дяде. Плюнув на гордость, он решает обратиться за помощью к великому
драматургу и каперангу в отставке своему дяде в третий и последний раз в
жизни.
И он вваливается в дядину шикарную квартиру на Кутузовском. И дядя
встречает явления племянника-обалдуя с неудовольствием. Потому что такой
родственник-недотепа несколько марает его моряцкую репутацию. Помогал ему,
помогал, а все без толку...
Племянник снимает шинель, трет лапкой трещащий лоб, получает добрый
шлепок по загривку и добрую чарку на опохмел:
- Ну... как служба идет? Чем порадуешь? Пора и очередное звание
получать.
При слове "звание" племянник искажается обликом, приземляется мимо
стула, плачет и говорит:
- Дядя! Ты же знаешь, что я, в общем, не офицер. Я по натуре сугубо
штатский человек. Я учился играть на скрипке и окончил музыкальную школу.
Я поэт. Я пишу стихи. У меня даже книжку хотели в издательстве принять...
- Что же - скрипка! - гремит дядя, человек крупный и удачливый, без
сантиментов; набрался душевной грубости у адмиралов. - Римский-Корсаков
тоже был композитор, а какой морской офицер был!
- Дядя, - говорит Штейн. - Я не Римский, а ты не Корсаков. Ему
хорошо, он бронзовый памятник. А моих сил больше нет. Если мне дадут
капитана третьего ранга, я застрелюсь.
- Странное отношение к карьере, - не соглашается дядя. - А чего ж ты
хотел - сразу прыгнуть в адмиралы? Послужи сначала.
- Не буду служить! - буйствует племянник. - Это ты во всем виноват!
- Ах ты щенок! - говорит дядя, каперанг в отставке и великий
военно-морской драматург. - Да если бы не я, ты бы вообще в училище не
поступил...
- Да, - вопит племянник, - и был бы счастлив! Это ты - "кем ты хочешь
быть! кем ты хочешь быть!" - погубил мою жизнь!..
- ...тебя бы законопатили на Чукотку, там бы ты хлебнул лиха по уши!
- И прекрасно! на Колыму! и давно бы застрелился и не мучился!
- Я все для тебя сделал! Чего ты теперь еще от меня хочешь?
Подведя беседу к нужному вопросу, племянник переселяется с пола на
стул. И внушает вкрадчиво:
- Слушай... ты ведь запросто за руку со всеми адмиралами... с нашим
командующим...
- Да уж... - кивает дядя не без самодовольства. - Потому что -
уважают!
- Вот. Послушай. Ты бы не мог встретиться с адмиралом Головко, и раз
в жизни попросить... если б он подписал... он ведь тебе не откажет... - И
подает дяде заготовленный рапорт об увольнении в запас.
- Нет, - говорит дядя. - С такими просьбами я к нему обращаться не
буду. Наши отношения, знаешь, иного рода. Нет. Не стану я его о таком
просить.
Штейн принимает позу, по сравнению с которой умирающий лебедь
Плисецкой - это марш энтузиастов. И тихо шепчет:
- Тогда прощай, дядя... Я тебя любил. Я гордился тобой. Прости, что
причиняю вам такое горе... прошу никого не винить...
Выдергивает из брюк ремень и норовит пристроить петлю к оконному
карнизу.
- Прекратить!! - грохочет кулаком бездушный дядя, солдафон от
маринистики.
Тут в комнату впадает его жена, племянникова тетя, которая всю эту
душераздирающую сцену подслушивала за дверью, и говорит:
- Сашенька, есть у тебя душа или нет у тебя души? Ты посмотри - на
мальчике ж лица нет. Он же над собой что-то сделает, ты что, не
понимаешь?.. Я всегда говорила, что нельзя отдавать мальчика во флот. Все
эти твои матросы - они такие грубые. Они пьют, как биндюжники, они
ругаются - это тихий ужас! Я после них неделю мою квартиру и проветриваю
от табака и портянок.
- Моряки не носят портянок!!!
- Скажите пожалуйста! А что они носят? Это так важно? Или у тебя
много племянников?..
- Не лезь не в свое дело! - гремит дядя.
- Это мое дело! - кричит ему тетя. - И не смей на меня кричать! Кричи
на своих адмиралов, так их ты боишься!
- Я боюсь?! - орет дядя. - Да я - член правления... кандидат ЦК...
- Так почему ты не можешь пойти в гости к этому Головко? Он к тебе
прислушивается, я же знаю. Они же понимают, что ты умный человек. Что тебе
стоит? Ну хорошо - выпей с ними, посиди, я тебе разрешаю.
- Никуда не поеду, - отрубает дядя.
Штейн подставляет стул к своей петли на окне и закрывает глаза.
- У тебя есть сердце? - спрашивает тетя. - Или у тебя нет сердца? Ты
посмотри, что делается с ребенком. Если бы я была его министром, так я бы
давно отпустила его куда он хочет. Какое море? Только Черное. Мальчику
необходимо курортное лечение, это кожа и кости. У него совсем слабые
нервы. И вообще ему нисколько не идет эта форма, ты посмотри на него - и
это матрос?..
В конце концов дядя плюет, звонит Головко домой, надевает свою шубу
на бобрах, сует в карманы две бутылки армянского коньяка, вызывает из
гараж свой персональный ЗиМ и едет к Головко.
Головко принимает его сердечно, ставит, в свою очередь, свой коньяк,
вестовой накрывает стол - серебряные подстаканники, нарезанный кружевом
лимончик, балыком-икорка с разных флотов; пьют они коньяк и чай
по-адмиральски (а чай по-адмиральски - это так: берется тонкий чайный
стакан в серебряном подстаканнике, наливается крепчайшим горячим
свежезаваренным чаем, бросается ломтик лимона и сыплется три ложечки
сахара; а рядом становится бутылка коньяка. Отхлебывается чай, и
доливается доверху коньяком. Еще отхлебывается - и еще доливается. И вот
когда стакан еще полный, а бутылка уже пустая - это и есть настоящий
адмиральский чай). И с удовольствием беседуют. Головко говорит о
литературе, Штейн говорит о флоте, и очень оба довольны поговорить с
понимающим и компетентным собеседником.
И дядя, как бы между делом, в русле застольного разговора, повествует
в юмористическом ключе, чтоб никак не дай Бог не отягчить настроение
хозяина, всю историю злоключений своего племянника - как отвлеченного
флотского офицера, не называя фамилий. И адмирал совершенно благоприятно
это воспринимает, заливается смехом и переспрашивает подробности, войдя во
вкус, слезы утирает и за живот держится. Такой юмор ему в кайф: до боли
знакомая фактура.
А в заключение рассказа дядя эффектным жестом выдергивает рапорт
своего племянника и кладет перед Головко. Головко, еще похрюкивая, тянется
за очешником, надевает очки, читает рапорт и закатывает диким хохотом:
- Ох-ха-ха-ха! - лопается. - Так это что - с твоим племянником все
это было? Ха-ха-ха! Ну, ты драматург!
Это, значит, дядя придумал такой драматургический ход. И теперь с
удовлетворением видит, что все он рассчитал правильно - ударный
сценический хор по адмираловым мозгам, сюжет свинчен истинным драматургом,
что адмирал и признал: никакого неудовольствия у него, а сплошные
положительные эмоции. Хороший дядя драматург. Настоящий. Крупный.
- Вот, - говорит, хо-хо-хо! такая, понимаете, история. Так что, если
можно... не моряк, что поделать.
- Ох-ха-ха-ха! - надрывается Головко. Развинчивает авторучку, чертит
в углу рапорта собственноручную резолюцию, размашисто подписывает,
складывает лист и швыряет через стол дяде. - Ну, спасибо за спектакль!
потешил старика! А я-то думаю, откуда это ты в таких подробностях все это
знаешь!.. Погоди-ка, - и жестом велит вестовому поставить еще бутылку. -
Выпьем еще, посидим. Давненько я так не веселился! Ну-ка расскажи еще раз,
как он шпалер в гальюне забыл... ха-ха-ха!
И к двум ночи вдребезги пьяный дядя, знаменитый драматург Штейн,
является на своем ЗиМе домой. Шофер его вводит в двери, дядя, с красной
физиономией, сильнейше благоухая на весь дом хорошим коньяком, благодушный
и снисходительно-гордый, падает в своей распахнутой шубе в кресла.
А племянник, уже синий он непереносимого волнения - судьба решается!
- бегает по стенам в полубессознательном состоянии. И смотрим на дядю, как
блоха на собаку, которою можно прокормиться и выжить, а может она тебя и
выкусить.
Тетя говорит:
- Сашенька, не томи же душу. Мальчик весь извелся. Ну что, таки он
подписал это заявление? Прошу тебя!
Дядя лыбится и извлекает из себя звук:
- Ы!.. салаги!.. на!
И гордо пускает племяннику через комнату порхающий рапорт.
Тот его ловит, вспыхивает счастливым лицом, дрожащими руками
разворачивает, и читает наискось угла крупным твердым почерком резолюцию:
"ПУСКАЙ ПОСЛУЖИТ! ГОЛОВКО."
И этот личный верховный приказ так шарахнул его по нежному темечку,
то он беспрекословно убыл к месту службы и безмолвно тянул лямку
положенные еще пять лет. И больше он к дяде не обращался ни по каким
вопросам никогда в жизни.
Но дядя же недаром был великий драматург. Он был крупной и
сообразительной личностью, и ежели бы угодил на флот самолично, а не
племянник, то уж он бы дослужился точно до адмирала, невзирая на
образованность и национальность. Потому что он, в отличие от
неудачника-племянника, обладал в полной мере главным достоинством людей,
умеющих добиваться любых целей, - умением обращать свои поражения в
победы.
Потому что все это он скомпоновал в форме пьесы, использовав все
детали и подробности, вплоть до включения в текст подлинных стихов
бедолаги-племянника. А идея пьесы полностью соответствовала командной
директиве Головко: пускай послужит! Пьеса получилась в меру смешная, в
меру драматичная, и вполне назидательная для среднего флотского
комсостава. И театры ее взяли на ура.
Называется пьеса "Океан". Люди постарше хорошо ее помнят.
Премьера состоялась в БДТ у Товстоногова, и билетики стреляли за два
квартала. Вот что значит подойти к делу с умом и талантом.
Характерно, что недотепу-старлея играл Юрский, и зал аплодировал его
выходкам и речам, а его положительного командира - сугубо положительный
Лавров, игравший всех положительных от Молчалина до Ленина; этот расклад
ролей в полной мере отразился на их собственных судьбах, когда первый
много лет бедствовал, а второй процветал. Товстоногов умел видеть суть
актера!.. Но это уже, как говорится, совсем другая история.
ЛЕГЕНДА О ЗАБЛУДШЕМ ПАТРИОТЕ
1. ДРАП
Как жили! Братцы мои, как же мы хорошо жили! Водочки выпьешь,
колбаской с батончиком белым закусишь, сигаретку закуришь... и никаких
беспокойств о будущем, потому что партия по телевизору все уже решила:
стабильность.
Да - одобряли. А чего надо - осуждали. А кого надо вовремя
расстреляли бы - так и до сих пор были бы великой державой.
Драпануть бы, так ведь не пускают уже никуда. Не впускают, в смысле.
Не то, что раньше: везде объятия раскрывали жертвам Софьи Власьевны.
Вспомнишь - так это даже удивительно, на какие изобретения
отваживался наш советский человеческий гений, чтобы незаконно пересечь
священную границу и удрать в классово чуждый мир капитала. Когда военные
летчики дули в Японию и Турцию на МИГах - ну, истребитель на то и создан,
чтобы в воздухе никто и ничто не могло ему помешать. Но вот когда два
бюргерских семейства из Восточной Германии самосильно мастерят в сарае
воздушный шар и, спев: "Была бы только ночка потемней!.." влезают в
корзину и с попутным ветром отбывают на Запад! - так ведь они еще и
любимую собачку прихватили, обвязав ей морду понадежнее, чтоб лай из мглы
небесной не нарушил мирную службу пограничников. Тьфу на Жюль-Верна и его
художественное предвидение!...
Это что же, спрашивается, нужно было изделать над щирым украинским
селянином, чтобы в противоположном конце света, в Корее, под взглядами
