то, что матери им говорят. Матерям лучше знать, что нужно детям, что для
них хорошо, а поэтому они останутся детьми как можно дольше... Ноги
китаянок. Китаянок обувают в специальные башмаки. Может быть, заматывают
ступни жгутами. Или сжимают в тисках. Или в стальных колодках. Так или
иначе что-то выдумывают, лишь бы ступни оставались маленькими. Вот если бы
с целым ребенком проделать то же самое. Помешать ему расти. Это самый
лучший возраст. Никаких забот. Никаких потребностей. Никаких порочных
желаний. А потом они вырастут. И будут расширять свои владения. Они
захотят идти все дальше и дальше. Прибавится столько хлопот. Как только
они выйдут из сада, появится тысяча дополнительных опасностей. Что я
говорю? Десятки тысяч! Я совсем не преувеличиваю. Нельзя допустить, чтобы
они выходили из сада.
Помешать любой ценой. Даже в саду они подвержены бесчисленным
опасностям. Вдруг подует ветер, сломает ветку, и она их прибьет.
Хлынет ливень, а они вспотеют после игры в лошадь или в поезд, или в
жандарма и вора, или в другую распространенную игру, так вот, хлынет
ливень, и они подхватят воспаление легких, или плеврит, или простуду, или
ревматизм, или полиомиелит, или тиф, или скарлатину, или краснуху, или
ветряную оспу, или эту новую болезнь, названия которой еще никто не знает.
А если начнется гроза? Ударит молния.
Грозовые разряды. Не знаю, может произойти даже то, о чем недавно
говорили, - этот феномен ионизации, достаточно гадкое слово, чтобы
обозначать что-то страшное, наверное, что-то вроде истощения. А сколько
всего еще может случиться! Если они выйдут из сада, будет еще хуже. Лучше
об этом пока не думать. Да и сад сам по себе на выдумки хитер. А когда они
вырастут, ой! Ой! Ой! Да, вот в чем ужас; они вырастут и выйдут из сада.
Сколько еще опасностей следует предвидеть. Конечно, мать должна предвидеть
все. Ну да ладно, оставим это. Я поразмышляю об этом позднее; главное - не
забыть:
рост и выход. А пока ограничусь садом. Даже здесь количество бед
неизмеримо. Да! Хотя бы гравий на аллеях. Сколько раз я говорила, что
глупо позволять детям играть с гравием. Если они проглотят щебенку? Это
сразу невозможно установить. А через три дня - аппендицит. Необходима
срочная операция. Кто ее сделает? Жакмор?
Он не доктор. А в деревне только ветеринар. Значит, они вот так и
умрут. Настрадавшись при этом. Горячка. Крики. Нет, не крики, а стоны, это
еще ужаснее. И льда, конечно, нет. Невозможно найти лед, чтобы положить им
на живот. Температура поднимается, поднимается. Ртуть переходит последнюю
отметку. Градусник взрывается. И осколок стекла попадает в глаз Жоэлю,
который смотрит на страдающего Ситроэна. У Жоэля течет кровь. Он теряет
глаз. И никто ему не поможет. Все заняты Ситроэном, чьи стоны становятся
все тише и тише. Пользуясь всеобщей неразберихой, Ноэль проскальзывает в
кухню. На печи чан с кипящей водой. Он голоден.
Его, конечно же, забыли покормить, ведь братья больны, о нем никто не
вспомнил. Он залезает на стул перед печью, чтобы достать банку с вареньем.
Но служанка задвинула ее дальше, чем обычно, пыль так и ест глаза. А
вытирай она как следует пыль, этого бы никогда не произошло. Значит, он
наклоняется. Поскальзывается. Падает в чан.
Он успевает крикнуть лишь один раз перед тем, как свариться заживо; уже
мертвый, он все еще продолжает по инерции шевелиться, как рак, которого
бросают живым в кипящую воду. Он краснеет как рак. Он мертв. Ноэль!"
Клементина бросилась к двери. Позвала служанку.
- Да, мадам.
- Я вам запрещаю готовить раков на обед.
- Но я их и не готовлю. У нас на обед ростбиф и картофель.
- Все равно, я вам запрещаю.
- Хорошо, мадам.
- И вообще, никогда не готовьте раков. Ни омаров. Ни крабов. Ни
лангустов.
- Хорошо, мадам.
Она вернулась в комнату. "А не лучше ли все варить, пока они спят, и
все есть холодным? Чтобы не зажигать огонь, когда они бодрствуют. И,
разумеется, обязательно запирать спички на ключ. Это уже делается.
Кипяченую воду, которую они пьют, надо будет кипятить вечером, после того
как они заснут. Какое счастье, что я вспомнила о кипяченой воде. Микробы
погибают в хорошо прокипяченной воде. Да, но как быть с грязью, которой
они набивают свои рты, гуляя в саду? Ох уж этот сад! Нужно постараться как
можно реже выпускать их в сад. Чистая, ежедневно вылизанная комната, вне
всякого сомнения, лучше какого-то сада. Конечно, они могут простудиться,
шлепая по холодному кафелю. Но ведь они могут простудиться и в саду! Там
столько сквозняков. И мокрая трава.
Чистая комната. Ну, конечно же! Опасность кафельной плитки все равно
остается. Они порежутся. Они распорют себе артерии на запястье и, сознавая
свою вину, побоятся об этом рассказать; кровь течет, течет, а Ситроэн все
бледнеет, бледнеет. Жоэль и Ноэль плачут, а Ситроэн истекает кровью. Дверь
заперта на ключ, так как служанка пошла за покупками, Ноэль пугается при
виде крови, он хочет вылезти через окно, чтобы позвать на помощь, и вот он
забирается Жоэлю на плечи, неудачно цепляется, падает и тоже распарывает
себе артерию, но уже сонную, на шее; он умирает в считанные секунды, его
маленькое личико - белее простыни. Нет, ни в коем случае, нет, только не
запирать дверь..."
Она вылетела из комнаты и, ничего не соображая, ворвалась в детскую.
Солнце просачивалось в помещение сквозь щели штор, окрашивая стены в
розовый свет; слышалось только ровное дыхание трех малышей. Ноэль
пошевелился и заворчал. Ситроэн и Жоэль, разжав кулачки, так безвольно,
так беззащитно улыбались во сне. Сердце Клементины билось учащенно. Она
вышла из комнаты и направилась к себе. На этот раз дверь в детскую она
оставила открытой.
"Я - хорошая мать. Я думаю обо всем, что может с ними произойти. Я
думаю заранее обо всех опасностях, которым они подвергаются. Я уж не
говорю о том, что может с ними случиться, когда они чуть-чуть повзрослеют.
Или когда они выйдут за ограду сада. Нет, это я оставлю на потом. Я ведь
решила, что буду думать об этом, когда придет время. Время еще есть. У
меня еще есть время.
Достаточно только представить себе все несчастные случаи, которые
подстерегают их уже сейчас. Я люблю их, поскольку думаю о самом худшем,
что может с ними произойти. Для того чтобы это предвидеть.
Чтобы это предупредить. Эти кровавые образы меня совсем не забавляют.
Они мне навязываются. Это доказывает, что я дорожу своими крошками. Я несу
за них ответственность. Они зависят от меня. Это мои дети. Я должна
сделать все, что в моих силах, для того чтобы уберечь их от бесчисленный
бедствий, которые их поджидают.
Этих ангелочков. Неспособных защищаться, понимать, что хорошо, а что
плохо. Я люблю их. И думаю я обо всем этом ради их блага. Мне это не
доставляет никакого удовольствия. Меня бросает в дрожь при мысли о том,
что они могут съесть ядовитые ягоды, сесть на мокрую траву прямо под
веткой, которая - того и гляди - свалится им на голову, провалиться в
колодец, упасть с обрыва, проглотить булыжник, уколоться шипами; их могут
искусать муравьи, ужалить пчелы, загрызть жуки, заклевать птицы; они
захотят понюхать цветы, они будут глубоко вдыхать цветочный аромат,
лепесток застрянет у них в ноздре, нос окажется забитым, лепесток попадет
в мозг, и они умрут, еще такие маленькие, они упадут в колодец, они
утонут, ветка упадет им на голову, расколотая плитка, кровь, кровь..."
Клементина уже не могла себя сдержать. Она бесшумно встала и крадучись
подошла к детской. Села на стул. Отсюда она видела всех троих. Они спали и
не видели снов. Клементина стала постепенно погружаться в дремоту,
дремучую, судорожную, беспокойную.
Временами она вздрагивала во сне, словно сторожевая собака, которой
грезится стадо в единой упряжке.
VII
135 апруста
"Уф, - выдохнул Жакмор, дойдя до деревни, - в тысячный раз я прихожу в
это чертово селенье, и дорога меня уже ничем не может удивить. С другой
стороны, она не мешает мне удивляться чемунибудь другому. Ну да ладно,
ведь не каждый день выдается такое развлечение, как сегодня".
Повсюду были расклеены белые афиши с фиолетовыми буквами, размноженные
не иначе как на ротаторе. СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ РОСКОШНОЕ ЗРЕЛИЩЕ... и т. д. и
т. п. Спектакль должен был проходить в сарае за домом кюре. Судя по всему,
он сам этот спектакль и организовал.
На красном ручье Слявой и не пахло. Наверное, он заплыл очень далеко,
аж за излучину. Из серых домов выходили празднично - то есть как на
похороны - одетые люди. Оставленные дома подмастерья получали с самого
утра двойную, праздничную, порцию пинков - чтобы завидки не брали - и с
удовольствием проводили весь остаток воскресенья одни.
Теперь Жакмор знал здесь все закоулки, переулки и напрямички.
Он пересек большую площадь, где регулярно устраивались ярмарки
стариков, прошел вдоль школы; несколько минут спустя он уже огибал здание
церкви и подходил к кассе, которой заведовал мальчонка - один из служек
церковного хора. Жакмор купил билет - место выбрал дорогое, чтобы лучше
видеть, - и вошел в сарай. Некоторые уже сидели внутри, остальные
толпились снаружи. В дверях второй служка оторвал половину билета или,
точнее, разорвал целый билет на две половины, из которых одну вернул.
Третий служка рассаживал зрителей; он как раз заканчивал обслуживать
семью, вошедшую перед Жакмором, психиатру пришлось немного подождать.
Хористы были одеты в парадные костюмы - красные юбки, ермолки и
обтрепанные кружева. Служка-распорядитель забрал у Жакмора билет и провел
в партер. Для спектакля кюре собрал все имеющиеся в церкви стулья; их было
столько, что на последних рядах они сбивались в кучу, громоздились один на
другой, так что для зрителей места уже не оставалось. Но это позволяло
продать больше билетов.
Жакмор уселся и скрепя сердце отвесил служке, задержавшемуся в надежде
получить чаевые, хорошую затрещину; ребенок, не дожидаясь дополнительных
тумаков, сразу же убежал. Вполне естественно, что Жакмор не мог выступать
против местных обычаев, несмотря на отвращение, которое он испытывал к
подобным методам.
Он стал следить за приготовлениями к спектаклю, но чувство неловкости
его так и не покидало.
Посреди сарая с четырьмя стульями по краям возвышался идеально
натянутый ринг: четыре лепных столба поддерживались толстыми
металлическими тросами и соединялись красным бархатным канатом.
Расположенные по диагонали рельефы на первых двух столбах хрестоматийно
иллюстрировали жизнь Христа: Иисус, почесывающий себе пятки на обочине
дороги, Иисус, выдувающий литр красненького, Иисус на рыбалке, короче -
классический набор картинок в прицерковных лавках. Что касается двух
других столбов, они отличались большей оригинальностью. Левый, ближний к
Жакмору, сильно смахивал на толстый трезубец с ощетинившимися зубьями,
весь украшенный рельефами на адскую тематику, среди которых фигурировали
сюжеты чисто (или грязно) провокационного содержания, способные ввести в
краску доминиканского монаха. Или целую колонну доминиканских монахов. Или
даже дивизион с командиром-настоятелем во главе. Последний столб,
крестообразной формы и менее вызывающий, демонстрировал прихожанам
жанровую сценку, в которой голый, со спины, кюре ищет закатившуюся под
кровать пуговицу.
Люди продолжали прибывать; шум передвигаемых стульев, ругань зрителей,
решивших сэкономить и потому оставшихся без места, жалобные крики
маленьких служек, стоны стариков, которых купили на ярмарке и пригнали
сюда, чтобы вволю пощипать во время антракта, наконец, густой запах,
исходивший от ног собравшихся, - все это составляло привычную атмосферу
воскресного спектакля.
Внезапно раздалось зычное отхаркивание, напоминающее звук,
воспроизводимый заезженной пластинкой, и громоподобный голос вырвался из
подвешенного к потолочной балке - как раз над рингом - громкоговорителя.
Через несколько секунд Жакмор узнал голос кюре; несмотря на плохое
качество звука, речь оратора воспринималась более или мене связно.
