112. СУМОЧКА МАТЕРИ НЬЮТА
- Надо бы мне сразу, как только я вошла, понять, что отец
умер,- сказала Анджела, опершись на метлу.- Качалка ни звука не
издавала. А она всегда разговаривала, поскрипывала, даже когда
отец спал.
Но Анджела все же решила, что он уснул, и ушла убирать елку.
Ньют и Фрэнк вернулись с черным ретривером. Они зашли на
кухню - дать собаке поесть. И увидали, что всюду разлита вода.
На полу стояли лужи, и крошка Ньют взял тряпку для посуды и
вытер пол. А мокрую тряпку бросил на шкафчик.
Но тряпка случайно попала в чашку со _льдом-девять_, Фрэнк
решил, что в чашке приготовлена глазурь для торта, и, сняв
чашку, ткнул ее под нос Ньюту - посмотри, что ты наделал.
Ньют оторвал тряпку от льда и увидел, что она приобрела
какой-то странный металлический змеистый блеск, как будто она
была сплетена из тонкой золотой сетки.
- Знаете, почему я говорю "золотая сетка"?- рассказывал Ньют
в спальне "Папы" Монзано.- Потому что мне эта тряпка напомнила
мамину сумочку, особенно на ощупь.
Анджела прочувствованно объяснила, что Ньют в детстве обожал
золотую сумочку матери. Я понял, что это была вечерняя сумочка.
- До того она была необычная на ощупь, я ничего лучшего на
свете не знал,- сказал Ньют, вспоминая свою детскую любовь к
сумочке.- Интересно, куда она девалась?
- Интересно, куда многое девалось,- сказала Анджела. Ее слова
эхом отозвались в прошлом - грустные, растерянные.
А с тряпкой, напоминавшей на ощупь золотую сумочку, случилось
вот что: Ньют протянул ее собаке, та лизнула - и сразу
окоченела. Ньют пошел к отцу - рассказать ему про собаку - и
увидел, что отец тоже окоченел.
113. ИСТОРИЯ
Наконец мы убрали спальню "Папы" Монзано.
Но трупы надо было еще вынести на погребальный костер. Мы
решили, что сделать это нужно с помпой и что мы отложим эту
церемонию до окончания торжеств в честь "Ста мучеников за
демократию".
Напоследок мы поставили фон Кенигсвальда на ноги, чтобы
обезвредить то место на полу, где он лежал. А потом мы спрятали
его в стоячем положении в платяной шкаф "Папы".
Сам не знаю, зачем мы его спрятали. Наверно, для того, чтобы
упростить картину.
Что же касается рассказа Анджелы, Фрэнка и Ньюта, того, как
они в тот сочельник разделили между собой весь земной запас
_льда-девять_, то, когда они подошли к рассказу об этом
преступлении, они как-то выдохлись. Никто из них не мог
припомнить, на каком основании они присвоили себе право взять
_лед-девять_. Они рассказывали, какое это вещество, вспоминали,
как отец требовал, чтобы они напрягли мозги, но о моральной
стороне дела ни слова не было сказано.
- А кто его разделил?- спросил я.
Но у всех троих так основательно выпало из памяти все
событие, что им даже трудно было восстановить эту подробность.
- Как будто не Ньют,- наконец сказала Анджела.~ В этом я
уверена.
- Наверно, либо ты, либо я,- раздумчиво сказал Фрэнк,
напрягая память.
- Я сняла три стеклянные банки с полки,- вспомнила Анджела.-
А три маленьких термоса мы достали только назавтра.
- Правильно,- согласился Фрэнк.- А потом ты взяла щипчики для
льда и наколола _лед-девять_ в миску.
- Верно,- сказала Анджела.- Наколола. А потом кто-то принес
из ванной пинцет.
Ньют поднял ручонку:
- Это я принес.
Анджела и Ньют сейчас сами удивлялись, до чего малыш Ньют
оказался предприимчив.
- Это я брал пинцетом кусочки и клал их в стеклянные
баночки,- продолжал Ньют. Он не скрывал, что немного хвастает
этим делом.
- А что же вы сделали с собакой? - спросил я унылым голосом.
- Сунули в печку,- объяснил мне Фрэнк.- Больше ничего нельзя
было сделать.
"История!- пишет Боконон.- Читай и плачь!,"
114. "КОГДА МНЕ В СЕРДЦЕ ПУЛЯ ЗАЛЕТЕЛА"
И вот я снова поднялся по винтовой лестнице на _свою_ башню,
снова вышел на самую верхнюю площадку _своего_ замка и снова
посмотрел на _своих_ гостей, _своих_ слуг, _свою_ скалу и _свое_
тепловатое море.
Все Хониккеры поднялись со мной. Мы заперли спальню "Папы", а
среди челяди пустили слух, что "Папе" гораздо лучше.
Солдаты уже складывали похоронный костер у крюка. Они не
знали, зачем его складывают.
Много, много тайн было у нас в тот день.
Дела, дела, дела.
Я подумал, что торжественную часть уже можно начинать, и
велел Фрэнку подсказать послу Минтону, что пора произнести речь.
Посол Минтон подошел к балюстраде, нависшей над морем, неся с
собой венок в футляре. И он сказал поразительную речь в честь
"Ста мучеников за демократию". Он восславил павших, их родину,
жизнь, из которой они ушли, произнося слова "Сто мучеников за
демократию" на местном наречии. Этот обрывок диалекта прозвучал
в его устах легко и грациозно.
Всю остальную речь он произнес на американо-английском языке.
Речь была записана у него на бумажке - наверно, подумал я, будет
говорить напыщенно и ходульно. Но когда он увидел, что придется
говорить с немногими людьми, да к тому же по большей части с
соотечественниками - американцами, он оставил официальный тон.
Легкий ветер с моря трепал его поредевшие волосы.
- Я буду говорить очень непосольские слова,- объявил он,- я
собираюсь рассказать вам, что я испытываю на самом деле.
Может быть, Минтон вдохнул слишком много ацетоновых паров, а
может, он предчувствовал, что случится со всеми, кроме меня. Во
всяком случае, он произнес удивительно боконистскую речь.
- Мы собрались здесь, друзья мои,- сказал он,- чтобы почтить
память "Сита мусеники за зимокарацию", память детей, всех детей,
убиенных на войне. Обычно в такие дни этих детей называют
мужчинами. Но я не могу назвать их _мужчинами_ по той простой
причине, что в той же войне, в которой погибли "Сито мусенкки за
зимокарацию", погиб и мой сын.
И душа моя требует, чтобы я горевал не по мужчине, а по
своему ребенку.
Я вовсе не хочу сказать, что дети на войне, если им
приходится умирать, умирают хуже мужчин. К их вечной славе и
нашему вечному стыду, они умирают именно как мужчины, тем самым
оправдывая мужественное ликование патриотических празднеств.
Но все равно все они - убитые дети.
И я предлагаю вам: если уж мы хотим проявить искреннее
уважение к памяти ста погибших детей Сан-Лоренцо, то будет лучше
всего, если мы проявим презрение к тому, что их убило, иначе
говоря - к глупости и злобности рода человеческого.
Может быть, вспоминая о войнах, мы должны были бы снять с
себя одежду и выкраситься в синий цвет, встать на четвереньки и
хрюкать, как свиньи. Несомненно, это больше соответствовало бы
случаю, чем пышные речи, и реяние знамен, и пальба хорошо
смазанных пушек.
Я не хотел бы показаться неблагодарным - ведь нам сейчас
покажут отличный военный парад, а это и в самом деле будет
увлекательное зрелище.
Он посмотрел всем нам прямо в глаза и добавил очень тихо,
словно невзначай:
- И ура всем увлекательным зрелищам!
Нам пришлось напрячь слух, чтобы уловить то, что Минтон
добавил дальше:
- Но если сегодня и в самом деле день памяти ста детей,
убитых на войне,- сказал он,- то разве в такой день уместны
увлекательные зрелища?
"Да",- ответим мы, но при одном условии: чтобы мы,
празднующие этот день, сознательно и неутомимо трудились над
тем, чтобы убавить и глупость, и злобу в себе самих и во всем
человечестве.
- Видите, что я привез?-спросил он нас.
Он открыл футляр и показал нам алую подкладку и золотой
венок. Венок был сплетен из проволоки и искусственных лавровых
листьев, обрызганных серебряной автомобильной краской.
Поперек венка шла кремовая атласная лента с надписью "Pro
patria!"*.
/* "За Родину!" (лат)/
Тут Минтон продекламировал строфы из книги Эдгара Ли Мастерса
"Антология Спун-рйвер". Стихи, вероятно, были совсем непонятны
присутствовавшим тут гражданам Сан-Лоренцо, а впрочем, их,
наверно, не поняли и Лоу Кросби, и его Хэзел, и Фрэнк с Анджелой
тоже.
Я первым пал в бою под Мишенери-Ридж.
Когда мне в сердце пуля залетела,
Я пожалел, что не ^тался дома,
Не сел в тюрьму за то, что крал свиней
У Карла Теннери, а взял да убежал
На фронт сражаться.
Уж лучше тыщу дней сидеть у нас в тюрьме,
Чем спать под мраморным крылатым истуканом,
Спать под плитой гранитной, где стоят
Слова "Pro patria!".
Да что же они значат?
- Да что же они значат? - повторил посол Хорлик Минтон.- Эти
слова значат: "За родину!" За чью угодно родину,- как бы
невзначай добавил он.
- Этот венок я приношу в дар от родины одного народа родине
другого народа. Неважно, чья это родина. Думайте о народе...
И о детях, убитых на войне.
И обо всех странах.
Думайте о мире.
И о братской любви.
Подумайте о благоденствии.
Подумайте, каким раем могла бы стать земля, если бы люди были
добрыми и мудрыми.
И хотя люди глупы и жестоки, смотрите, какой прекрасный нынче
день,- сказал посол Хорлик Минтон.- И я от всего сердца и от
имени миролюбивых людей Америки жалею, что "Сито мусеники за
зимокарацию" мертвы в такой прекрасный день.
И он метнул венок вниз с парапета.
В воздухе послышалось жужжание. Шесть самолетов военно-
воздушного флота Сан-Лоренцо приближались, паря над моим
тепловатым морем.
Сейчас они возьмут под обстрел чучела тех, про кого Лоу
Кросби сказал, что это "фактически все, кто был врагом свободы".
115. СЛУЧИЛОСЬ ТАК
Мы подошли к парапету над морем - поглядеть на это зрелище.
Самолеты казались зернышками черного перца. Мы их разглядели
потому, что случилось так, что за одним из них тянулся хвост
дыма.
Мы решили, что дым пустили нарочно, для вида.
Я стоял рядом с Лоу Кросби, и случилось так, что он ел
бутерброд с альбатросом и запивал местным ромом. Он причмокивал
губами, лоснящимися от жира альбатроса, от его дыхания пахло
ацетоновым клеем. У меня к горлу снова подступила тошнота.
Я отошел и, стоя в одиночестве у другого парапета, хватал
воздух ртом. Между мной и остальными оказалось шестьдесят футов
старого каменного помоста.
Я сообразил, что самолеты спустятся низко, ниже подножия
замка, и что я пропущу представление. Но тошнота отбила у меня
все любопытство. Я повернул голову туда, откуда уже шел воющий
гул. И в ту минуту, как застучали пулеметы, один из самолетов,
тот, за которым тянулся хвост дыма, вдруг перевернулся брюхом
кверху, объятый пламенем.
Он снова исчез из моего поля зрения, сразу грохнувшись об
скалу. Его бомбы и горючее взорвались.
Остальные целые самолеты с воем улетели, и вскоре их гул
доносился словно комариный писк.
И тут послышался грохот обвала - одна из огромных башен
"Папиного" замка, подорванная взрывом, рухнула в море.
Люди у парапета над морем в изумлении смотрели на пустой
цоколь, где только что стояла башня. И тут я услыхал гул обвалов
в перекличке, похожей на оркестр.
Перекличка шла торопливо, в нее вплелись новые голоса. Это
заголосили подпоры замка, жалуясь на непосильную тяжесть
нагрузки.
И вдруг трещина молнией прорезала пол у меня под ногами, в
десяти футах от моих судорожно скрючившихся пальцев.
Трещина отделила меня от моих спутников.
Весь замок застонал и громко завыл.
Те, остальные, поняли, что им грозит гибель. Вместе с тоннами
камня они сейчас рухнут вниз, в море. И хотя трещина была не
шире фута, они стали героически перескакивать через нее
огромными прыжками.
И только моя безмятежная Мона спокойно перешагнула трещину.
Трещина со скрежетом закрылась и снова оскалилась еще шире.
На смертельном выступе еще стояли Лоу Кросби со своей Хэзел и
посол Хорлик Минтон со своей Клэр.
Мы с Франком и Филиппом Каслом, потянувшись через пропасть,
перетащили. Кросби к себе, подальше от опасности. И снова
умоляюще протянули руки к Минтонам.
Их лица были невозмутимы. Могу только догадываться, о чем они
думали. Предполагаю, что больше всего они думали о собственном
