произвели сильное впечатление на всю Европу той внезапностью и
быстротою, с которой они появлялись там, где их не ожидал неприятель.>,
невзирая на отраву и крысоловки.
Не прошло и нескольких дней, как Дольф по уши погрузился в изучение
медицины. Утром, в течение дня и ночью трудился он в одном углу
докторской лаборатории, изготовляя пилюли, фильтруя микстуры и растирая
пестиком в ступке, между тем как доктор, от нечего делать или в ожидании
пациентов, восседал в противоположном углу и, облачившись в халат и
бархатную ермолку, рылся в каком-нибудь фолианте. Говоря по правде,
равномерный стук пестика или, быть может, клонящее долу монотонное
жужжание летних мух убаюкивали порою почтенного доктора, и он начинал
клевать носом, но и в этих случаях очки его бодрствовали и пристально
глядели в раскрытую книгу.
В докторском доме, впрочем, пребывала еще одна владетельная особа, по
отношению к коей Дольф был связан вассальной зависимостью. Хотя доктор
был холостяк и к тому же человек важный и исполненный собственного
достоинства, но, следуя примеру многих высокомудрых людей, он покорно
сносил тираническое правление юбки. Он был всецело во власти своей
домоправительницы. Это была тощая, с длинной талией, деловитая и
раздражительная женщина в маленьком круглом стеганом немецком чепце, с
огромною связкою дребезжащих ключей у пояса. Фрау Ильзе (или, иначе, фру
Ильзи, как обычно ее называли) была неизменной спутницей доктора в его
странствиях из Германии в Англию и из Англии в эти края; она пеклась о
его хозяйстве и о нем самом и управляла им, надо признаться, настолько
мягко и незаметно, что он этого вовсе не ощущал, хотя всем прочим
частенько приходилось чувствовать на себе ее тяжелую руку. Объяснить,
каким образом добилась она столь значительной власти, я не берусь.
Толкуют, правда, о том.., но о чем не толкуют с тех пор, как сотворен
мир? Кто вообще в силах ответить, каким способом женщины обладают
верховною властью? Женатый еще бывает порою хозяином у себя в доме, но
доводилось ли кому-нибудь встретить холостяка, который не пребывал бы
под башмаком у своей экономки?
Нужно отметить однако, что власть и могущество фру Ильзи не
ограничивались пределами хозяйства доктора Книпперхаузена. Она
принадлежала к числу тех всюду сующихся кумушек, которые знают чужие
дела много лучше, чем те, кого эти дела затрагивают непосредственно; их
всевидящее око и вечно трещащие языки внушают соседям ни с чем не
сравнимый ужас.
Не успеет, бывало, случиться в городке сколько-нибудь занятное
скандальное происшествие, как все уже досконально известно вездесущей
фру Ильзи. У нее была куча приятельниц, которые бесконечною чередою
спешили в ее крошечную гостиную, принося с собой короба новостей. Больше
того, ей случалось повергать подробнейшему разбору целые ворохи
секретнейших сплетен у полуоткрытой на улицу двери, где она часами
судачила с одной из болтливых подружек, несмотря на обжигающий холодом
резкий декабрьский ветер.
Нетрудно догадаться, что, находясь в подчинении У доктора и
одновременно у его экономки, Дольф жил в общем несладко. Поскольку фру
Ильзи распоряжалась ключами и поскольку все плясало под ее дудку, задеть
ее означало бы обречь себя на вечное голодание; в то же время
проникновение в тайны ее характера было для Дольфа задачей гораздо более
сложной, чем изучение медицинской премудрости. Когда он бывал свободен
от занятий в лаборатории, ему приходилось носиться взад и вперед по
городу с ее поручениями; по воскресеньям он должен был сопровождать ее в
церковь, возвращаться обратно с нею и нести ее библию. Много, много раз
бедняге Дольфу выпадало на долю подолгу простаивать на церковном дворе,
дрожать от холода, дуть на окоченевшие пальцы и растирать отмороженный
нос, терпеливо дожидаясь фру Ильзи, которая, собрав вокруг себя кучку
приятельниц, болтала без умолку, и они покачивали головами и разрывали в
клочья какую-нибудь несчастную жертву, попавшуюся им на язык.
Несмотря на способности, Дольф весьма медленно подвигался по стезе
знания. В этом не было, разумеется, вины доктора, ибо, не жалея сил и
стараний, он заставлял своего нерадивого ученика денно и нощно толочь
пестиком в ступке или гонял его по городу со склянками и коробочками
пилюль; если обнаруживалось, что Дольф начинает лениться - к чему,
сказать по правде, он питал неодолимую склонность, - доктор приходил в
ярость и до тех пор донимал его допросами, намерен ли он вообще изучать
медицину, пока Дольфа не охватывало былое усердие. Впрочем, он был так
же склонен к озорным выходкам и разного рода забавам, как и в детстве;
мало того, эти вкусы с годами усилились и окрепли, ибо их долгое время
стесняли и сдерживали, и они не находили для себя выхода. С каждым днем
он делался своенравнее, все больше и больше утрачивая расположение
доктора и его экономки.
Между тем доктор преуспевал: богатство его и слава ширились и росли.
Последняя зиждилась на лечении таких случаев, которые не описаны и не
предусмотрены в книгах. Он избавил нескольких старух и девиц от
ведьмовства - страшного недуга, некогда столь же распространенного в
этих краях, как ныне водобоязнь; он поставил на ноги одну дюжую
деревенскую девушку, болезнь которой дошла до того, что ее рвало
загнувшимися иголками и булавками, а это, как знает всякий, -
безнадежная форма заболевания. Шептались еще и о том, что он владеет
искусством изготовления любовного зелья, и по этой причине к нему
обращалось великое множество пациентов обоего пола, сгорающих от любви.
Но все эти случаи относятся к той стороне его практики, которая закрыта
непроницаемою завесой, ибо, как гласит профессиональное правило, "врач
обязан блюсти честь и тайну своего пациента". Поэтому всякий раз, когда
имели место консультации подобного рода, Дольф принужден был удаляться
из кабинета, хотя, как поговаривали, замочная скважина познакомила его в
большей мере с секретами врачевания, чем все прочие занятия с доктором.
Итак, доктор наживал денежки; он стал прикупать недвижимость и,
подобно многим великим людям, заглядывать в будущее, предвосхищая те
дни, когда он сможет уйти на покой и удалиться куда-нибудь на лоно
природы. С этой мыслью он приобрел ферму, или, как ее называли
голландцы-колонисты, - боувери <Поместье (голл.)>, расположенную в
нескольких милях от города. Это было родовое гнездо богатой семьи,
незадолго перед тем выехавшей обратно в Голландию. В центре усадьбы был
расположен просторный дом, который, впрочем, обветшал и нуждался в
ремонте. Об этом доме ходило немало жутких и загадочных слухов, и по
этой причине он получил название "Дом с привидениями". То ли из-за этих
рассказов, то ли из-за неприятного, гнетущего впечатления, которое
производила ферма в ее нынешнем состоянии, но доктору так и не удалось
найти арендатора, и, дабы дом не разрушился окончательно, пока он сам
водвориться в нем, он поселил в одном из его крыльев деревенского
батрака с семьей, предоставив ему исполу обрабатывать ферму.
Купив этот участок, доктор почувствовал себя настоящим помещиком. Ему
не чужды были свойственные немецким землевладельцам спесь и тщеславие, и
он стал смотреть на себя почти как на владетельную особу. Он начал
жаловаться на усталость от чрезмерных трудов и любил выезжать верхом,
чтобы "взглянуть на поместье". Его кратковременные отлучки на ферму
обставлялись шумно и чрезвычайно торжественно, что порождало сенсацию в
целом квартале. Лошадь с бельмом на глазу обычно с добрый час
простаивала перед домом, рыла землю копытом и яростно отмахивалась
хвостом от докучливых мух. Затем приносили и приторачивали седельные
сумки, спустя некоторое время свертывали и пристегивали к седлу дорожный
плащ доктора, затем привязывали к плащу докторский зонтик - все это на
глазах у кучки оборванных мальчуганов, этих вечных зевак, толпившихся
перед дверью. Наконец появлялся сам доктор: на нем были высокие, выше
колен, сапоги с отворотами и надвинутая на лоб треуголка. И так как он
был мал ростом и толст, то проходило изрядное время, пока ему удавалось
влезть на лошадь, после чего проходило тоже изрядное время, пока он
усаживался в седле и подтягивал стремена, наслаждаясь изумленными
возгласами и восхищением толпы уличных сорванцов. Уже отъехав, он мешкал
еще посреди улицы и потом по несколько раз возвращался назад, дабы
отдать последние распоряжения и приказания, причем ему отвечали либо
домоправительница, стоявшая у дверей, либо Дольф из лаборатории, либо
кухарка-негритянка из погреба, либо служанка из окна своего чердака, и
вдогонку ему летели их последние фразы - порой и тогда, когда он уже
сворачивал за угол.
Торжественный церемониал докторского отъезда будоражил соседей.
Сапожник бросал колодку, цирюльник высовывал завитую голову с гребенкою,
торчавшею в волосах, у дверей бакалейщика собиралась кучка зевак, и с
одного конца улицы до другого пролетала молва о том, что "доктор
выезжает в поместье".
Это были золотые часы для Дольфа. Не успевал доктор скрыться из виду,
как пестик и ступка забрасывались, лаборатории предоставлялось
заботиться самой о себе, и ученик удирал из дому, чтобы очколоть
какое-нибудь бешеное коленце.
И действительно, надо признать, что наш юноша, возмужав, шагал,
видимо, прямиком по пути, предсказанному пожилым джентльменом в бордовом
платье. Он был вдохновителем и устроителем всех воскресных и праздничных
забав, всех шумных ночных потех; в любой момент он был готов ко
всевозможным выходкам и отчаянным приключениям.
Нет ничего беспокойнее, чем герой в малом масштабе, или, вернее,
герой в маленьком городке. В глазах сонных, хозяйственных пожилых
горожан, ненавидевших шум и не имевших ни малейшей склонности к шутке,
Дольф превратился вскоре в какое-то пугало. Добродетельные матроны
смотрели на него как на самого отъявленного повесу; при его приближении
они собирали под свое крылышко дочерей и указывали на него своим
сыновьям как на пример никчемности и беспутства. Ни в ком, по-видимому,
не вызывал он ни капли доброжелательности, разве что в таких же
непутевых молодых лоботрясах, как сам, которых подкупали его
чистосердечие и отвага, да еще в неграх, видевших в каждом праздном,
ничем не занятом юноше некое подобие джентльмена. Даже славный Петер де
Гроодт, считавший себя покровителем Дольфа, и тот стал отчаиваться в
своем питомце; выслушивая бесконечные жалобы докторской
домоправительницы и смакуя маленькими глотками ее малиновую настойку, он
задумчиво качал головой.
Одна лишь мать, несмотря на необузданное поведение ее мальчика,
продолжала по-прежнему страстно любить его, и любовь эту не могли
поколебать бесконечные рассказы о бесчисленных его злодеяниях, которыми
так усердно потчевали ее друзья и доброжелатели. Ей, правда, не
досталось в удел того удовольствия, которое испытывают богачи, когда
слышат со всех сторон похвальные отзывы о своих детях, но она смотрела
на всеобщее нерасположение к Дольфу как на придирки и любила его по этой
причине еще более пылко и нежно. На ее глазах он преобразился в
высокого, стройного юношу, и при виде его ее материнское сердце
наполнялось тайною гордостью. Она хотела, чтобы Дольф одевался как
джентльмен; все деньги, которые ей удавалось сберечь, шли на пополнение
его кармана и гардероба. Она любовалась им из окна, когда он уходил в
