милицию и сумел подстегнуть к делу КГБ, которое всегда радо вставить
милиции шпилю в нежное место. Дело решили не раздувать, и так хай до
заграницы дошел, что в Ленинграде не просто проституция, а целые публичные
дома, и Марина осталась целой-невредимой и в полной свободе.
Боже, что за счастье - эта свобода, пока не сообразишь, что денег-то
все равно нет.
Во-вторых же, в Сосновом Бору решили строить новый химкомбинат, да не
просто комбинат, а крупнейший в Европе комбинат химического волокна. Об
этой новой победе советской промышленности министр окружающей среды Италии
высказался по телевидению так: "Сооружение этого комбината будет очень
способствовать сохранению окружающей среды Италии". Сюжет этот сдуру, как
пример нашего удачного международного сотрудничества, прокрутили в
программе "Время", за что ее главный редактор и был уволен с работы. Мол,
соображать же надо, нельзя же так, вслух, говорить, что этот комбинатец
все кругом угробит.
Строить его, конечно, решили прямо в городе, потому что это гораздо
экономичнее, чем вдали: магистрали тянуть на надо, транспорт туда пускать,
дома для рабочих там ставить, и так далее. Экономика должна быть
экономной.
А для руководства строительством решили пригласить иностранцев вместе
с ихними иностранными проектами. Мол, вы нам строите комбинат, а мы вам
потом поставляем его продукцию. Гениально и просто, как вся советская
власть: в наваре имеем бульон от варки яиц.
Для иностранцев выстроили прекрасную новую гостиницу, подразумевая ее
люксовой.
Вообще с этими иностранцами интересно вышло.
Строить первую очередь выписали англичан. Англичане приехали,
покрутили своими английскими носами, сделали какие-то пробы воздуха и
воды, и сказали, что в гостинице они жить не будут, тем более что она не
соответствует договорным условиям, туристский класс, и вообще они в центре
жить не будут, слишком загазован, а пусть-ка им построят новую гостиницу,
на окраине, в лесочке.
И им, колонизаторам недорезанным, построили дивный небольшой отель в
лесочке, и они поруководили стройкой и пустили первую очередь комбината.
После чего в Министерстве посчитали убыли и прибыли, долго вопили,
кто виноват в убытках, и строить вторую очередь пригласили фээргешников.
Фээргешники приехали, нюхнули заводского газку, заколдобились,
особенно один, который еще в войну с газком дело имел в лагерях, этот
нюхнувший больше всех и выступал, что здесь жить нельзя, этим дышать
нельзя, и если хотят, чтобы они работали, то пусть создадут им жилье не
менее чем в пяти километрах от комбината, а в этом бараке в полукилометре
от трубы пусть живут приговоренные к смертной казни за преступления против
человечества.
И им, конечно, построили два новых дома вдали, и возили на автобусе,
потому что неустойка дороже бы встала, тем более они не требовали ничего,
что не входило бы в нормальные технические условия для такого комбината.
Немцы, кстати, были безумно обрадованы черным обменным курсом
бундесмарки на рубли и невероятно низкими ценами на спиртное и шоколад,
так что один из них даже умер, приняв русскую дозу вина "Красное крепкое",
хотя и закусывал его шоколадом, а может он от того шоколада и умер, черт
его знает, но только его советских собутыльников, вполне здоровых назавтра
после опохмела, уволили с работы, хотя другие немцы хотели судить их за
предумышленное убийство, и категорически с тех пор запретили пить с
немцами, бо они оплачены валютой, а переморить их любой дурак сумеет,
нашим-то рационом.
Строить третью очередь пригласили японцев, как самых технологичных, а
также скромных и неприхотливых в быту.
Неприхотливые японцы еще в автобусе повытаскивали счетчики Гейгера и
прочей дряни, счетчики исправно затрещали, и очень громко, японцы
завопили, что двери автобуса скорей однако закрывать надо и подальше
ехать, тут без спецодежды и масок нельзя находиться, и им необходимо дать
жилье не менее чем в пятнадцати километрах; и этим самураям таки поставили
коттеджи в лесу в пятнадцати километрах от комбината, а время на дорогу
они засчитывали в рабочее, причем это было по закону, что особенно бесило
наше начальство, хотя одновременно и вселяло в него несколько
подобострастное уважение к японцам как к людям, уверенно плюющим тебе в
протянутую мозолистую руку и ставящим себя на высоте.
Но вернемся, однако, к англичанам, этим сынам гордой нации
первопроходцев и завоевателей, авантюристам длинного фунта стерлингов,
принявшим на себя первый удар сосновоборского местного колорита. До этого
Сосновый Бор был закрыт для иностранцев, как город секретный, имеющий
атомную электростанцию и истребительный аэродром.
Первыми сделали стойку на англичан официанты и проститутки. И те и
другие хотели заграничных вещей и валюты, причем ради этого проститутки
были готовы мыть грязную посуду, а официанты - спать с клиентами.
Англичане находили еду несъедобной, количество питья невообразимым, а
цены нереально низкими. И их чаевые в валюте приводили официантов в
экстаз. При виде англичан своих посетителей просто гнали вон за двери,
унося со стола недокушанные блюда и суя им недопитые бутылки в карманы:
дома допьешь, родимый, столик заказан.
Проститутки же казались им чрезвычайно красивы и свежи, бо вообще
практические все англичанки, как прекрасно знаю все в Союзе, похожи не на
лошадей даже, а скорее на лошадиные скелеты, иногда разве что украшенные
веснушками. Что же касается запрашиваемых ими цен, то, как выразился один
техник из Глазго, "у нас за такие деньги ты можешь переспать только с
кошкой, и то лишь при том условии, что у нее нет диплома о породе".
Вот как дешево стоила в хрущевское время советская женщина. Не то
ныне, когда мы поворачиваемся к свободному миру лицом, пытаясь
одновременно прикрыть чем-нибудь противоположную часть тела, и огорчаясь
испугу при этом Запада.
Но Марина, несмотря на свои доходы советской бедолаги, дешевой
женщиной себя не считала. Ей просто нужен был хоть единственный шанс, - а
там, уж она знала, она вцепится в него, как бульдог, который раньше умрет,
нежели расцепит челюсти.
5. БОЛТ
Его звали Уолтер, сокращенно-дружески, стало быть, Уолт, или Волт,
по-русски и так произносить можно, а Болтом его уже потом, по созвучию,
прозвали Маринины знакомые.
Он был рядовой инженер на этой стройке века и уже болтал немножко
по-русски. Марина подцепила его в кабаке и женским безошибочным чутьем
сразу ощутила некую добротную британскую порядочность.
Англичанин был вполне еще в цветущем мужском возрасте, не слишком
виден собой, но и без изъянов. Любезен и не нахален. И когда она, наделав
ему глазок и настроив авансов, сообщила, что он ее не за ту принял, у них
в России так не полагается, она девушка порядочная и к нему не поедет,
пусть он не обижается, он ей нравится - англичанин рассыпался в
извинениях, велел готовному халдею вызвать тачку, и отвез ее домой, пьяным
нежным поцелуем чмокнув на прощание маленькую мягкую ручку.
Ночь Марина провела в размышлениях и мечтах, и глаза ее разгорались,
а утром устроилась воспитательницей в детский сад. Теперь она не была
тунеядкой, а была педагогом по младшему возрасту, самому ответственному.
На свидание англичанин прилетел радостный и торжественный, марину
неприятно задело, что он без цветов, и она сообщила, что у них принято
дарить девушкам цветы. Англичанин осекся, посмотрел на нее новыми глазами,
как на леди, у них в Англии цветы дарят только принцы и миллионеры, и
купил роскошный букет, зауважав Марину еще больше.
Она манежила его два месяца, вызубрив книжку о манерах поведения,
соглашаясь пить лишь полбокала шампанского и возвращаясь домой не позже
девяти. Англичанин был в атасе от такой старомодной порядочности.
Наконец, она с ним переспала, сама стыдливость и скромность, и потом
не видела его неделю. Он умирал от тоски и неопределенности. При встрече
раскаялась, их отношения бесперспективны, она молит оставить ее в покое и
не ломать жизнь, заплакала, поцеловала его и убежала.
Англичанин впал в тихое помешательство. Марина была самой милой и
красивой девушкой из тех немногочисленных, с кем он спал за свою жизнь, и
он совершенно забыл, что дома, в Англии, у него семья, жена и двое детей,
старики-родители и вполне налаженная жизнь.
Марина пришла к нему сама, сказала, что сил жить без него у нее нет,
будь что будет, ей все равно, ты меня не выгонишь, милый? правда?.. и, как
бы отпустив все тормоза и опьянев, показал ему ночью небо в таких алмазах,
что только железная английская самодисциплина подняла его утром на работу.
Он шатался, улыбался и ничего не понимал. Он был влюблен, как цуцик.
Когда после работы он обнаружил свой номер-квартиру вылизанным до
блеска, рубашки выстиранными и отутюженными, а на столе горячий обед, он
впал в экстаз умиления.
Менее всего он мог знать ее прошлое, да им и не интересовался.
Взрослая и самостоятельная красивая женщина, пылкая, хозяйственная и до
сантиментов порядочная.
И они стали жить как муж с женой, душа в душу и еще лучше. Марина
просто в лепешку расшибалась.
Проникнувшись доверием, он рассказал ей о своей семье; ну наконец-то
решился. Она изобразила изумление и попыталась уйти, что он без труда
пресек.
Нет, жить в таком двусмысленном положении она не может! Ах, ничего
она не знает, пусть он делает с ней все, что захочет.
Англичанин написал домой душераздирающее письмо настоящего
джентльмена, который на чужбине встретил свою настоящую большую любовь,
среди туземных морозов, водки и дикости.
Оскорбленная жена, тоже англичанка, написала в ответ, что англичанин
может убираться ко всем чертям, надеюсь, он помнит, что закон гарантирует
ей алименты, а вообще пора бы одуматься и вспомнить о детях.
Родители же, старой закваски Великой Британской Империи, не чающие
души во внуках, послали ему подлинное проклятие по всей проформе, с
отречением от сына и лишением наследства.
Ночью англичанин плакал, а Марина его утешала и усердно пыталась
жертвовать собой, а днем он ничего не соображал на работе и, презрев
священную заповедь "Не стой под стрелой!", едва не был расплющен бетонной
плитой.
Интересно, кстати, на какой ответ он рассчитывал, когда писал свое
романтическое письмо. Наверное, что ближние снимут с него тяжесть принятия
решения и возьмут всю ответственность не себя; мужчинам это свойственно.
Так прошел год, и англичанину пришел срок ехать домой в отпуск. Он
заблаговременно оформил Марине приглашение по всей форме, политический
климат стоял в это время сравнительно мягкий, и повез невенчанную жену
знакомиться с родителями. Уж без этого он не мог; не то мира требовала его
душа, не то наследства, не то Марина, стыдясь и сопротивляясь, уж больно
завораживающе щебетала насчет свадебного путешествия в великую Англию.
Родители увидели Марину и прибалдели. Они не рассчитывали, что их
заурядному сыну может достаться такая милая, обаятельная и домовитая жена.
Они смирились, поняли, оценили, растаяли и полюбили будущую невестку.
Марина расшибалась в лепешку, угождая им и хлопоча по дому. Это был
собственный дом, с камином, о шести комнатах. Еще год - и она будет леди!
англичанкой в Англии и хозяйкой собственного такого дома! Балдея от
магазинов и машин, она в благодарности почти полюбила своего британца как
кровную часть этого чудесного мира.
