комнат и снять со стен, было снято, вынесено и тщательно куда-то припрятано.
По счастью, единственная имевшаяся в наличии ванна сохранилась, и Коннолли
решил незамедлительно ею воспользоваться, приказав своим денщикам накачать
воды и распаковать чемоданы. Спустя час генерал вышел из ванной в весьма
мрачном настроении, однако чистый, бритый и вполне прилично одетый. Из отеля
Коннолли отправился в форт, где на башне в неподвижном воздухе тряпкой повис
императорский флаг. Жители домов, расположенных за крепостной стеной, также
не подавали никаких признаков жизни: никто его не приветствовал, никто не
оказывал сопротивления. По улицам, прижимаясь к стенам, крались мародеры, а
прямо перед ним из сточной канавы внезапно выпрыгнул какой-то перепуганный
индиец и, точно заяц, перебежав дорогу, скрылся. Только в доме миссионера
генералу удалось кое-что разузнать про императора. Когда Коннолли подЦехал к
миссии "белых отцов", он увидел в дверях канадского священника, здоровенного
детину с окладистой бородой малинового цвета, в белой сутане и широкополой
соломенной шляпе, который, схватив за волосы бригадного старшину
императорской гвардии, тряс его изо всех сил. Заметив приближение генерала,
преподобный отец, продолжая одной рукой крепко держать старшину за черные
вихры, а другой вынув изо рта манильскую сигару, радушно помахал Коннолли и
сказал:
-- Привет, генерал. С победой вас. Заставили вы нас тут поволноваться,
ничего не скажешь. Этот тип случаем не из вашей армии?
-- Да, вроде бы. Что он натворил?
-- И не спрашивайте. Возвращаюсь после мессы, а этот мерзавец уплетает
мой завтрак. -- Последовал страшный удар, и бригадный старшина приземлился
на другой стороне улицы. -- Еще раз увижу, что-то-то из ваших ребят
околачивается возле миссии, -- шкуру спущу. Когда войска входят в город,
всегда творится черт знает что. Помню, во время восстания герцога Джапета
эти негодяи забрались в инфекционную больницу и насмерть перепугали
медсестер.
-- Скажите, преподобный отец, правда ли, что император сбежал?
-- Не знаю. Во всяком случае, люди его сбежали. Вчера вечером ко мне
приходил армянский архиепископ. Этот старый жулик пытался уговорить меня
уплыть вместе с ним на материк на моторной лодке. Я сказал ему: пусть лучше
мне перережут горло на суше, но по морю на этой посудине плыть отказываюсь.
Держу пари, что, пока он доплыл до места, его вывернуло наизнанку.
-- А где может быть сейчас император, не в курсе?
-- В форте, где ж еще. На днях, по крайней мере, был там. Этот
мальчишка по дурости воззвания писал -- по всему городу висят. Мне до вашего
Сета дела нет, у меня своих забот хватает. А вашим людоедам передайте, чтобы
они к миссии на пушечный выстрел не подходили, а то они у меня попляшут! У
меня здесь много наших людей прячется, и я их в обиду не дам, учтите. Всего
наилучшего, генерал.
Коннолли двинулся дальше. У крепостных ворот часового не было. Двор был
пуст, если не считать лежавшего ничком на земле Али. Веревка, на которой он
был повешен, по-прежнему плотно облегала его шею. Коннолли поддел труп
носком сапога, перевернул его на спину, но лицо секретаря так распухло и
посинело, что он его не узнал.
-- Выходит, его императорское величество все-таки смылся под покровом
ночи!
Заглянув на опустевшую гауптвахту и в комнаты нижнего этажа, генерал по
винтовой каменной лестнице поднялся в комнату Сета, где, раскинувшись на
походной койке, в шелковой пижаме в горошек, совсем недавно приобретенной на
площади Вандом, крепко спал, совершенно измучившись после злоключений
предыдущей ночи, юный император Азании.
Лежа в постели, Сет не пожелал выслушивать подробный отчет о
победоносной кампании; он довольствовался лишь сообщением о том, что победа
одержана, после чего главнокомандующий был отпущен, а сам император,
выдержке которого можно было позавидовать, тщательным образом совершил свой
туалет и только тогда, облачившись в безупречно отутюженный мундир
Императорского конногвардейского полка, сбежал вниз и, не скрывая своей
радости, крепко пожал генералу руку.
-- Вот видите, Коннолли, -- вскричал он, -- я оказался прав, я же знал,
что поражение нам не грозит.
-- Не скажите, пару раз мы были чертовски близки к нему, -- отозвался
Коннолли.
-- Вздор, голубчик. Ведь мы -- это Прогресс и Новая эра. Наше дело
правое, как вы не понимаете? Мир принадлежит нам, это наш мир, ибо мы с вами
-- люди сегодняшнего дня. А Сеид с его бандой головорезов -- люди вчерашнего
дня. Вандалы. Темные варвары. Паутина на чердаке, гнилое полено, еле слышный
шепот на дне глубокого колодца -- вот что они такое! А мы -- это Свет,
Скорость, Сила, Сталь и Пар, Молодость; мы -- это настоящее и будущее
человечества. Неужели непонятно? Наша нынешняя победа была одержана пять
столетий назад, совсем на других полях сражений. -- Молодой человек
совершенно преобразился: сверкая глазами и откинув назад голову, он упивался
собственными словами. Что же касается генерала, то он, в отличие от
чернокожего императора, долгое время хранил молчание, а затем, постучав
трубкой о подошву своего кавалерийского сапога, полез в карман за кисетом.
-- Не знаю, Сет, может, вы и правы, только я свою победу одержал не
пять столетий назад, а позавчера и пользовался при этом самым допотопным
оружием: ложью и острым копьем.
-- А как же мой Танк? Разве победой мы обязаны не ему?
-- Танку?! Этой консервной банке Маркса?! Не смешите меня. Этот ваш
танк ни к черту не годится. Я же говорил, что вы бросаете деньги на ветер, а
вы меня не слушали. Его бы в Дебра-Дове в качестве военного мемориала на
площади поставить -- там ему самое место, только ведь он туда не доедет.
Поймите, в такой машине в тропическую жару невозможно находиться. Через пять
миль танк раскаляется докрасна. Двое греков чуть заживо в нем, бедняги, не
сгорели. В конце концов, правда, мы нашли этому танку применение -- устроили
в нем камеру пыток. Ничем другим этих черномазых ублюдков не проймешь.
Хорошо вам рассуждать о Прогрессе да о Новой эре, когда война уже кончилась
и все самое худшее позади, но, если хотите знать, на той неделе вы были на
волосок от гибели. Знаете, что этот пройдоха Сеид придумал? Раздобыл где-то
вашу оксфордскую фотографию, где вы в шапочке и в мантии, размножил ее и
раздал гвардейцам из миссионерской школы, заявив, что с англиканской
церковью вы порвали и подались в ислам. Ну, а гвардейцы уши развесили и
стали каждую ночь сотнями переходить на сторону противника. Тут даже я
приуныл, вижу, дело -- табак. И тут приходит мне в голову идея. Вы же
знаете, что значит Амурат для этих туземцев. Созвал я вождей сакуйю и ванда
на совет и сообщил им, что Амурат вовсе не умер (они, впрочем, в этом и не
сомневались), а уплыл за море пообщаться с духами своих предков и назад
вернулся в вашем обличье. Вожди так и обомлели, когда услышали. Видели бы вы
их рожи. После этого они начали Сеида ругать на чем свет стоит, рвались даже
с ним расправиться, я их насилу удержал. Вскоре эта история распространилась
в лагере противника, и через два дня на нашу сторону перешло несколько тысяч
сеидовских ребят -- вдвое больше, чем мы потеряли на истории с фотографиями,
да вдобавок -- настоящие бойцы, не чета этим разодетым миссионерским
выкормышам. Три дня я их с трудом удерживал -- так они в бой рвались. Мы
стояли в горах, на самом верху, а Сеид разбойничал в долине, жег деревни,
думая нас дымом с гор выкурить. Массовое дезертирство его, конечно,
беспокоило. На третий день посылаю я вниз полроты своих гвардейцев с духовым
оркестром и целым стадом мулов и приказываю солдатам, чтобы они, когда
дойдут до перевала Укака, погромче шумели. Гвардейцы, сами понимаете, рады
стараться. Сеид, как я и предполагал, попался на эту удочку: решил, что вся
моя армия перешла в наступление, и стал ее окружать. Тут-то я и бросил ему в
тыл туземцев. Господи! Такой резни я в жизни не видал. Мои ребята,
благослови их Бог, порезвились вволю. Некоторые, кстати, еще до сих пор с
гор не спустились -- охотятся за этими бедолагами.
-- А сам узурпатор сдался?
-- Да, Сеид сдался, куда ж он денется. Но, понимаете, Сет, надеюсь, вы
не будете в претензии... Сеид сдался и...
-- ...бежал -- вы это хотите сказать?
-- Нет, вовсе нет. Видите ли, он сдался туземцам из племени ванда... а
они... вы же сами знаете, что они собой представляют.
-- Вы имеете в виду, что его...
-- Да, увы... Я бы этого, естественно, никогда не допустил, но мне
сообщили слишком поздно.
-- Как же они посмели сЦесть его?! Ведь он как-никак мой отец... Это
такое... такое варварство.
-- Я знал, Сет, что вы будете недовольны. Мне очень жаль. Вожди племени
наказаны: я посадил их в танк на двенадцать часов.
-- Я вижу, туземцев еще совершенно не коснулась современная
цивилизация. Им необходимо образование. Со временем мы должны будем, когда
жизнь войдет в нормальную колею, открыть для них школы и университет.
-- То-то и оно, Сет. Туземцы не виноваты. Им просто не хватает
культуры. В этом все дело.
-- Возможно, имеет смысл обучать их по программе Монтессори, --
задумчиво проговорил Сет. -- Да, они не виноваты... -- Он вновь
воодушевился: -- Коннолли, я сделаю вас герцогом.
-- Спасибо, Сет. Мне-то это без разницы, а вот моя Черномазая с ума от
счастья сойдет.
-- Коннолли?
-- Да?
-- Не кажется ли вам, что герцогине стоило бы подыскать другое имя?
Видите ли, на мою коронацию, по всей вероятности, из Европы сЦедутся многие
знаменитости. Нам бы хотелось покончить с расизмом -- насколько это
возможно, разумеется. Имя, которое вы дали миссис Коннолли, вполне
приемлемо, когда вы остаетесь с ней наедине, однако на людях оно выглядит...
несколько неестественно, тем самым вы как бы даете понять, что у вас с женой
разный цвет кожи...
-- Что ж, вы правы, Сет. Буду стараться в обществе так ее больше не
называть. Хотя для меня она все равно остается Черномазой, тут уж ничего не
попишешь. Да, кстати, что случилось с Али?
-- С Али? А, вспомнил. Вчера вечером он был убит майором Джоавом. Не
забыть бы заказать себе новую корону.
2
-- Котик-ротик-обормотик.
-- Это ты не сама придумала.
-- Верно. Как ты догадался?
-- Это же из книжки. Я ее тоже читал. Ее все в посольстве читали.
-- Подумаешь, уж и процитировать нельзя -- надоело говорить одно и то
же. Хочется чего-то нового.
Теперь Уильям и Пруденс лежали рядом, на спине, в надвинутых на глаза
одинаковых соломенных шляпах -- тропическое солнце пекло нещадно. Они
забрались на самую вершину подымавшихся над Дебра-Довой гор; здесь, на
высоте восьми тысяч футов, было немного прохладнее. У них за спиной, за
живой изгородью из высоких кактусов, находился несторианский храм с
соломенной крышей. У дверей храма, подставив обжигающим солнечным лучам
голый живот, безмятежно глядя в небеса и не обращая ни малейшего внимания на
мух, которые облепили ему все личико, лежал младший сын священника. Под
ними, среди синеющих внизу эвкалиптов, виднелись железные крыши Дебра-Довы.
Поодаль посольский конюх сторожил пони.
-- Уильям, любимый, у тебя на шее какая-то гадость. Ой, это муха, нет,
целых две.
-- Сгони их, я тебе разрешаю.
-- Боюсь -- а вдруг укусят: здешние мухи ужасно больно кусаются.
-- Черт!
-- Все, улетели. Надо же, две сразу.
-- Никуда они не улетели, я чувствую, как они по мне ходят.
