достоинстве, о соответствующем выражении своих чувств.
Паника была не в их духе. Сомневаюсь, было ли в их духе
самоубийство. Но их убила воспитанность, потому что обреченный
сектор замка отошел от нас, как океанский пароход отходит от
пристани.
Вероятно, Минтонам - путешественникам тоже пришел на ум этот
образ, потому что они приветливо помахали нам оттуда.
Они взялись за руки.
Они повернулись лицом к морю.
Вот они двинулись, вот они рухнули вниз в громовом обвале и
исчезли навеки!
116. ВЕЛИКИЙ А-БУММ!
Рваная рана погибели теперь разверзлась в нескольких дюймах
от моих судорожно скрюченных пальцев. Мое тепловатое море
поглотило все. Ленивое облако пыли плыло к морю - единственный
след рухнувших стен.
Весь замок, сбросив с себя тяжелую маску портала, ухмылялся
ухмылкой прокаженного, оскаленной и беззубой. Щетинились
расщепленные концы балок. Прямо подо мной открылся огромный зал.
Пол этого зала выдавался в пустоту, без опор, словно вышка для
прыжков в воду.
На миг мелькнула мысль - спрыгнуть на эту площадку, взлететь
с нее ласточкой и в отчаянном прыжке, скрестив руки, без единого
всплеска, врезаться в теплую, как кровь, вечность.
Меня вывел из раздумья крик птицы над головой. Она словно
спрашивала меня, что случилось. "Пьюти-фьют?"- спрашивала она.
Мы взглянули на птицу, потом друг на друга.
Мы отпрянули от пропасти в диком страхе. И как только я сошел
с камня, на котором стоял, камень зашатался. Он был не
устойчивей волчка. И он тут же покатился по полу.
Камень рухнул.на площадку, и площадка обвалилась. И по этому
обвалу покатилась мебель из комнаты внизу. Сначала вылетел
ксилофон, быстро прыгая на крошечных колесиках. За ним -
тумбочка, наперегонки с автогеном. В лихорадочной спешке за ним
гнались стулья.
И где-то в глубине комнаты что-то неведомое, упорно
не желающее двигаться, поддалось и пошло.
Оно поползло по обвалу. Показался золоченый нос. Это была
шлюпка, где лежал мертвый "Папа".
Шлюпка ползла по обвалу. Нос накренился. Шлюпка перевесилась
над пропастью. И полетела вверх тормашками.
"Папу" выбросило, и он летел отдельно.
Я зажмурился.
Послышался звук, словно медленно закрылись громадные врата
величиной с небо, как будто тихо затворили райские врата.
Раздался великий _А-бумм_...
Я открыл глаза - все море превратилось в _лед-девять_.
Влажная зеленая земля стала синевато-белой жемчужиной.
Небо потемнело. _Борасизи_- Солнце - превратилось в
болезненно-желтый шар, маленький и злой.
Небо наполнилось червями. Это закрутились смерчи.
117. УБЕЖИЩЕ
Я взглянул на небо, туда, где только что пролетела птица.
Огромный червяк с фиолетовой пастью плыл над головой. Он жужжал,
как пчела. Он качался. Непристойно сжимаясь и разжимаясь, он пе-
реваривал воздух.
Мы, люди, разбежались, мы бросились с моей разрушенной
крепости, шатаясь, сбежали по лестнице поближе к суше.
Только Лоу Кросби и его Хэзел закричали. "Мы американцы! Мы
американцы!"- орали они, словно смерчи интересовались, к какому
именно _гранфаллону_ принадлежат их жертвы.
Я потерял чету Кросби из виду. Они спустились по другой
лестнице. Откуда-то из коридора замка до меня донеслись их
вопли, тяжелый топот и пыхтенье всех беглецов. Моей единственной
спутницей была моя божественная Мона, неслышно последовавшая за
мной.
Когда я остановился, она проскользнула мимо меня и открыла
дверь в приемную перед апартаментами "Папы". Ни стен, ни крыши
там не было. Оставался лишь каменный пол. И посреди него была
крышка люка, закрывавшая вход в подземелье. Под кишащим червями
небом, в фиолетовом мелькании смерчей, разинувших пасти, чтобы
нас поглотить, я поднял эту крышку.
В стенку каменной кишки, ведущей в подземелье, были вделаны
железные скобы. Я закрыл крышку изнутри. И мы стали спускаться
по железным скобам.
И внизу мы открыли государственную тайну. "Папа" Монзано
велел оборудовать там уютное бомбоубежище. В нем была
вентиляционная шахта с велосипедным механизмом, приводящим в
движение вентилятор. В одну из стен был вмурован бак для воды.
Вода была пресная, мокрая, еще не зараженная _льдом-девять_. Был
там и химический туалет, и коротковолновый приемник, и каталог
Сирса и Роубека, и ящики с деликатесами и спиртным, и свечи. А
кроме того, там были переплетенные номера "Национального
географического вестника" за последние двадцать лет.
И было там полное собрание сочинений Боконона.
И стояли там две кровати.
Я зажег свечу. Я открыл банку куриного супа и поставил на
плитку. И я налил два бокала виргинского рома.
Мона присела на одну постель. Я присел на другую.
- Сейчас я скажу то, что уже много раз говорил мужчина
женщине,- сообщил я ей.- Однако не думаю, чтобы эти слова когда-
нибудь были так полны смысла, как сейчас.
Я развел руками.
- Что?
- Наконец мы одни,- сказал я.
118. ЖЕЛЕЗНАЯ ДЕВА И КАМЕННЫЙ МЕШОК
Шестая книга Боконона посвящена боли, и в частности пыткам и
мукам, которым люди подвергают людей. "Если меня когда-нибудь
сразу казнят на крюке,- предупреждает нас Боконон,- то это,
можно сказать, будет очень гуманный способ".
Потом он рассказывает о дыбе, об "испанском сапоге", о
железной деве, о колесе и о каменном мешке.
Ты перед всякой смертью слезами изойдешь.
Но только в каменном мешке для дум ты время обретешь.
Так оно и было в каменном чреве, где оказались мы с Моной.
Времени для дум у нас хватало. И прежде всего я подумал о том,
что бытовые удобства никак не смягчают ощущение полной
заброшенности.
В первый день и в первую ночь нашего пребывания под землей
ураган тряс крышку нашего люка почти непрестанно. При каждом
порыве давление в нашей норе внезапно падало, в ушах стоял шум и
звенело в голове.
Из приемника слышался только треск разрядов, и все. По всему
коротковолновому диапазону ни слова, ни одного телеграфного
сигнала я не слыхал. Если мир еще где-то жил, то он ничего не
передавал по радио.
И мир молчит до сегодняшнего дня.
И вот что я предположил: вихри повсюду разносят ядовитый
_лед-девять_, рвут на куски все, что находится на земле. Все,
что еще живо, скоро погибнет от жажды, от голода, от бешенства
или от полной апатии.
Я обратился к книгам Боконона, все еще думая в своем
невежестве, что найду в них утешение. Я торопливо пропустил
предостережение на титульной странице первого тома:
"Не будь глупцом! Сейчас же закрой эту книгу! Тут все -
сплошная фо'ма!"
Фо'ма, конечно, значит ложь.
А потом я прочел вот что:
"Вначале бог создал землю и посмотрел на нее из своего
космического одиночества.
И бог сказал: "Создадим живые существа из глины, пусть глина
взглянет, что сотворено нами".
И бог создал все живые существа, какие до сих пор двигаются
по земле, и одно из них былo человеком. И только этот ком глины,
ставший человеком, умел говорить. И бог наклонился поближе,
когда созданный из глины человек привстал, оглянулся и
заговорил. Человек подмигнул и вежливо спросил: "А в чем смысл
всего этого?"
- Разве у всего должен быть смысл?- спросил бог.
- Конечно,- сказал человек.
- Тогда предоставляю тебе найти этот смысл!- сказал бог и
удалился".
Я подумал: что за чушь?
"Конечно, чушь",- пишет Боконон.
И я обратился к моей божественной Моне, ища утешений в
тайнах, гораздо более глубоких.
Влюбленно глядя на нее через проход, разделявший наши
постели, я вообразил, что в глубине ее дивных глаз таится тайна,
древняя, как праматерь Ева.
Не стану описывать мрачную любовную сцену, которая
разыгралась между нами.
Достаточно сказать, что я вел себя отталкивающе и был
оттолкнут.
Эта девушка не интересовалась продолжением рода человеческого
- ей претила даже мысль об этом.
Под конец этой бессмысленной возни и ей, и мне самому
показалось, что я во всем виноват, что это я выдумал нелепый
способ, задыхаясь и потея, создавать новые человеческие
существа.
Скрипя зубами, я вернулся на свою кровать и подумал, что Мона
честно не имеет ни малейшего представления, зачем люди
занимаются любовью. Но тут она сказала мне очень ласково:
- Так грустно было бы завести сейчас ребеночка! Ты согласен?
- Да,- мрачно сказал я.
- Может быть, ты не знаешь, что именно от этого и бывают
дети,- сказала она.
119. МОНА БЛАГОДАРИТ МЕНЯ
"Сегодня я - министр народного образования,- пишет Боконон,-
а завтра буду Еленой Прекрасной". Смысл этих слов яснее ясного:
каждому из нас надо быть самим собой. Об этом я и думал в
каменном мешке подземелья, и творения Боконона мне помогли.
Боконон просит меня петь вместе с ним:
Ра-ра-ра, работать пора,
Ла-ла-ла, делай дела,
Но-но-но - как суждено,
Пых-пах-пох, пока не издох.
Я сочинил на эти слова мелодию и потихоньку насвистывал ее,
крутя велосипед, который в свою очередь крутил вентилятор,
дававший нам воздух добрый старый воздух.
- Человек вдыхает кислород и выдыхает углекислоту,- сказал я
Моне.
- Как?
- Наука!
- А-а...
- Это одна из тайн жизни, которую человек долго не мог
понять. Животные вдыхают то, что другие животные выдыхают, и
наоборот.
- А я не знала.
- Теперь знаешь.
- Благодарю тебя.
- Не за что.
Когда я допедалировал нашу атмосферу до свежести и прохлады,
я слез с велосипеда и взобрался по железным скобам - взглянуть,
какая там, наверху, погода. Я лазил наверх несколько раз в день.
В этот четвертый день я увидел сквозь узкую щелку приподнятой
крышки люка, что погода стабилизировалась.
Но стабильность эта была сплошным диким движением, потому что
смерчи бушевали, дя и по сей день бушуют. Но их пасти уже не
сжирали все на земле. Смерчи поднялись на почтительное
расстояние, мили на полторы. И это расстояние так мало менялось,
- будто Сан-Лоренцо был защищен от этих смерчей непроницаемой
стеклянной крышей.
Мы переждали еще три дня, удостоверившись, что смерчи стали
безобидными не только с виду. И тогда мы наполнили водой фляжки
и поднялись наверх.
Воздух был сух и мертвенно-тих.
Как-то я слыхал мнение, что в умеренном климате должно быть
шесть времен года, а не четыре: лето, осень, замыкание, зима,
размыкание, весна. И я об этом вспомнил, встав во весь рост
рядом с люком, приглядываясь, прислушиваясь, принюхиваясь.
Запахов не было. Движения не было. От каждого моего шага сухо
трещал сине-белый лед. И каждый треск будил громкое эхо.
Кончилась пора замыкания. Земля была замкнута накрепко. Настала
зима, вечная и бесконечная. Я помог моей Моне выйти из нашего
подземелья. Я предупредил ее, что нельзя трогать руками сине-
белый лед, нельзя подносить руки ко рту.
- Никогда смерть не была так доступна,- объяснил я ей.-
Достаточно коснуться земли, а потом - губ, и конец.
Она покачала головой, вздохнула.
- Очень злая мать,-сказала она.
- Кто?
- Мать-земля, она уже не та добрая мать.
- Алло! Алло!- закричал я в развалины замка. Страшная буря
проложила огромные ходы сквозь гигантскую груду камней. Мы с
Моной довольно машинально попытались поискать, не остался ли кто
в живых, я говорю "машинально", потому что никакой жизни мы не
чувствовали. Даже ни одна суетливо шмыгающая носом крыса не
мелькнула мимо нас.
Из всего, что понастроил человек, сохранилась лишь арка
замковых ворот. Мы с Моной подошли к ней. У подножья белой
краской было написано бокононовское калипсо. Буквы были
аккуратные. Краска свежая - доказательство, что кто-то еще,
кроме нас, пережил бурю.
Калипсо звучало так:
Настанет день, настанет час,
Придет земле конец.
И нам придется все вернуть,
Что дал нам в долг творец.
Но если мы, его кляня, подымем шум и вой,
Он только усмехнется, качая головой.
120. ВСЕМ, КОГО ЭТО КАСАЕТСЯ
Как-то мне попалась реклама детской книжки под названием
