удачи и счастья, и наша почтенная женщина, в иных делах весьма
щепетильная и тщеславная, неизменно тешила свое честолюбие и вручала ему
такой увесистый сладкий пирог, какого не сыскать в целом городе.
Я упоминал уже, что у госпожи Хейлигер был единственный сын. Он
родился, когда молодость ее миновала, но - увы! - не утешил ее на
старости, ибо из всех отчаянных сорванцов городка Дольф Хейлигер был
самым отчаянным сорви-головой. Нельзя сказать, чтобы мальчик находился
во власти каких-либо мерзких пороков, однако он отличался большим
озорством и веселостью и тем духом отваги и предприимчивости, который
обычно превозносят в ребенке из богатой семьи, но осыпают проклятиями,
когда он вселяется в детей бедняков. Дольф постоянно попадал в
какую-нибудь беду; его мать без конца осаждали жалобами на его проказы и
выходки, а заодно и счетами за выбитые им стекла; короче говоря, ему не
исполнилось еще четырнадцати лет, а между тем все соседи звали его не
иначе, как "паршивой собакой", "самой паршивой собакой на улице". Больше
того, один пожилой джентльмен в бордовом камзоле, с худым красным лицом
и глазами хорька однажды дошел до того, что принялся убеждать госпожу
Хейлигер, будто ее сыну рано или поздно придется болтаться на виселице.
Несмотря ни на что, эта милейшая женщина любила своего мальчугана.
Казалось, она испытывала к нему тем большую нежность, чем поведение его
было хуже, и чем сильнее она обожала его, тем ненавистнее становился он
всему свету. Матери - нелепо мягкосердечные существа, и их никак не
излечишь от этого недостатка: Дольф был ее единственное дитя; кроме
него, ей некого было любить в целом мире, - мы не должны поэтому
осуждать ее, если она оставалась глуха к голосам своих добрых друзей,
всячески тщившихся уверить ее, что Дольфа все же ожидает веревка.
Собственно говоря, негодник Дольф был тоже привязан к матери. Он
отдал бы все на свете, лишь бы не огорчать ее; провинившись, ловя на
себе ее пристальный скорбный взгляд, он чувствовал, как сердце его
наполняется горечью и раскаянием. Но, будучи созданием легкомысленным,
он не находил в себе сил противостоять искушению и удержаться от новых
проказ и забав. Хотя он все схватывал налету - стоило ему заставить себя
взяться за книгу, - но его неудержимо влекло к праздношатающейся
компании; вот почему он с великой охотой пускался на поиски птичьих
гнезд, в набеги на фруктовые сады и в плаванье по Гудзону.
Так понемногу он превратился в высокого неуклюжего парня. Мать стала
задумываться, как направить его на путь истины или куда бы пристроить.
Задача эта, надо сказать, была не из легких, ибо за ним утвердилась
такая дурная слава, что никто, видимо, не испытывал ни малейшей охоты
предоставить ему какое-нибудь занятие.
Немало совещаний провела она по этому поводу с Петером де Гроодтом,
здешним пономарем и в то же время могильщиком, который, как упоминалось
выше, был ее первым советником. Петер был озабочен этим вопросом ничуть
не меньше ее, ибо он высказывался крайне нелестно о мальчугане и не
думал, чтобы из него вышло что-нибудь путное. Сначала он посоветовал
бедной вдове послать своего сына в море, к чему, как известно, прибегают
обычно лишь при окончательной безысходности или с отчаяния. Госпожа
Хейлигер, однако, не хотела об этом и слышать, она не допускала и мысли
о разлуке с Дольфом. Но однажды, когда она, сидя у огонька за вязаньем,
думала все о том же, к ней ввалился нежданно-негаданно пономарь,
необычно оживленный и даже веселый. Он возвращался с похорон. Хоронили
мальчика в возрасте Дольфа, который жил в учениках у знаменитого
немецкого доктора и погиб от чахотки. Болтали, правда, будто несчастного
доконали докторские эксперименты, ибо на нем он пробовал якобы действие
своей новой микстуры, или, как он называл ее, успокоительного бальзама.
Впрочем, было похоже, что все это враки; во всяком случае Петер де
Гроодт не счел нужным об этом рассказывать. Что же до нас, то располагай
мы временем пофилософствовать, этот предмет достоин был бы глубокого и
всестороннего размышления, ибо почему, в самом деле, докторские
помощники всегда худосочны и немощны, тогда как приказчики мясника -
веселые, цветущие молодцы?
Петер де Гроодт, как я сообщил уже выше, ввалился в дом госпожи
Хейлигер в состоянии необычного для него оживления. Он был во власти
блестящей идеи, мелькнувшей у него в голове еще на похоронах; смакуя ее,
он тихонько посмеивался, когда сгребал землю в могилу докторского
ученика. Он решил, что раз должность покойника освободилась, значит есть
подходящая служба для Дольфа. Мальчик обладает способностями, будет
толочь пестиком в ступке и летать по поручениям, как ни один пострел в
городе, - а что еще требуется от лекарского помощника?
Предложение хитроумного Петера было для матери "видением славы".
Своим внутренним оком она уже, можно сказать, прозревала грядущее Дольфа
- она видела трость, подпиравшую подбородок, висячий молоток на двери и
буквы Д. М. <Доктор медицины.> позади его имени; словом, она видела его
одним из самых почтенных обитателей города.
Сказано - сделано. Могильщик пользовался у доктора кое-каким
влиянием, поскольку им нередко приходилось иметь дело друг с другом,
хотя каждый трудился на своем собственном поприще. Уже на следующий день
он зашел за Дольфом, облачившимся в свое лучшее воскресное платье, и
повел его напоказ к доктору Карлу-Людвигу Книпперхауэену.
Они застали доктора в кресле с подлокотниками в углу его кабинета,
или, как он любил выражаться, лаборатории, погруженным в изучение
огромного тома, напечатанного немецкими литерами. Это был маленький
толстенький человек с почти квадратным смуглым лицом, которое казалось
еще темнее благодаря ермолке из черного бархата, напяленной на его
голову. Он обладал небольшим шишкообразным носом - настоящий туз пик, -
который был оседлан очками, блестевшими с обеих сторон его хмурой
физиономии и напоминавшим пару перехваченных сводом окон.
Представ пред столь ученою личностью, Дольф окончательно оробел; он
глазел с ребяческим изумлением на все, находившееся в этом святилище
знания: ему казалось, что он попал в чертог мага. Посередине комнаты
стоял стол на ножках в виде звериных лап; он увидел на нем ступку с
пестиком, пробирки, аптекарские банки и склянки и сверкающие
металлические весы. В одном из углов находился массивный платяной шкаф,
превращенный в склад всевозможных снадобий и лекарств; около него висели
докторская шляпа, плащ и трость с золотым набалдашником; сверху скалил
зубы человеческий череп. На камине стояли стеклянные банки, в которых
можно было увидеть заспиртованных ящериц, змей и даже человеческий плод.
В чуланчике, двери которого были отворены, виднелись заставленные
книгами полки (их было там целых три, причем иные тома поражали своими
чудовищными размерами) - библиотека, какую Дольф никогда прежде не
видел. Так как докторские книги, очевидно, не вполне заполняли чуланчик,
рассудительная домоправительница заняла свободное место горшками с
соленьями и вареньем и развесила, кроме того, по стенам, рядом с грозным
врачебным инструментарием, связки красного перца и исполинских огурцов,
предусмотрительно оставленных на семена.
Петер де Гроодт и его протеже <Покровительствуемый (франц.)> были
приняты доктором - глубокомысленным, исполненным собственного
достоинства маленьким человечком, который никогда не позволял себе
улыбнуться, - с видом важным и величавым. Он оглядел Дольфа с головы до
пят и с пят до головы; он воззрился на него поверх очков, из-под очков и
сквозь очки; сердце мальчугана екнуло и замерло, когда на него
уставились эти огромные стекла, похожие на две полных луны. Доктор
благосклонно выслушал все сказанное Петером де Гроодтом в похвалу юного
кандидата и затем, послюнив палец, принялся задумчиво перелистывать
лежавший перед ним большой черный том. Наконец, после многочисленных
"эхм!" и "гм!", поглаживания своего подбородка, раздумья и размышления,
полагающихся по штату глубокомысленному человеку при решении вопроса,
решенного в сущности сразу, он заявил о своем согласии принять к себе
Дольфа в качестве ученика; он обещал обеспечить его постелью, столом и
платьем и обучать врачебной науке, взамен чего тот обязывался служить
ему до двадцати одного года.
И вот герой наш внезапно преобразился: из непоседливого пострела, без
присмотра носившегося по улицам, он превратился в докторского ученика,
старательно орудующего пестиком в ступке под руководством самого
Карла-Людвига Книпперхаузена. Для обожающей его старой матери это было
поистине счастливое превращение. Она бесконечно радовалась, что сын ее
получит образование, как и следовало юноше из хорошего рода; предвкушала
тот день, когда он окажется в состоянии держать свою голову столь же
гордо и независимо, как адвокат, живущий в большом доме напротив, или
даже как сам господин пастор.
Доктор Книпперхаузен был уроженцем Пфальца в Германии, откуда
вследствие религиозных преследований вместе со многими земляками выехал
в Англию. Он был одним из трех тысяч палатинатцев <Жители Пфальца (иначе
- Палатината, в Германии)>, которые, пользуясь покровительством
губернатора Хентера, в 1710 году переселились из Англии за море. Где
именно доктор учился, каким образом постиг медицину, где и когда получил
врачебный диплом - ответить на эти вопросы теперь было бы в высшей
степени затруднительно, ибо даже и в то время про это не ведала на одна
живая душа. Несомненно однако, что его поразительное искусство и
таинственные познания были предметом толков и изумления простолюдинов
всех ближних и дальних мест.
Его методы лечения в корне отличались от методов всякого другого
врача; он применял таинственные микстуры, рецепты которых были известны
ему одному, и, как говорят, приготовляя и применяя лекарства, постоянно
сверялся со звездами. Вера в его искусство, особенно среди голландцев и
немцев, была так велика, что во всех трудных случаях они прибегали
исключительно к его помощи. Он был одним из тех никогда не ошибающихся
врачей, которые всегда добиваются внезапного и чудесного исцеления
пациентов, совершенно безнадежных, по отзыву других докторов; но,
разумеется, только в том случае, если "болезнь не слишком запущена", как
они имеют обыкновение предусмотрительно заявлять. Библиотека доктора
также служила предметом толков и изумления соседних кварталов, даже, я
сказал бы, всего городка. Честной народ смотрел с превеликим почтением
на человека, который прочел три битком набитые книгами полки, причем
некоторые между этими книгами были столь же увесистые, как семейная
библия. Между прихожанами маленькой лютеранской церковки шли бесконечные
споры о том, кто ученее и умнее: доктор или господин пастор. Иные из
поклонников доктора заходили так далеко, что утверждали, будто он
образованнее самого губернатора; короче говоря, считалось, что знания
его беспредельны.
Поступив к доктору на правах домочадца, Дольф незамедлительно был
водворен в помещение, принадлежавшее его предшественнику. Это была
комнатка на чердаке обычного, увенчанного крутою крышею голландского
дома, где в непогоду барабанил по гонту дождь, и ослепляла яркими
вспышками молния, и в щелках завывал ветер; к тому же тут носились
целыми полчищами голодные крысы, рыскавшие повсюду подобно донским
казакам <Русские казаки, участвовавшие в кампании 1813 - 1814 годов,
