эфир свое последнее сообщение об окончании экспедиции; и, окруженные
восхищением и заботой экипажа, извещенные о высоких правительственных
наградах - всем четверым дали Героя Советского Союза! - полярники
потихоньку поехали в Ленинград.
В пути степень их занятости несколько поменялась. Гидролог с
метеорологом писали научные отчеты, Кренкель же предавался сладкому
ничегонеделанью. А Папанин по-прежнему чистил свой маузер. За шесть
месяцев зимовки, когда у любого нормального человека нервишки
подсаживаются, это рукоблудие приобрело у него характер маниакального
психоза.
Кренкель смотрел на маузер, сдерживая дыхание. Больше всего ему
хотелось стащить незаметно какой-нибудь винтик и поглядеть, как Иван
Дмитриевич рехнется, не отходя от своей тряпочки, когда маузер не
соберется. Но это было невозможно: в 38 году такое могло быть расценено не
иначе как политическая диверсия - умышленная порча оружия начальника
экспедиции и секретаря парторганизации. Десять лет лагерей Кренкелю
представлялись чрезмерной платой за удовольствие.
Он подошел к вопросу с другой стороны. Зайдя к Папанину в его
обязательное оружейное время, перед сном, он с ним заговорил, отвлекая
внимание, - и украдкой подбросил на тряпочку крохотный шлифованный уголок,
взятый у ребят в слесарке ледокола. И смылся от греха.
Оставшиеся пять суток до Ленинграда Папанин был невменяем.
Представьте себе его неприятное изумление, когда, собрав маузер, он
обнаружил деталь, которую не вставил на место. Он разобрал его вновь,
собрал с повышенным тщанием - но деталь все равно оставалась лишней!
Ночь Папанин провел за сборкой-разборкой маузера, медленно сходя с
ума. Необъяснимая головоломка сокрушала его сознание. Он опоздал к
завтраку. Все время он проводил в каюте. И даже на встрече-беседе с
экипажем, рассказывая об экспедиции, вдруг сделал паузу и впал в
сосредоточенную задумчивость. Сорвался с места и ушел к себе.
В помрачнении он собирал его и так, и сяк, и эдак. Он собирал его в
темноте и собирал его на счет. Из-за его двери доносилось непрерывное
металлическое щелканье, как будто там с лихорадочной скоростью работал
какой-то странный агрегат.
Папанин осунулся и, подстригая усики, ущипнул себя ножницами за губу.
Судовой врач поил его валерьянкой, а капитан "Красина" - водкой. Команда
сочувственно вздыхала - вот каковы нервные перегрузки у полярников!
В последнюю ночь Кренкель услышал глухой удар в переборку. Это
отчаявшийся Папанин стал биться головой о стенку.
Кренкель сжалился и постучал в его каюту. Папанин в белых кальсонах
сидел перед столиком, покрытым белой тряпочкой. Руки его с непостижимой
ловкостью фокусника тасовали и щелкали деталями маузера. Запавшие глаза
светились. Он тихо подвывал.
- Иван Дмитриевич, - с неловкостью сказал Кренкель, - не волнуйтесь.
Все в порядке. Это я просто пошутил. Ну - морская подначка, знаете...
Взял с тряпочки свою детальку и сунул в карман.
Бесконечные пять минут Папанин осознавал услышанное. Потом с
пулеметной частотой защелкал своими маузеровскими частями. Когда на место
встала обойма с патронами, Кренкель выскочил к себе и поспешно запер дверь
каюты.
Команда услышала, как на "Красине" заревела сирена. Ревела она
почему-то откуда-то из глубины надстройки, и тембр имела непривычный,
чужой.
Кренкель долго и безуспешно извинялся. Команда хохотала. Папанин
скрежетал зубами. Будь это на полюсе, он бы Кренкеля скормил медведям, но
теперь покарать шутника представлялось затруднительным - сам же о нем
прекрасно отзывался, в чем обвинишь? все только посмеются над Папаниным
же.
Но всю оставшуюся жизнь Папанин люто ненавидел Кренкеля за эту шутку;
что обошлось последнего дорого. Кренкель, утеряв на Северном полюсе всякий
вкус к коллективным зимовкам и вообще став слегка мизантропом, страстно
при этом любил Арктику и вынашивал всю жизнь мечту об одиночной зимовке. И
за всю жизнь получить разрешение полярного руководства на такую зимовку он
так и не смог. Папанин, будучи одним из начальников всего арктического
хозяйства, давал соответствующие отзывы и указания.
Сам же Папанин, однако, резко излечился от ненормальной интимной
нежности к легкому стрелковому оружию; а проклятый маузер просто видеть
больше не мог - слишком тяжелые переживания были с ним связаны. И как
только, вскоре после торжественного приема папанинцев в Кремле, был создан
в Ленинграде Музей Арктики и Антарктики, пожертвовал туда в качестве
ценного экспоната свой маузер, где он пребывает в полной исправности и
поныне, в соседстве с небольшой черной палаткой.
ЛЕГЕНДА О МОШЕ ДАЯНЕ
Народ сам пишет биографии своих героев, ибо народ лучше знает, какой
герой ему потребен. Биография героя - общественное достояние. Как все
общественные достояния, она подвержена удивительный метаморфозам, а
особенно, конечно, в Советской России, которая и вся-то есть такая
метаморфоза, что аж Создатель ее лишился речи и был разбит параличом при
взгляде на дело рук своих.
Правда же проста и отрадна. Когда в мае шестьдесят седьмого года
победные израильские колонны грянули через Синай, взошла и в ночных
ленинградских кухнях шестиконечная звезда одноглазого орла пустыни
генерала Моше Даяна. И люди узнали, что:
Одноглазый орел (приятно ассоциировавшийся с великими Нельсоном и
Кутузовым) не всегда был одноглаз и даже не всегда был израильтянином, по
причине отсутствия тогда на глобусе государства Израиль. А родился он в
Палестине, территории британской короны, и был соответственно подданным
Великобритании. Профессиональный военный, кончал офицерское училище, а в
тридцатые годы учился какое-то время в советской Академии Генштаба, тогда
это было вполне принято (происхождение, в родительской семье еще не забыли
русский язык, - нормальная кандидатура для знакомства с военной доктриной
восточного соседушки). Сейчас трудно в точности утверждать, на каких
языках он общался с Гудерианом и де Голлем, посещавшими означенную
академию в то же время; интересный там подобрался коллектив. По ним судя,
учили там тогда неплохо.
Будучи здоровым парнем и грамотным офицером, в начале Второй мировой
войны Даян служил капитаном в коммандос. И с началом боевых действий
естественно оказался на европейском материке. Сохранился снимок: боевой
офицерюга сухощавой британской выправки стоит, раздвинув ноги, на берегу
Ла-Манша, в полевом хаки, со "стеном" на плече и биноклем на шее.
Пиратская повязка через глаз придает ему вид отпетого головореза. Ла-Манш,
из любви к истории заметим, снят с английской стороны, потому что глаз
Даяну вышибли в сороковом году немцы в Дюнкерке, боевое ранение, они там
вообще всех англичан вышибли со страшной силой вон за пролив, мясорубка
знаменитая.
По натуре рьяный вояка (дали оружие и власть дитю забитого народа!) и
ненавидя немцем не только как английский солдат, вдобавок потерпевший от
них личный урон, но еще и как еврей, Даян настоял остаться в действующих
частях, но его часть уже находилась вместе с прочими в Англии и никак не
действовала. И он в нетерпении сучил ногами и бомбардировал начальство
рапортами о диверсионной заброске на материк, в чем ему осторожные
англичане предусмотрительно отказывали под предлогом холерического
темперамента и ярко запоминающейся внешней приметы - одного глаза.
Ну, двадцать второго июня сорок первого немцы напали на Союз,
Черчилль возвестил, что протягивает руку помощи даже Сатане, если в ад
вторгся Гитлер, эскадрильи "харрикейнов" грузились на пароходы, и Даян
навел орлиное око на Восток. Срочно формировалась британская военная
миссия в Москву. Даян подходил: фронтовой опыт, образование, знание страны
и языка. И осенью сорок первого года он вторично прибыл в Москву в
качестве помощника британского военного атташе.
Миссии союзников, естественно, сидели в Москве и пробавлялись
процеженной советскими службами информацией о положении на фронтах.
Положение было горестным, и информацию подслащали. Даян рвался увидеть все
собственным глазом и видел регулярную фигу, равно как и прочие: во-первых,
нечего им смотреть на разгромы, драпы и заградотряды, во-вторых - шлепнут
ведь еще ненароком, кому охота брать на себя ответственность за то, что не
уберегли союзника: головы и за меньшую ерунду летели горохом. Даян сидел в
посольстве, пил на приемах, матерился на английском, русском и иврите и
строчил бесконечные отчеты в Лондон.
Но после Сталинграда и Курской дуги ситуация изменилась. Пошли
вперед. Запахло победой. Было уже что показать и чему как бы и поучить в
упрек: мол, вот так вот, а вы сего там сидите. А поскольку взятие Киева
была запланировано на 7 Ноября сорок третьего года как первая показная
победа к назначенной торжественной дате, - последовало высочайшее указание
допустить отдельных союзных представителей к театру военных действий.
Чтобы убедились воочию в мощи и сокрушительном натиске Красной Армии и
оповестили о них все прогрессивное человечество, трусливо и шкурнически
отсиживающееся по теплым домам. Вот так Даян оказался командирована в
качестве наблюдателя британской военной миссии под Киев, имеющий быть
взятым к годовщине революции.
Первым Украинским фронтом, на каковой была возложена эта почетная
миссия, командовал тогда генерал армии Рокоссовский.
И вот в ставке Рокоссовского от всех дым валит, форсировать осенний
Днепр, с левого пологого берега на правый, крутой, укрепленный, под
шквальным эшелонированным огнем, плавсредства в щепки, народу гробится
масса, резервов не хватает, боеприпасов не хватает, сроки трещат, вся
карьера на острие - сталинский нрав Рокоссовский на своей шкуре испытал, -
и тут ему телефонист подает трубку ВЧ: "Вас маршал Жуков".
- Как дела?
- Действуем, товарищ маршал!
- Тут к тебе прибудет наблюдатель английской миссии.
- Слушаюсь, товарищ маршал.
Только этого мне еще не хватало для полного счастья!..
- Отвечаешь головой.
- Понятно, товарищ маршал.
Сожгли бы его самолет по дороге - и нет проблемы.
- Нос ему много совать не давай.
- Не дам.
- Майор Моше Даян.
- Как?
- Еврей, - поясняет Жуков.
- Так точно, - дисциплинированно подтверждает Рокоссовский.
А Рокоссовский был, как известно, человек характера крайне крутого и,
как всякий порядочный поляк, антисемит отъявленный. И вот ему для
облегчения штурма Киева английский еврей под нос. Для поднятия бодрости
духа.
И сваливается это мелкое недоразумение: в уютной английской
экипировке, с раздражающей повязкой вкось крючковатого носа, и с
анекдотическим английско-еврейским акцентом докладывается, подносит свои
комплименты и просится на передовую. В воду бы тебя да на тот берег!
Зараза. Союзник. Дипломатия. Реноме. И высится над ним рослый, статный,
белокурый красавец Рокоссовский, глядя своими светлыми холодными глазами,
как дипломат на какашку за обеденным столом, и тут же спихивает его к
чертям свинячьим с глаз подальше в сторону, в 60-ю армию к Черняховскому.
Которая стоит себе давно уже на том берегу выше по течению, осуществляя
ложный маневр: отвлекая на себя внимание и силы немцев. И входить в Киев и
участвовать в основных боях вообще не должна. Вот тебе тот берег, вот тебе
передовая, и торчи-ка подальше от штурма; все довольны.
- Отправляю вас в самую боевую армию, вырвалась вперед, привет
