флюгерных петушков, хлопанье и грохот сорванных с петель ставней, когда
разыгрывалось ненастье, нагоняли такую жуть и тоску, что всем окрестным
жителям дом и прилегавший к нему участок земли внушали неодолимый ужас.
Носилась молва, будто именно здесь происходят шабаши призраков. Я и
сейчас еще отчетливо помню облик старого здания. Сколько раз слонялся я
возле него с моими приятелями, отпетыми сорванцами и лоботрясами, когда
по воскресеньям и в праздники мы пускались после обеда в пиратские
набеги на пригородные сады! У самого дома росло великолепное дерево:
ветви его гнулись под тяжестью чудесных, полных соблазна плодов, но оно
было на заклятой земле; это место, как повествовали бесчисленные
рассказы, пребывало во власти колдовских сил - и мы не решались к нему
подступиться. Иногда мы все же набирались отваги и скопом, все вместе,
косясь на старое здание и со страхом поглядывая на его зияющие окна,
приближались к этому дереву Гесперид <Геспериды, три дочери Атланта, как
рассказывает древнегреческий миф, владели садом, в котором росли яблони
с золотыми яблоками. Сад охранялся стоглавым драконом. Проникнуть в сад
было невозможно, и в тот подвиг оказался под силу лишь одному Гераклу
Отсюда выражение - дерево Гесперид.>, но когда мы уже готовились
наброситься на добычу, кто-нибудь из нашей ватаги вдруг неожиданно
вскрикивал или нас приводил в смятение какой-нибудь случайно возникший
шум, и, охваченные паническим страхом, мы пускались во все лопатки И
неслись, сломя голову и не останавливаясь, пока не выбирались, наконец,
на дорогу. И каких страстей не рассказывали мы о загадочных криках и
стонах, раздающихся внутри дома, об отталкивающем, страшном лице,
которое, согласно поверьям, иногда показывается в одном из окон!
Мало-помалу мы потеряли охоту посещать это пустынное место; мы
предпочитали стоять где-нибудь поодаль и забрасывать дом градом камней;
звук, который они издавали, ударяясь о крышу, или порою звон выбитого,
случайно уцелевшего обломка стекла доставляли нам жуткое, смешанное с
ужасом наслаждение.
Когда и кем был выстроен этот дом, покрыто мраком, окутывающим зарю
истории нашей провинции, иначе говоря, тот период, когда она находилась
под властью "их светлостей Генеральных Штатов Голландии". Некоторые
считают, что в былое время он служил сельскою резиденцией Вильгельма
Кифта, по прозванью Упрямец, одного из голландских губернаторов Нового
Амстердама. Другие, однако, настаивают на том, что его построил один
морской офицер, служивший под начальством ван Тромпа <Мартин ван Тромп
(1597 - 1653) - известный голландский моряк.>; будучи обойден
производством в чинах, он счел себя обиженным, покинул службу, сделался
с досады философом и, дабы иметь возможность жить по своему вкусу и
усмотрению и презирать всех и все, перебрался со всеми своими пожитками
в эти края. Вопрос о том, что именно явилось причиною заброшенности дома
и примыкающего к нему участка земли, тоже порождал жаркие споры; одни
уверяли, будто из-за этой мызы в свое время возникла тяжба, судебные
издержки которой превысили стоимость самой мызы, между тем как наиболее
распространенная и, бесспорно, достоверная версия утверждала, будто в
доме завелась нечистая сила и от нее никому не стало покоя. И в самом
деле, последнее обстоятельство почти несомненно явилось истинною
причиною запустения и разрушения дома: недаром же столько историй в один
голос повторяют одно и то же, недаром любая старуха в округе может
выложить во всякое время не менее двух десятков подобных рассказов.
Невдалеке от мызы жил одинокий негр - старый, седой скаред, у которого
была в запасе целая куча таких историй; многое из того, что он
рассказывал, произошло лично с ним. Я и мои школьные товарищи не раз
забегали к нему на участок, чтобы послушать его болтовню. Старик обитал
в жалкой лачуге, стоявшей среди крошечного клочка земли, засаженного
картофелем и кукурузой и подаренного ему вместе с волею его бывшим
хозяином Он подходил, бывало, к нам с мотыгой в руке, мы усаживались,
словно стая ласточек, примостившись на жердях изгороди, и в летние
сумерки, когда все окутывают мягкие тени, затаив дыхание, слушали его
страшные рассказы, а он при этом так жутко вращал белками, нас охватывал
такой ужас, что, возвращаясь в темноте по домам, мы пугались нередко
своих же шагов. Бедный старый Помпеи! Прошли годы и годы с тех пор, как
он умер, спеша составить компанию тем самым духам, о которых так любил
поболтать. Его схоронили на картофельном поле, по его могиле вскоре
прошелся плуг, сровнявший ее с землей, и никто на всем свете не
вспоминал больше о седом старом негре.
Спустя несколько лет, сделавшись тем, что называют обычно "молодым
человеком", я случайно попал снова в эти места и, бродя по окрестностям,
наткнулся на кучу зевак, глазевших на череп, только что выброшенный из
земли лемехом плуга. Они, конечно, тут же решили, что перед ними - кости
"убитого человека", и принялись ворошить груду обычных историй о "Доме с
привидениями". Я сразу понял однако, что это останки бедняги Помпея, но
прикусил язык, ибо, уважая чужое удовольствие, не люблю портить рассказ
о духах или убийстве. Впрочем, я принял меры, чтобы кости моего давнего
приятеля были вторично преданы земле и чтобы на этот раз ничто больше не
нарушило их покоя.
Пока я сидел на траве и наблюдал за их погребением, между мною и
одним пожилым джентльменом завязалась весьма занимательная и
продолжительная беседа. Джентльмен этот, проживавший в здешних местах,
носил имя Джон Джоссе Вандермоер и был любезным, обожающим поговорить
человеком, вся жизнь которого прошла либо в выслушивании, либо в
сообщении другим местных сплетен. Он вспомнил старого Помпея и его
рассказы о "Доме с привидениями"; он заявил также, что может поведать
еще более загадочную и таинственную историю, чем те, что рассказывал
когда-то Помпеи, и когда я выразил желание прослушать ее, присел на
траву рядом со мной и сообщил приводимую ниже повесть. Я постарался
передать ее по возможности дословно, но с того времени протекли годы, я
стал стар, и память моя теперь уж не та. Я не могу поэтому ручаться за
слог, но в отношении фактов я неизменно проявлял исключительную точность
и щепетильность.
ДОЛЬФ ХЕЙЛИГЕР
Беру весь Килбери-город, где живу
В свидетели, что был рожден
Застенчивым, к стыдливости приучен
Пусть пса мне приведут, который мог бы
Сказать, что бит он мною без вины;
Пусть кот на библии присягу даст
Что хвост ему хотел я подпалить,
Обоим я по кроне уплачу!
"Сказка о бочке"
В начальный период истории провинции Нью-Йорк, в те времена, когда
она стенала под гнетом тиранического управления английского губернатора
лорда Корнбери, который, всячески притесняя голландское население, дошел
до того, что не разрешал ни священнику, ни школьному учителю преподавать
на родном языке без особого на то разрешения, - в эти самые времена в
небольшом старинном веселом городе, носящем имя Манхеттен, проживала
некая славная женщина и отличная мать, известная всем как "хозяйка
Хейлигер". Она была вдовою голландского флотского капитана, безвременно
умершего от горячки - последствия его чрезмерных трудов и столь же
чрезмерного аппетита - в те тревожные дни 1705 года, когда городу
грозила опасность со стороны небольшого французского капера и горожане,
ударившись в панику, принялись поспешно возводить укрепления. Покойный
оставил ее с очень скудными средствами и сыном-малюткою на руках; прочие
дети этой четы умерли во младенчестве. Почтенная женщина едва сводила
концы с концами, так что ей приходилось прилагать немало усилий, дабы
внешне все обстояло благопристойно. Впрочем, поскольку ее супруг пал
жертвою рвения к общему благу, все единодушно решили, что "для вдовы
надо бы что-то сделать", и в надежде на это "что-то", она более или
менее сносно просуществовала несколько лет: все ей сочувствовали, все
отзывались о пей с поразительной теплотой, и это, надо думать, заменяло
ей в известной степени помощь.
Она обитала в маленьком домике на маленькой улочке, называвшейся
Гарден-стрит <Гарден (garden) - сад (англ.).> - возможно, по той
причине, что некогда здесь был какой-нибудь сад. И так как с каждым
годом ее нужда становилась острей и острей, а разговоры о том, что "для
нее надо бы что-то сделать все глуше и глуше, ей пришлось под конец
возложить заботу об этом "что-то" на себя самое и призадуматься, как в
добавление к своим скудным средствам добыть новый источник дохода,
сохранив свою независимость, к которой она относилась чрезвычайно
ревниво.
Проживая в торговом городе, госпожа Хейлигер прониклась в некоторой
мере царившим в нем духом и решилась попытать счастья в шумной лотерее
коммерции. В один прекрасный день, на удивление всей улице, в ее окне
появилась целая шеренга пряничных королей и пряничных королев, которые,
как полагается царским особам, стояли, разумеется, подбоченясь. Тут были
также в изрядном количестве большие, как правило - увечные, стопки, одни
с конфетами разного рода, другие - с детскими игральными шариками; кроме
того, здесь можно было увидеть всевозможные пирожные, ячменный сахар,
голландских кукол и деревянных лошадок; там и сям виднелись детские
книжки в золоченых переплетах и мотки пряжи, а сверху на бечевке
свешивались фунтовые пачки свечей. У дверей дома сидела обычно кошка
почтенной госпожи Хейлигер - в высшей степени благопристойное существо,
- по-видимому, пристально разглядывавшая прохожих и критически
оценивавшая их платье; время от времени она вытягивала шею и
всматривалась вдаль с внезапно нахлынувшим любопытством, дабы разглядеть
хорошенько, что происходит на другом конце улицы; когда же случалось,
что какая-нибудь праздношатающаяся собака оказывалась невдалеке и
выражала намерение нарушить правила вежливости, - боже мой, как она
ерошила шерсть, как плевалась, как фыркала, как выпускала когти! В такие
минуты она всем своим обликом, явно говорившим о клокочущем и рвущемся
наружу негодовании, поразительным образом походила на уродливую старую
деву, обнаружившую, что к ней приближается какой-нибудь завзятый
распутник.
Хотя почтенной женщине и пришлось познать, что значит нужда, все же
она сохранила в себе чувство фамильной гордости - ведь недаром она
происходила от ван дер Шпигелей из Амстердама! - и ревниво берегла
раскрашенный герб ее рода, который красовался у нее в рамке над камином.
И, по правде говоря, она пользовалась глубоким уважением беднейших
обитателей города, дом ее был своего рода клубом для всех старух,
проживавших поблизости. Они запросто заглядывали сюда зимними вечерами и
заставали хозяйку с вязаньем в руках с одной стороны камина, мурлыкавшую
кошку с другой его стороны и распевавший песенки чайник - на угольках;
здесь они судачили и болтали до позднего часа. Тут же стояло кресло,
предназначавшееся для Петера де Гроодта, именуемого иной раз Петером
Долговязым, а порою Петером Длинные Ноги. Это был могильщик, а заодно и
пономарь маленькой лютеранской церкви, старинный друг-приятель госпожи
Хейлнгер, а также оракул у ее камелька. Да что Петер де Гроодт! Сам
священник - и тот не гнушался захаживать к ней время от времени, дабы
побеседовать о том, что у нее на душе, и выпить стаканчик ее
знаменитого, отличного на вкус черри-бренди <Черри-бренди - напиток
вроде вишневки (англ.)>. Можете быть спокойны, он никогда не забывал
заглянуть к ней и на Новый год, чтобы поздравить и пожелать ей всякой
