союзникам. - Чтоб они сгорели. И перестает об этом думать. Благо думать
ему при штурме Киева и так есть о чем.
И счастливый, как блоха на лидере конных скачек, Моше Даян
отправляется под конвоем усиленного взвода автоматчиков чуть не на сотню
километров в сторону, на тихий край фронта, и командир взвода готов
прикрыть его собственным телом от любой капли дождя, иначе головы не
сносить, уж в этом Рокоссовскому доверять можно было всегда. Кротостью и
всепрощением прославленный полководец не отличался.
И прибывает Даян в штаб командарма-60 Черняховского, жмет всем руки
от имени фронтовиков братской Британской империи и достает много всякого
хорошего английского пойла, и как-то они с Черняховским друг другу очень
нравятся. Черняховский молод, удачлив, весел поэтому и дружелюбен, опять
же приятна честь и доверие первому принимать союзника. И он отпускает
Даяна на передовую, где потише, поглядеть, наконец, на передовую, раз уж
ему так невтерпеж:
- Обеспечь! Мужик понимающий фронтовик, глаз в бою потерял.
Таким образом боевитого и любознательного Даяна с бережностью
царствующей особы эскортируют в траншею, где всем строжайше приказано
каски надеть, дерьмо присыпать, котловое питание подвезти, выбриться,
предметы трофейного обмундирования убрать и идиотскими бестактными
вопросами важного политического гостя в неловкое положение не ставить и
вообще не ляпать чего не надо.
И сияющий Даян, именинник, Дед-Мороз, гордый представитель Ее
Величества Королевы, раздает вокруг сигареты, шоколадки и презервативы, и
торжественно наливают ему в солдатскую манерку супа, и подают из-за
голенища ложку, обтерев ее деликатно об рукав под страшными офицерскими
взглядами, и тут с немецкой стороны с жутким воем летит чемодан и
покрывает весь этот праздник братания землей и осколками.
Немецкий край ревет артиллерией, массированный артналет, сверху
сваливаются "юнкерсы" и перемешивают все в окрошку: все, правильно,
контрудар по фланговому выступу русских, угрожающему Киеву с севера.
Черняховский ведь по замыслу командования оттягивает силы немцев на себя -
ну и оттянул. А сил у немцев до черта, хватит и на недобитого английского
наблюдателя. И все зарываются поглубже в землю и Даяна под себя зарывают.
А когда стихает весь этот кошмар, уходят бомбардировщики, артогонь
перекатывается дальше вглубь, оглушенный Даян кое-как приходит в себя и
приподнимает нос поглядеть, что там вокруг делается, выкапывается наружу
из-под земли и тел, и обнаруживается, что он влип. Завязывается бой, и
рядом с ним во всей этой каше и неразберихе как-то вдруг не оказывается
никого живых, и бежать некуда: сзади перепаханное сквозь простреливаемое
пространство. А на него прет цепь автоматчиков. Сдаваться в плен никак
невозможно, еврею в плену ловить нечего, да и английская миссия, долг,
честь обязывает. А рядом стоит пулемет, вполне знакомой старинной
американской системы "максим". И поскольку делать ему все равно больше
ничего не остается, он ложится за пулемет, и пулемет, слава Богу,
работает, исправен.
И он вцепляется в пулемет и начинает садить по этим наступающим
автоматчикам, благо стрелять его учили хорошо, а патроны пока есть. И все
мыслей у него, чтоб пулемет не заело и патрон не перекосило, потому что
ленту подавать некому. А также чем это все кончится и когда кончится. И
сколько это продолжается, в бою сказать трудно.
Короче, когда туда подошли наши и выровняли край, оказалось, что весь
тот пятачок держал один со своим пулеметом, из которого пар бил, в
лохмотьях английской шинели, рожа копченая оскалена и глаз черной тряпкой
перевязан. И куча трупов перед ним на поле. Поглядел он уцелевшим глазом,
вздохнул и отвалился.
Дальше получается, что в лоб через реку Рокоссовский Киев не взял. А
взял его самовольно без приказа его подчиненный Черняховский. Двигаясь с
севера посуху, так развил успех своего отвлекающего удара, что уж вошел
заодно с ходу в Киев. За что и должен был получить от разъяренного
командующего фронтов Рокоссовского здоровеннейший п... . Только решение
Жукова и спасло: победителей не судят, главные лавры все равно комфронта,
пусть считается, что так и было задумано.
А когда взяли Киев, и установили всю связь, которая в наступлении
всегда рвется, и доложились по команде, и все разрешилось ко всеобщему
удовольствию, то получилось, что Даяна надо награждать. А награды за Киев,
кто под взгляд попал из живых в строю оставшихся, давали довольно щедро. И
обойти союзника как-то совершенно невозможно, неловко и дико
недипломатично.
Рокоссовский между делом вспоминает?
- Что там у тебя этот одноглазый?
И Черняховский с некоторым садистским злорадством докладывает, что
чуть и второй глаз не выбили, так и так, товарищ командующий фронтом,
пустили посмотреть не передовую, и... того... угодил под обстрел и
немецкую контратаку.
- Н-ну? Я т-тебе что!!!...
Никак нет, все благополучно и даже отлично. И Черняховский блестяще
аттестует Даяна, и получается по докладу такая картина, в общем
соответствующая реальности, что данный английский офицер личным участием,
собственноручным огнем из пулемета удержал важный участок плацдарма,
уничтожив при этом до роты живой силы противника и проявив личное
мужество, героизм и высокую боевую выучку. Чем лично способствовал
успешному развитию наступления, завершившегося освобождением столицы
Советской Украины города Киева к назначенному сроку. И укладывается
описание совершенного подвига абсолютно точно в статут о Герое Советского
Союза. Стратегически важный участок, спас положение, предотвратил
вражеский прорыв нашей обороны, сам стрелял, уничтожил, удержал, плацдарм,
наступление, победа. Привет. Положено давать.
Рокоссовский плюет, он всегда знал, что от этих евреев и англичан
одна головная боль, никаких наградных листов с разгону не подписывает, а в
докладе Жукову упоминает: с союзником тут небольшая заковыка.
- Что такое.
Да как-то ненароком, недосмотрели, на Героя наработал.
- Твою мать. Я же предупреждал.
Личное мужество. Плацдарм. Совершил. Настрелял. Так чего?..
Но таких указаний, чтоб английским наблюдателям Героя давать, не
предусматривалось. А Хозяин никакой непредусмотренной информации не любит.
Хотя в принципе наградить союзника будет уместно, правильно.
И Жуков с медлительностью скалы роняет:
- Значит, так. Дай ему своей властью Знамя. Хватит.
То есть Героя дает Верховное Главнокомандование и подписывает
Президиум Верховного Совета, Москва, а Боевое Красное Знамя командующий
фронтом вправе дать на своем уровне, и дело с концом.
Вот так командующий Армией обороны Израиля Моше Даян стал кавалером
ордена Боевого Красного Знамени.
ОКЕАН
Как начинал другую повесть, о другом герое, другой ленинградский
писатель, некогда гусар Империалистической войны и поэт: "Это был
маленький еврейский мальчик". Да... Ну так мы о другом мальчике. Он жил в
Ленинграде, чисто мыл шею и ходил со скрипочкой у музыкальную школу. Его,
естественно, били; и он мечтал вырасти большой и дать всем сдачи.
Потом была Блокада, и мальчик едва жив остался, голодный и
дохленький. Ладно дядя не забывал. А дядей его был военно-морской
журналист и известный флотский драматург Александр Штейн. Он им помогал,
поддерживал, и идеалом мальчика стал военный моряк. Дядя приезжал с
друзьями, в черных шинелях, в блестящих фуражках, с умопомрачительными
вкусными вещами из флотского пайка - люди высшего мира! Мальчику
завидовали во дворе, временно переставали бить, а наоборот - спрашивали:
верно ли это его родной дядя. Такое родство его необычайно возвышало в
глазах самых страшных хулиганов: морские офицеры, орденоносцы, фронтовики
- герои!
Естественно, флотский офицер выглядел в его глазах венцом эволюции.
Он понял свое призвание и начал готовиться к военно-морской карьере.
Принялся читать книжки про корабли и сражения, делать по утрам зарядку, и
летом учился плавать на Неве. Последнее, правда, ему плохо удавалось по
причине крайней хилости интеллигентского организма. Согласитесь сами - а
интересно представить себе еврейского скрипача в качестве бравого
военно-морского командира.
Дядя сажал его на колено, угощал сгущенкой и пайковым шоколадом, и
спрашивал:
- Ну, вырастешь - кем будешь?
И мальчик, жуя шоколад и восторженно глядя на ордена, исправно
отвечал:
- Военным моряком!
Что приводило в восторг дядиных сослуживцев и являлось поводом налить
еще по одной.
И, кончив школу и отпиликав на выпускном балу, он решительно
зашвырнул на шкаф проклятую скрипочку и объявил, что поступает в
военно-морское училище. В доме наступил ужас и большой бенц. Но мальчик
проявил библейское упрямство, и все доводы о неинтеллигентности военной
профессии от него отскакивали, как ноты от полена. Родители дали
телефонный сеанс дяде: это он заморочил голову мальчику своими жлобами в
черных шинелях!.. Но дядя за годы сотрудничества с флотом проникся
военно-морским духом: загрохотал, одобрил, успокоил, и сказал, что все
прекрасно, там из их хилого сына сделают настоящего мужчину, пусть выпью
валерьянки и радуются! а на скрипочке он сможет играть во флотской
самодеятельности, чего ж лучше!
Ну, в первое училище Союза - имени Фрунзе, бывший Императорский
Морской кадетный корпус, ему не светило: там готовили чистокровных
командиров, строевиков-судоводом, флотскую аристократию, и еврею там
ловить было нечего. Тем более на дворе стоял пятидесятый год - не климат
пятой графе. Имени Дзержинского тоже не шибко подходило - блеску много. Но
Высшее Военно-Морское радиотехническое имени Попова (изобретшего в
девятьсот пятом году то радио, по которому в девятьсот четвертом
броненосцы в Цусиме переговаривались) тоже было ничем не хуже. Это черное
сукно формы, это золото шевронов, эти тельники в вырезе голландок - дивное
училище. Тем более что радио - это нечто вполне научное и
интеллектуальное, тут мало кулаком и глоткой брать, еще и головой
соображать надо: и мальчик решил, что это - самое для него подходящее,
прекрасное военно-морское училище.
Он подал документы, и их у него в приемной комиссии неохотно взяли, с
непониманием и жалостью глядя, и переспрашивали, туда ли он пришел? И
ласково советовали поступать в Институт связи или в Университет, или в
крайнем случае играть на своей скрипочке в консерватории. И вообще
интересовались, кто это у них в роду был моряком, а если да, то в каким
именно морях плавал: с чего это мальчику пришла в голову такая странная,
знаете ли, мысль?..
Но мальчик убежденно объяснял, что он с детства готовил себя к
морской карьере, отличный гимнаст, замечательно плавает, и они зря
сомневаются. А дядя его - морской офицер и любимец флота, журналист и
драматург Александр Штейн.
При этом известии комиссия переглянулась сочувственно, и морского
племянника направили сдавать экзамены.
Ну - вот такой был известный еврейский романтик моря, которому дядя,
совершающий морские геройства в своем уютном книжном кабинете за
письменным столом, загадил мозги. Мальчик читал Киплинга: "Былые походы,
простреленный флаг, и сам я - отважный и юный!" Он уже стоял на мостике,
корабль пенил море, пушки громили огнем врага, и белокурая невеста на
