увидеть торжественное зрелище: спуск на
воду первого корабля, начало военного похода, который принесет разор и
погибель христианам и их союзникам на Юге.
Однако воины попятились, построившись на берегу фьорда широким
полукругом. К самому берегу вышли только три человека, все высокие и
могучие, мужчины в расцвете сил, три оставшихся в живых сына Рагнара
Волосатой Штанины: седой Убби, похититель женщин; рыжебородый Хальвдан,
заядлый борец и воин, фанатически преданный воинским обычаям и кодексу
чести. Впереди них стоял Сигурд Змеиный Глаз, прозванный так, потому что
белки окружали самые зрачки его глаз, словно у змеи, человек, который
вознамерился стать королем всех земель Севера.
Все лица были обращены на восток, высматривая, не покажется ли из-за
горизонта краешек солнечного диска. В месяце, который христиане называют
мартом, здесь, в Дании, по большей части бывают видны только облака.
Сегодня же, как доброе предзнаменование, небо было чистым, не считая
легкой дымки у края, уже подернувшейся розовым из-за невидимого пока
солнца. Среди ожидающих поднялся легкий гул, когда вперед вышли
толкователи примет, команда ссутулившихся стариков, сжимающих свои
священные торбы, свои ножи и мостолыги, свои бараньи лопатки,
принадлежности для предсказаний. Сигурд смотрел на них холодно. Они были
нужны воинам. Но он не боялся дурных предзнаменований, жалких гаданий.
Прорицатели, которые вещали недоброе, так же легко могли оказаться на
жертвенном камне, как и все прочие.
В мертвом торжественном молчании распростертый на бревне человек
