город, одетый в свое лучшее платье, и сердце ее трепетало от счастья;
однажды, когда Петер де Гроодт, пораженный в одно воскресное утро
изящною внешностью юноши, заявил: "Что там ни говори, а из Дольфа
все-таки вышел пригожий парень!", слезы гордости увлажнили ее глаза.
"Ах, сосед, сосед, - вскричала она, - пусть твердят себе, что им
вздумается, но бедняжка Дольф будет еще так же высоко держать голову,
как и лучшие среди них!" Прошло несколько лет. Дольфу шел двадцать
первый год. Тем самым срок его обучения истекал: приходится, однако,
сознаться, что в области медицины он знал немногим больше, чем тогда,
когда впервые переступил порог докторского дома. Это произошло, однако,
не по недостатку способностей или сообразительности, ибо он обнаруживал
поразительные таланты в усвоении других отраслей знания, хотя занимался
ими только урывками, в свободное время. Так, например, он был отличным
стрелком, и все гуси и индюки, которых раздавали на рождественских
состязаниях в качестве приза, доставались ему одному. Он был также лихим
наездником, пользовался славою превосходного прыгуна и борца,, недурно
играл на скрипке, плавал как рыба, и во всем городе не было лучшего
игрока в кегли, чем он.
Впрочем, все эти достоинства не снискали ему благоволения в глазах
доктора, который становился все раздражительнее и все придирчивее по
мере того, как приближался срок окончания ученичества Дольфа. Фру Ильзи
по любому поводу обрушивала на его голову бурю; редко случалось, чтобы,
встретив его возле дома, она не давала воли своему языку, так что звон
ключей при ее приближении стал для Дольфа в конце концов чем-то вроде
режиссерского колокольчика, подающего знак к театральному грому и
молнии. Только бесконечное добродушие беспечного юноши позволяло ему
безропотно сносить эти проявления домашнего деспотизма. Было ясно, что
доктор и его экономка решили разделаться с бедным птенчиком и выкинуть
его из гнезда, лишь только придет срок, обусловленный договором: скорая
расправа с нерадивым учеником была в обычае доктора.
К тому же маленький человечек из-за забот и волнений, которые
доставляло ему поместье, сделался с некоторых пор раздражительней, чем
обычно. Ему неоднократно передавали досадные слухи и басни, ходившие в
народе о старом доме; он с большим трудом убедил крестьянина и его семью
не покидать фермы и вынужден был ради этого отказаться от ренты. Всякий
раз, как он туда приезжал, ему надоедали бесконечными жалобами на
загадочные стуки, а также на призраков, которые якобы беспокоят по ночам
обитателей дома, и по возвращении доктор рвал и метал, изливая на
домашних накопившуюся в нем желчь и досаду. И в самом деле, постигшие
его неприятности были совсем не пустячные: они ущемляли одновременно и
его гордость и его кошелек. Ему угрожала потеря доходов с имения, и
кроме того, - судите-ка сами! - какой удар по тщеславию! Быть
владельцем... "Дома с привидениями"!
Было замечено, впрочем, что как-никак, а доктор ни разу не ночевал в
своем пригородном поместье; больше того, никакими силами нельзя было
убедить его остаться в нем после наступления темноты; он неизменно
пускался в обратный путь в час, когда в сумерках начинают мельтешить
летучие мыши. Происходило это собственно оттого, что втайне он верил в
призраки и приведения, ибо начало своей жизни провел в стране, где их
особенно много: передавали, что, будучи мальчиком, он будто бы видел
однажды в горах Гарца, в Германии, самого дьявола.
В конце концов положение с фермой стало просто критическим. Однажды
утром, когда он сидел у себя в кабинете и клевал носом над большим
фолиантом, его дремота была внезапно прервана взволнованной
домоправительницей.
- Ну и дела! - вскричала она, входя в комнату. - Прибыл Клаус Хоппер
со всеми пожитками. Он клянется и божится, что на ферме ему заживаться
нечего. Вся семья окончательно рехнулась с перепугу. В старом доме такая
возня и такой грохот, что они не могут спокойно спать!
- Dopper und Blitzen! <Гром и молния (нем.).> - нетерпеливо
воскликнул доктор. - Когда же они прекратят, наконец, дурацкую болтовню!
Что за болваны! Несколько крыс и мышей выживают их из отличного
помещения!
- Ну уж нет, - сказала домоправительница, покачивая головой с таким
видом, точно ей доподлинно известно решительно все; она была уязвлена
неверием доктора, усомнившегося в правдивости чудесной истории с
привидениями, - там есть еще кое-что, помимо крыс и мышей. Вся округа
только и толкует о вашем доме; подумать только, чего-чего там не видели!
Петер де Гроодт вспоминает, что семья, которая продала вам ферму и
укатила обратно в Голландию, не раз делала какие-то загадочные намеки, и
бывшие владельцы пожелали вам "удачной покупки". Да что говорить - вы и
сами отлично знаете, что не найдется семьи, которая согласилась бы жить
в этом доме.
- Петер де Гроодт - чурбан и старая баба! - пробурчал доктор. - Готов
поручиться, что он-то и набил головы этих людей своими нелепыми
бреднями. Это такая же чепуха, как то привидение на колокольне, которое
он придумал, чтоб найти себе оправдание, почему в студеную зимнюю ночь,
когда горел Харманус Бринкерхоф, он не ударил в набат. Прислать сюда
Клауса!
Вошел Клаус Хоппер. Это был неуклюжий деревенский простак; оказавшись
в кабинете самого доктора Книпперхаузена, он оробел и не находил слов,
чтобы изъяснить причину своей тревоги и страхов. Он стоял, теребя одной
рукой шляпу, переминался с ноги на ногу и то посматривал на доктора, то
бросал косые испуганные взгляды на оскаленный череп, который, казалось,
потешался над ним с высоты платяного шкафа.
Доктор пытался любыми средствами убедить его вернуться на ферму, но
все было напрасно: в ответ на каждое его увещание или довод Клаус
неизменно бросал свое краткое, но решительное "Ich kan nicht mynheer"
<Не могу, сударь (голл.)>.
Доктор был, как говорится, "маленький горшок - мигом кипяток",
постоянные неприятности из-за имения и так стояли у него поперек горла.
Упрямство Клауса Хоппера показалось ему чем-то вроде открытого бунта. Он
внезапно вскипел, и Клаус поспешно ретировался радуясь, что ему удалось
улизнуть неошпаренным.
Когда увалень Клаус попал, наконец, в комнату экономки, он застал там
Петера де Гроодта и еще нескольких человек, готовых поверить каждому его
слову и принять его приветливо и радушно. Здесь он вознаградил себя за
все, что претерпел в кабинете, и рассказал целую кучу историй о
заколдованном доме, несказанно поразивших воображение слушателей.
Домоправительница назло доктору, который столь неучтиво принял ее
сообщение, верила всему без разбора. Петер де Гроодт выступил, в свою
очередь, с целым ворохом отменных преданий, относящихся ко времени
голландских правителей, а также с легендой о Чертовом переходе и о
пирате, вздернутом на острове Висельника и продолжавшем болтаться здесь
по ночам даже после того, как оттуда была убрана виселица; о духе
несчастного губернатора Лейслера, повешенного за государственную измену
и все еще посещающего старую крепость и присутственные места. Кружок
сплетников и болтунов, наконец, разошелся по домам, и каждый унес с
собою жуткую новость. Пономарь снял с себя ее бремя в тот же день на
собрании прихожан, а кухарка-негритянка, покинув свою кухню, полдня
провела у уличной помпы места встреч и, так сказать, клуба домашней
прислуги, делясь новостями со всеми, кто приходил за водой. Вскоре весь
город только и толковал, что о происшествиях в "Доме с привидениями".
Одни говорили, что Клаус Хоппер видел самого дьявола, другие
недвусмысленно намекали, что в доме собираются души залеченных доктором
до смерти пациентов и что в этом истинная причина, почему он собственно
и не решается в нем поселиться.
Все это приводило маленького доктора в дикую ярость. Он грозил
страшную местью всякому, кто сбивает цену его имения, возбуждая в народе
нелепые слухи Он жаловался на то, что у него, в сущности говоря,
отнимают поместье из-за каких-то россказней, но в глубине души решил,
однако, обратиться к священнику, дабы тот изгнал из этого дома засевшую
в нем нечистую силу.
Нетрудно представить себе, какова была его радость, когда в разгар
всех его треволнений к нему неожиданно явился Дольф Хейлигер и предложил
себя в качестве гарнизона для злосчастного "Дома с привидениями" Наш
юноша наслушался историй Клауса Хоппера и Петера де Гроодта; он жаждал
приключений, он обожал чудесное и таинственное, его воображение было
захвачено их рассказами, в которых все было загадочно и исполнено тайны.
Кроме того, жизнь его в доме доктора была настолько безрадостной - ведь
с раннего утра начиналось его нестерпимое рабство, - что мысль иметь в
своем распоряжении целый дом - пусть даже он кишмя кишит привидениями! -
приводила его в восторг. Доктор с готовностью принял его предложение;
было решено, что он в ту же ночь отправится на свой пост. Единственное,
чего просил Дольф, - это чтобы мать его не знала об этом: он предвидел,
что бедняжка ни на минуту не сомкнет глаз, если ей станет известно, что
сын ее затеял войну с силами тьмы.
С наступлением вечера Дольф пустился в опасную экспедицию. Старая
черная повариха, его единственный друг во всем доме, снабдила его
кое-чем из съестного на ужин и ночником; сверх того, она надела ему на
шею чудодейственный амулет, оберегающий, по ее словам, от злых духов и
подаренный ей еще в Африке одним колдуном. Его сопровождали доктор и
Петер де Гроодт, пожелавший сопутствовать Дольфу и удостовериться
собственными глазами, что ночлег его вполне безопасен. Вечер выдался
облачный, было совсем темно, когда они добрались, наконец, до участка,
посередине которого стоял дом. Пономарь с фонарем в руке шел впереди.
Они двигались по обсаженной акациями аллее; порывистый, мятущийся свет
фонаря, перебегавший с куста на куст и от дерева к дереву, не раз пугал
доблестного Петера, который пятился назад и натыкался на спутников,
причем доктор в таких случаях особенно цепко хватался за руку Дольфа,
оговариваясь, что дорога чертовски скользкая и неровная. Один раз они
чуть было не обратились в позорное бегство, будучи напуганы летучею
мышью, которую привлек свет фонаря; звуки, издаваемые насекомыми на
деревьях и лягушками из пруда по соседству, сливались в сонный и
скорбный концерт.
Дольф отворил парадную дверь; она завизжала на петлях; доктор стал
белый, как полотно. Они вошли в довольно большую прихожую, какие обычно
можно встретить в американских деревенских домах и какие служат гостиною
в теплые дни. Отсюда они поднялись по широкой лестнице, стонавшей и
скрипевшей у них под ногами, причем каждая из ступеней, подобно клавишам
клавикордов, издавала особый, присущий только ей одной звук. Эта
лестница привела их снова в прихожую, но уже во втором этаже, откуда они
попали в комнату, где Дольфу предстояло устроиться на ночь. Она
оказалась просторной и скудно обставленной; ставни на окнах были
закрыты, но так как в них зияли пробоины, то недостатка в притоке
свежего воздуха не ощущалось. Это была, по-видимому, та заветная
комната, которая носит у голландских хозяек название "лучшей спальни",
но в которой никому не разрешается спать. Ее великолепие, однако, отошло
в область предания. Тут находилась кое-какая увечная мебель; посередине
комнаты стояли массивный сосновый стол и просторное кресло с ручками,
причем и тот и другое были, очевидно, ровесниками самого дома. Большой
камин был облицован голландскими изразцами со сценами из писания;
