- Наверняка, - согласился психиатр.
- Не стройте такую рожу, - сказал Ангель. - Глядя на вас, хочется
плакать. Можно подумать, что вы теряете друга!
- Так оно и есть, - ответил Жакмор. - Я успел вас полюбить.
- Я тоже, - сказал Ангель. - Но все-таки ухожу. Одной любви к вам
недостаточно для того, чтобы остаться; зато ненависти к другим вполне
хватает на то, чтобы уйти. Только зло заставляет нас действовать. Мы
трусливы.
- Не знаю, трусость это или нет, - сказал Жакмор, - но на сердце тяжело.
- Чтобы не было слишком тяжело, я привнес в путешествие легкое ощущение
опасности: отсутствие продуктов, небольшая дырка в корпусе и ограниченное
количество питьевой воды. Ну как, легче?
- Ненормальный, - зло буркнул Жакмор.
- Таким образом, - продолжал Ангель, - с моральной точки зрения это
будет трусостью, а с материальной - храбростью.
- Это не храбрость, это глупость, - прервал его Жакмор. - Не надо
смешивать одно с другим. А потом, в моральном плане что вы в этом находите
трусливого? Трусом не становятся только потому, что кого-то не любят или
перестают кого-то любить. Вот и все.
- Мы сейчас снова запутаемся, - остановил его Ангель. - Каждый раз,
когда мы начинаем беседовать, нас заносит в глубокомыслие. У меня
появляется еще одна причина для ухода: я не смогу подавать вам плохие идеи.
- Можно подумать, что остальные подают мне хорошие, - пробормотал
Жакмор.
- Да, это правда, простите меня. Я совсем забыл о вашей пресловутой
пустоте.
Ангель усмехнулся, юркнул внутрь лодки - там что-то заурчало - и тотчас
оттуда вынырнул.
- Все в порядке, - сказал он. - Я готов. Впрочем, даже лучше, что она
воспитает их одна. Я бы все время оспаривал ее решения, а мне так
ненавистны эти споры.
Жакмор смотрел на светлую воду, которая увеличивала размеры гальки и
водорослей. Красивое море почти не шевелилось; еле слышный всплеск,
лопнувший пузырек в растворе мокрых губ. Он опустил голову.
- Да, вот еще что, - спохватился он. - Не устраивайте фарса.
- У меня это никогда не получалось, - сказал Ангель. - Теперь, хочешь -
не хочешь, надо форсировать. Я больше не могу отступать.
Он спустился с мостика и вынул из кармана спичечный коробок.
Наклонился, чиркнул спичкой и поджег просмоленную щепку, вылезающую из
последней шпалы.
- А вам, - отметил он, - не придется больше об этом думать.
Они следил за голубым огненным язычком, вылизывающим деревянный рельс.
Вспыхнуло и устремилось вверх пожелтевшее пламя. Затрещало почерневшее
дерево. Ангель поднялся на борт и скинул трап на песчаный берег.
- Вы не берете его с собой? - отвернувшись от горящих рельсов, спросил
Жакмор.
- Не понадобится, - ответил Ангель. - Хочу вам признаться: я не
переношу детей. До свидания, старина.
- До свидания, сукин вы сын.
За спиной Жакмора фыркал и чихал огонь. Ангель улыбался, но его глаза
подозрительно блестели. Он спустился в рубку; раздалось чудовищное
бульканье, и деревянные ноги забили по воде. Ангель поднялся на
капитанский мостик и встал у штурвала. Корабль отчалил и стал быстро
удаляться от берега; сначала над волнами поднялась ватерлиния, затем, по
мере увеличения скорости, показались шагающие и вспенивающие водную гладь
ноги.
Ангель, превратившийся на таком расстоянии в маленького игрушечного
капитана, поднял руку. Жакмор махнул ему в ответ.
Было шесть часов вечера. Огонь бушевал вовсю, и - чем не повод? -
психиатру пришлось покинуть пристань. Он вытер лицо. Густой дым клубился,
закручиваясь в огромные, оранжево просвечивающие кольца. Гигантские
завитки поднялись над скалой и устремились прямо в небо.
Жакмор вздрогнул. Он только сейчас понял, что все это время жалобно
мяукал от горя и боли, как мог бы мяукать кастрируемый кот.
Психиатр закрыл рот, неловко напялил ботинки и направился к склону.
Перед тем как начать подъем, он бросил последний взгляд на море. Еще не
угасшие лучи солнца высвечивали что-то крохотное, сверкающее, двигающееся
по воде. Совсем как плавунец. Или плавук.
Или паук. Или что-то, шагающее само по себе по воде с Ангелем, самим по
себе, на борту.
XVIII
39 июнгуста
Сидя у окна, она смотрела сквозь свое отражение вдаль. Перед ней сад
карабкался на скалу, тянулся к косому солнцу каждой травинкой, каждым
листком за последней предзакатной лаской. Заблудившись в своих
размышлениях, Клементина чувствовала себя слабой и присматривала за собой
- мало ли что там внутри.
Услышав далекий перезвон колоколов, созывающий к вечерне, она
вздрогнула.
Решительно вышла из комнаты. В саду их не было. Обеспокоенная
Клементина спустилась по лестнице и ворвалась на кухню. Из прачечной
доносились плескания Белянки.
Дети уже успели подтащить стул к буфету. Ноэль придерживал его двумя
руками. Забравшийся наверх Ситроэн передавал Жоэлю куски хлеба из
хлебницы; банка с вареньем стояла на стуле у ног Ситроэна. Измазанные щеки
двойняшек свидетельствовали об успешно проведенной операции.
Услышав шаги, они обернулись; Жоэль расплакался. Ноэль сразу же
поддержал брата. Ситроэн даже не пошевелился. Повернувшись лицом к матери,
он достал последний кусок хлеба, откусил и уселся рядом с банкой варенья.
Жевал он неторопливо, обстоятельно.
Клементина переполошилась - ведь опять забыла про полдник!
Ее охватил стыд - ощущение еще более неприятное, чем досада, которую,
она испытывала, просто опаздывая. Даже само поведение Ситроэна, нарочито
вызывающее, дополняло реакцию двойняшек; если он понимал, что делает с
братьями что-то запрещенное, но тем не менее демонстрировал подобную
враждебность, то, значит, считал, что мать ругает их почем зря и
специально не кормит. От этих мыслей Клементина так расстроилась, что сама
чуть не разрыдалась. Но, не желая превращать кухню в море разливанное, она
укротила свои слезные железы.
Она подошла к ним и взяла Ситроэна на руки. Тот сжался. Она поцеловала
упрямца в перепачканную щеку.
- Лапушка, - нежно заворковала она. - Скверная мамка забыла про
полдник. За ваши страдания вы сейчас получите по большой чашке какао с
молоком.
Клементина поставила его на пол. Двойняшки сразу же перестали плакать,
радостно заверещали и бросились к матери. Они терлись своими грязными
мордашками о ее черные штаны, а она тянулась к плите за кастрюлей, чтобы
вскипятить молоко. Ситроэн, застывший с куском хлеба в руке, не спускал с
нее глаз. Его сморщенный лоб разгладился. Слезы еще блестели в глазах, он
не решался подойти к матери. Она обворожительно улыбнулась. Он, словно
синюшный от страха зверек, робко улыбнулся ей в ответ.
- Вот посмотрим, как ты теперь будешь меня любить, - прошептала она,
обращаясь чуть ли не к себе самой. - Тебе больше никогда ни в чем не
придется меня упрекать.
"Ну вот, они уже сами едят, я им больше не нужна, - подумала она с
горечью. - Может быть, они и краны уже сами открывают".
Ничего. Ничего страшного. Она дала бы им столько любви. Она даст им
столько любви, что вся их жизнь, сплетенная из забот и услуг, потеряет без
матери всякий смысл!
В этот момент ее взгляд, блуждающий в растворе окна, остановился на
густом дыме, который поднимался от сарая. Горели корабельные рельсы.
Она вышла, чтобы посмотреть; сзади восторженно лопотали маленькие
зеваки. Она уже понимала, что означает этот пожар, можно было не выяснять.
Исчезло последнее препятствие.
Сарай трещал и скрипел на все лады. Черные обгоревшие балки падали с
крыши. У двери, уставившись на огонь, замер Жакмор.
Клементина положила ему на плечо руку. Он вздрогнул, но ничего не
сказал.
- Ангель уплыл? - спросила Клементина.
Он кивнул.
- Когда все догорит, - сказала Клементина, - вы со служанкой расчистите
место. Получится чудесная площадка для детских игр.
Сделаем для них турник. То есть вы сделаете турник. Вот будет раздолье!
Он удивился, но, взглянув на нее, понял, что обсуждению это не подлежит.
- Вы справитесь! - заверила она. - Мой муж сделал бы это в два счета.
Он был ловким. Надеюсь, в этом дети будут похожи на него.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
55 январеля
"Я здесь уже четыре года с хвостиком", - сказал себе Жакмор.
Борода его удлинилась.
II
59 январеля
Закапал мелкий вредоносный дождик, и дети раскашлялись. Сад липко
растекался во все стороны. Еле проглядывало море, такое же серое, как и
небо, а над бухтой дождь, покоряясь ветру, полосовал воздух вкривь и вкось.
С дождем ничего не поделаешь. Приходится сидеть дома. Ноэль, Жоэль и
Ситроэн играли у себя в комнате. Они играли в слюни.
Ситроэн ползал на четвереньках вдоль края ковра, останавливаясь около
каждого красного участка. Он опускал голову и пускал слюну.
Ноэль и Жоэль тянулись следом, стараясь попадать в те же самые места.
Кропотливое занятие.
А дождь все равно не прекращался. На кухне Клементина готовила молочное
пюре. Она располнела. Она больше не пользовалась косметикой. Она
занималась своими детьми. Покончив с пюре, она поднялась сменить сиделку.
Подходя к детской, услышала, как Белянка журит детей:
- Какие вы мерзкие. Маленькие грязнули.
- Дождь идет, - заметил Ситроэн, который только что выдал удачную
провисающую слюнищу.
- Дождь идет, - повторил Жоэль.
- Дождь, - отозвался немногословный Ноэль.
У него как раз потекло, тут уж не до разговоров.
- А кто за вами будет убирать?
- Ты, - сказал Ситроэн.
Клементина вошла в комнату. Она застала конец сцены.
- Конечно же, вы, - заявила она. - Для этого вы здесь и сидите.
А мои бедные лапушки имеют полное право развлекаться, как им
вздумается. Или вы находите, что на улице хорошая погода?
- А погода-то здесь при чем? - удивилась Белянка.
- Хватит, - отрезала Клементина. - Можете идти гладить. Я займусь ими
сама.
Служанка вышла.
- Пускайте и дальше свои слюни, - сказала Клементина. - Если моим
котяткам так хочется!
- Больше не хочется, - сказал Ситроэн.
Он встал.
- Пошли, - позвал он братьев. - Теперь будем играть в поезд.
- Поцелуйте меня в щечку, - попросила Клементина.
- Нет, - отказался Ситроэн.
- Нет, - отказался Жоэль.
Ноэль промолчал. Более лаконичного отрицания и не придумаешь.
- Вы больше не любите свою мамулечку? - спросила Клементина, опускаясь
на колени.
- Да любим же, любим, - ответил Ситроэн. - Но мы играем в поезд. Ты
должна быть в поезде.
- Ладно, сажусь, - согласилась Клементина. - Хоп! По вагонам!
- Гуди теперь, - приказал Ситроэн. - Ты будешь гудком. А я - машинистом.
- И я тоже, - сказал Жоэль и застучал - чух-чух - колесами.
- А я... - начал Ноэль и замолчал.
- Ах! Мои дорогие малыши, - расчувствовалась Клементина и бросилась их
целовать.
- Гуди, - сказал Ситроэн. - Мы уже подъезжаем.
Жоэль затормозил.
- Ну что ж, - просипела охрипшая от долгого гудения Клементина, - этот
ваш поезд работает как зверь. А теперь идите кушать пюре.
- Нет, - сказал Ситроэн.
- Нет, - сказал Жоэль.
- Ну, ради меня, - взмолилась Клементина.
- Нет, - сказал Ситроэн.
- Нет, - сказал Жоэль.
- Тогда я заплачу, - предупредила Клементина.
- Ты не умеешь, - презрительно изрек Ноэль, спровоцированный на эту
необычную многословность наглым материнским заявлением.
- Что? Я не умею плакать? - возмутилась Клементина.
Она разрыдалась, но Ситроэн быстро привел ее в чувство.
- Нет, - сказал он. - Ты не умеешь. Ты делаешь "у-у-у". А мы делаем
"а-а-а".
- Ну, тогда а-а-а! - заныла Клементина.
- Не так, - сказал Жоэль. - Слушай.
Прочувствовав ситуацию, Ноэль выжал слезу. Жоэль, не желая уступать
брату, заплакал в свою очередь. Ситроэн никогда не плакал.
Он только грустил. Может быть, даже тосковал. Клементина испугалась.
- Вы что, плачете по-настоящему? Ситроэн! Ноэль! Жоэль!
Перестаньте же! Деточки мои! Да что с вами такое? Что случилось?
