икру и рассеянно выслушивал доклады, возвращаясь к своим обязанностям.
Большая амнистия к 50-летию Советской власти прервала беззаботные период
его жизни, который позднее он вспоминал как самый счастливый.
И на голове его сияла, разумеется, невредимая, неприкасаемая шляпа,
которую он с честью пронес сквозь все испытания. Она составляла дивный
контраст с зэковским одеянием, на Красной площади балдели и оглядывались.
9. ЛЮБОВЬ
Свой путь земной пройдя до половины и вступая в гамлетовский возраст,
Фима, кремневый деляга, влюбился, как великий Гэтсби.
Анналы не сохранили ее имени, и наверняка она того не стоил. Ничего
не приметная милая девочка, которая любила другого, который не любил ее, и
слегка страдала от Фиминой национальности в неказистом воплощении.
Фима потерял свою умную голову и распушил свой сюрреалистический
хвост. По утрам ей доставляли корзины цветов, а по вечерам - билеты в
четвертый ряд, середина, на концерты мировых знаменитостей. Он снимал ей
люксовые апартаменты в Ялте и Сочи и заваливал их розами, а под окнами
лабал купленный оркестр. Это превосходило ее представления о реальности, и
поэтому не действовало.
Лощены хищники на Невском кланялись ей, а подруги бледнели до
обмороков; это ей льстило, как-то примиряло с Фимой, но не более. Он купил
бы ее за трехкомнатную квартиру, "Жигули" и песцовую шубу: дальше этого ее
воображение не шло, прочее воспринималось как какая-то ерунда и пустая
блажь. Как истинный влюбленный, он мерил не тем масштабом.
Когда выяснилось, что она собирается замуж за своего мальчика,
уеденного соперничеством всемогущего миллионера, Фима пал до дежурств в
подъезде, умоляющих писем и одиноких слез.
На свадьбу он подарил им через третьи руки ту самую квартиру и две
турпутевки в Париж. А сам в первый и последний раз в жизни нажрался в
хлам, поставив на рога всю "Асторию", а ночью снял катер речной милиции и
до утра с ревом носился по Неве, распевая "Варяга", причем баснословно
оплаченные милиционеры должны были подпевать и изображать тонущих японцев.
10. ВЕНЕЦ И КОНЕЦ
А тем временем прошла ведь израильско-арабская война шестьдесят
седьмого года, и все события годочка шестьдесят восьмого, и гайки пошли
закручиваться, и в Ленинграде, как и везде в Союзе, но довольно особенно,
стал нарастать вполне негласный, но еще более вполне официальный,
государственный то есть, антисемитизм, три "не" к евреям: не увольнять, не
принимать и не повышать, на службе, имеется в виду, и пошла закручиваться
спиралью всеохватная и небывалая коррупция, облегчающая расширение дел, но
раздражающая буйной неорганизованной конкуренцией, на подавление которой
стало уходить много сил и средств, и исчезал уже в деле былой спортивный
азарт и кайф, деятельность бесперебойного механизма концерна стала
отдавать повседневной рутиной; и началась понемногу еврейская эмиграция.
И Фима решил сваливать. Он выработал Ленинград и Союз, здесь он
поднялся до своего потолка, и пути дальше не было, и стало в общем
неинтересно.
Дело надо было продавать, а деньги превращать в валюту. Информация
разошлась по Союзу. Колесо завертелось. Все рубли были превращены в
максимальной ценности камни. Камни было выгоднее обратить в доллары на
месте.
Уже пришел вызов, и было получено разрешение, и куплены билеты на
"жидовоз" Ленинград-Вена, что празднично и нагло взмывал по четвергам из
Пулкова.
Последнюю операцию Фима проводил лично. Речь шла о чересчур уж
гигантских деньгах, и здесь доверять нельзя было никому.
Славным летним днем, под вечер, он вышел из своего дома и по Большому
проспекту пешочком двинулся к Невскому. Он помахивал пузатым старым
портфелем, из которого спереди торчал край березового веника, а сзади -
пивное горлышко. Все знали, что он любил попариться. Точно так же все
знали, что они никогда ничего не носил с собой из ценностей и барахла, и
никогда не имел при себе суммы крупнее ста рублей: на то имелись мальчики,
а он был чист и ни к чему не причастен, скромный стопятидесятирублевый
инженер. Благодушно улыбаясь, он погулял по Невскому до молодой листвы на
тихой улице Софьи Перовской, и на протяжении всего маршрута через каждую
сотню метров скользил взглядом по очередному мальчику из сторожевого
оцепления своих боевиков.
Во внутреннем кармане у него лежал мешочек с отборными бриллиантами и
изумрудами, а в подмышечной кобуре - взведенный "Макаров".
Он шел пешком, потому что на улице, да в час пик, человека труднее
взять и легче уйти, чем в транспорте.
Никто не был посвящен в его тайну. В квартире на улице Перовской
ждали человека с товаром, не зная, кто это будет; посыльный. Охране вообще
знать ничего не полагалось. Портфель был набит газетами.
Дом был оцеплен его людьми. За окнами следили. Максимальное время его
пребывания там было им сказано. Выйти он должен был только один.
Он благополучно вошел в квартиру, где его ждали.
Он пробыл там положенное время.
Вышел один и спокойно зашагал домой тем же путем.
Камни были сданы.
Он был упакован пачками долларов, как сейф Американского
Национального банка. Портфель был набит долларами плотно, как кирпич. Он
нес состояние всей своей жизни.
Плюс тот же демократично торчащий банный веник и пивное горлышко.
Он шел спокойно, и через каждый сто метров мигал своим мальчикам. И
мальчики мигали в ответ и снимали оцепление, освобождаясь по своим делам.
Так он дошел до своей линии и позволил себе закурить. И у подъезда
глубоко вздохнул, кивнул мальчику на противоположной стороне, выкинул
окурок и взялся за ручку двери.
И тут услышал за спиной властное и хамоватое:
- Стой!
И ощутил, увидел на своем плече грубую крепкую руку в милицейском
обшлаге.
С деревянным спокойствием он отпустил дверь и обернулся.
- Ну что? - осклабясь, спросил милиционер.
- Простите, не понял? - ровно ответил Фима.
- Как называется то, что вы делаете? - карающе и презрительно
допросил мент.
- Что же я делаю? - еще ровнее спросил Фима и поднял брови.
- А вы не догадываетесь?
- О чем? Я иду к себе домой.
- Домой, - со зловещей радостью повторил милиционер. - А это что?
- Это? Бутылка пива. После бани.
- Бани, значит. А в портфеле что?
- Мыло, полотенце, мочалка и грязное белье, - ровно до удивления
сказал Фима. - А что?
- Что?! - грянул милиционер. - А эт-то что?! - И ткнул пальцем к
окурку, брошенному в метре от урны. - Окурок кто на тротуар швырнул?! -
слегка разбудоражил он в себе сладкое зверство справедливой власти над
нарушителем, тупой лимитчик, белесый скобской Вася, вчера из деревни,
осуществляя власть в явном своем превосходстве над этим... жидовским
интеллигентов в шляпе.
- Простите, - вежливейше сказал Фима и только теперь услышал
нарастающий потусторонний звон.
Он наклонился и взял окурок, чтоб бросить его в урну, и в этот миг
его шляпа свалилась с головы прямо на асфальт, и нечем было ее подхватить,
потому что одной руке нельзя было расстаться с портфелем, а другой
следовало обязательно кинуть сначала окурок в урну. И, наклоненный, он
увидел, как большой, грубый, черный, воняющий мерзкой казенной ваксой
милиционерский сапог глумливым движением близится, касается белоснежной
драгоценной шляпы и, оставляя отметину, откидывает ее по заплеванному
асфальту в сторону.
Звон грохнул беззвучными небесными литаврами, Фима выдернул из-под
мышки пистолет и трижды выстрелил милиционеру в грудь.
Потом поднял шляпу, медленно и бережно вытер ладонью и надел на
голову.
Не взглянул на тело, растер ногой окурок и тихо вошел в подъезд,
аккуратно закрыл за собой дверь.
Двое мальчиков спускались навстречу с площадки с раскрытыми ртами.
- Свободны, - устало сказал им Фима. - Вас здесь не было. - И стал
подниматься по лестнице к себе домой.
- Мама, - сказал он, - я хочу отдохнуть. Если позвонят - проводи ко
мне.
На суде, уже после его последнего слова, расстрел шел однозначно,
судья не выдержала:
- Ну скажите, за что вы все-таки его убили?
- За шляпу, - ответил Фима.
БАЛЛАДА О ЗНАМЕНИ
"Знамя есть священная херугва, которая... которой..."
А. Куприн, "Поединок"
Боевых офицеров, которые дожили до конца войны - и не были потом
уволены в запас - распихали по дальним дырам; подальше от декабристского
духа. А то - навидались Европы, мало ли что. И они тихо там дослуживали до
пенсии, поминая военные годы.
И торчал в глуши огромного Ленинградского Военного Округа обычный
линейный мотострелковый полк. Это назывался он уже в духе времени -
мотострелковый, а на самом деле был просто пехотный.
И командовал им полковник, фронтовик и орденоносец, служба которого
завершалась в этом тупике. В войну-то звания шли хорошо - кто жив
оставался, а в мирное время куда тех полковников девать? дослуживай... Не
все умеют к теплому местечку в штабе или тем более на военной кафедре вуза
пристроиться. А этот полковник мужик был простой и бесхитростный: служака.
Жизнь в полку скучная, однообразная: гарнизонное бытье. Слава и
подвиги - позади. Новобранцы, учения, отчеты, пьянки и сплетни. Рядом - -
деревенька, кругом - леса и болота, ни тебе погулять, ни душу отвести.
А уж в деревне житье и вовсе ничтожное. Бедное и серое.
И только дважды в год сияло событие - устраивался парад. Это был
праздник. В парад полковник вкладывал всю душу, вынимая ее из подчиненных.
За две недели начинали маршировать. За неделю сколачивали на деревенской
площади перед сельсоветом трибуну и обивали кумачом. Изготовляли
транспаранты, прилепляли на стены плакаты. Сержанты гоняли солдат, офицеры
надраивали парадную форму и нацепляли награды, технику красили свежей
краской, наводя обода и ступицы белым для нарядности - все приводили в
большой ажур.
И в радостные утра 7 Ноября и 1 Мая вся деревня загодя толпилась за
оцеплением вокруг площади. Деревенское начальство и старшие офицеры - на
трибуне. Комендантский взвод, в белых перчатках, с симоновскими
карабинами, вытягивал линейных. Полковой оркестр слепил медью и рубил
марши. И весь полк в парадных порядках, р-равнение направо, отбивал шаг
перед трибуной. Все девять рот всех трех батальонов. Открывала парад, по
традиции, разведрота, а завершал его артдивизион и танковая рота. В конце
шли даже, держа строй, санитарные машины санчасти и ротные полевые кухни -
все как есть хозяйство в полном составе.
Народ гордился, пацаны орали, офицеры держали под козырек, а во
главе, в центре трибуны, стоял полковник, подав вперед грудь в боевых
орденах, и отечески упивался безукоризненной готовностью своего полка. Все
свое армейское честолюбие, всю кровную приверженность старого
профессионала своему делу являл он в этих парадах.
А впереди всей бесконечной стройной колонны - знаменосец! - плыл
двухметрового роста усатый и бравый старшина, полный кавалер орденов
Славы. Это уже была просто местная знаменитость, любимец публики. Пацаны
гордились им, как чем-то собственным, и спорили, что, поскольку он полный
кавалер Славы, то он главнее офицеров, и старше только полковник.
А после парада был гвоздь программы - пиво! Надо знать жизнь глухой
деревушки того времени, чтобы оценить, что такое было там - пиво; да еще
