наслаждением останавливались на сокровищах, выставленных напоказ веселою
осенью. Со всех сторон в огромном количестве видны были яблоки: одни
висели еще обременительным грузом на коренастых деревьях, другие были
уложены в корзины и бочки для отправки на рынок, третьи, ссыпанные в
колоссальные кучи, предназначались для выделки сидра. Дальше пошли
обширные поля кукурузы: из-под лиственного покрова на каждом стебле
виднелись осыпанные золотом хохолки - это зрелище породило в нем видения
пирожных и заварных пудингов; в то же время лежавшие между стеблями
тыквы, повернувшие к солнцу свои чудесные округлые животы, заставили его
вспомнить о роскошных, тающих во рту пирогах. Окончилась кукуруза,
начались поля, засеянные гречихой; оттуда несся пряный дух пасеки, и,
поглядывая в эту сторону, наш герой ощутил во рту сладостный вкус
румяных оладий, которые плавали в масле и которые поливала медом или
патокой нежная, маленькая, пухленькая, с очаровательными ямочками, ручка
Катрины ван Тассель.
Насыщая свое воображение сладостными мыслями и "сахарными мечтами",
он ехал вдоль цепи холмов, с которых открывается один из самых красивых
видов на могучие воды Гудзона. Солнце медленно скрывалось на западе.
Уходящая вдаль зеркальная гладь Таппан-Зее была недвижима, разве
где-нибудь, то здесь, то там, легкая рябь бороздила поверхность,
вытягивая и удлиняя синюю тень далекой горы. Несколько облачков
янтарного цвета висели в бездонном небе, полная неподвижность воздуха
позволяла им стоять на одном месте. Горизонт, сначала горевший червонным
золотом, постепенно меняя окраску, приобрел оттенок, свойственный
золотисто-зеленой кожице зрелого яблока, и потом, наконец, сделался
темно-синим, как глубины небесного свода. Косой луч, замешкавшийся на
лесистых гребнях нагорий, круто нависавших кое-где над рекой, оттенял
свинцовые и пурпурные тона скал и утесов высокого берег. Вдалеке
виднелось маленькое суденышко, медленно спускавшееся вниз по течению, с
парусами, праздно повисшими вдоль мачты. И так как в неподвижной воде
отражалось небо, казалось, будто суденышко это парит в воздухе.
Икабод добрался до "замка" ван Тасселя под вечер. Он застал здесь
гордость и цвет округи. Тут были пожилые фермеры: худые - кожа да кости
- люди в домотканных штанах и куртках, в синих носках и огромных
башмаках с великолепными оловянными пряжками; были и их маленькие,
сухонькие, но проворные и веселые жены в плоеных чепцах, в коротких
платьях с низкою талией, в домотканных юбках, с ножницами и подушечками
для иголок, с пестрыми сумками из коленкора, висящими на поясе. Тут были
также пышущие здоровьем девицы, одетые почти так же, как и мамаши, если
не считать какой-нибудь соломенной шляпки, ленты или порою белого
платья, что говорило о новшествах, занесенных из города; были, наконец,
и молодые люди в куртках со срезанными под прямым углом фалдами (эти
куртки были украшены рядами огромных, ярко начищенных медных пуговиц), с
волосами, заплетенными, по моде того времени, в косу, в особенности у
тех, кому посчастливилось раздобыть кожу угря, ценимую в здешних местах
в качестве мощного средства, способствующего росту волос.
Настоящим героем праздника был, впрочем, Бром Боне, прибывший на
"посиделки" верхом на своем любимом Черте - существе, которое, подобно
своему хозяину, было воплощением бешеной силы и озорства и на котором,
кроме Брома, никто не мог усидеть. К слову сказать, этот малый
предпочитал норовистых коней, любивших выкидывать штуки и подвергать
всадника постоянной опасности свернуть себе шею; послушную, хорошо
выезженную лошадь он считал животным, недостойным парня с характером.
Тщетно было бы пытаться обрисовать мир чудес, открывшийся восхищенным
взорам моего героя, едва только он вошел в роскошную гостиную дома ван
Тасселей. Его восхитил не столько даже выводок пышущих здоровьем девиц и
обворожительная выставка "белого и румяного", сколько очарование
настоящего голландского праздничного стола, и к тому же - в деревне, и к
тому же - в пору осеннего изобилия. Боже мой, чего, чего там только не
было! Сколько блюд с пирожными всевозможных, не поддающихся описанию
разновидностей, известных лишь опытным голландским хозяйкам! Там были
знаменитые ореховые пирожные, тающие во рту "оли коек" <Род пирога
(голл.)>, рассыпчатые, хрустящие под зубами нежные пончики; были
пирожные из сладкого и пирожные из слоеного теста, пирожные имбирные,
пирожные медовые - вся пирожная порода вообще. Там были также яблочные
пироги, пироги с персиком и пироги с тыквой; нарезанная ветчина и
копченая говядина; сверх того, чудесные лакомства из сливового варенья,
персиков, груш и айвы, не говоря уже о тушеной рыбе и жареных цыплятах,
о мисках с молоком и со сливками. Все это было расставлено вперемежку,
приблизительно так, как я описал, по соседству с фамильным чайником,
испускавшим клубы пара посредине стола, - да будет благословенно столь
роскошное зрелище! У меня не хватает ни времени, ни сил, чтобы достойным
образом описать это пиршество, а кроме того, мне не терпится продолжать
мою повесть. К счастью, Икабод Крейн, в отличие от своего историка,
никуда не спешил и мог отдать должное каждому лакомству.
Он был существом добрым и признательным; сердце его становилось
вместительнее, по мере того как чрево наполнялось вкусной едой; она
поднимала его настроение, подобно тому как у многих оно поднимается от
возлияний. Уплетая за обе щеки, он разглядывал своими широко раскрытыми
глазами все окружающее и улыбался при мысли, что в один прекрасный день
он, Икабод, может стать хозяином всей этой невообразимой роскоши, всех
этих богатств. Он предавался мечтам и представлял себе, как вскоре он
скажет "прости" старому неприютному школьному зданию, как щелкнет
пальцами перед носом Ганса ван Риппера или еще кого-нибудь из своих
жадных, смотрящих в рот квартирных хозяев, как прогонит прочь от дверей
незадачливого странствующего учителя, когда тот дерзнет обратиться к
нему со словом "собрат".
Старый Балт ван Тассель обходил гостей с лицом, расплывшимся от
удовольствия и доброго настроения, круглым и веселым, как полная луна.
Любезности гостеприимного хозяина были кратки, но выразительны и
сводились к рукопожатию, похлопыванию по плечу, раскатистому громкому
смеху и настойчивому совету "приналечь и позаботиться о себе".
Но вот звуки музыки из комнаты для гостей послужили приглашением к
танцам. Обязанности музыканта исполнял старый, седоволосый негр, уже
более полувека представлявший в своем лице бродячий оркестр округи. Его
инструмент был так же стар и так же разбит, как он сам. По большей части
он пиликал, пользуясь двумя или тремя струнами, но зато каждый взмах
смычка сопровождал движением головы, наклоняясь почти до самого пола и
отбивая ногою такт всякий раз, когда к танцам присоединялась новая пара.
Икабод в такой же мере гордился умением танцевать, как и своим
вокальным талантом. Ни один мускул, ни одна жилка не оставались при этом
без дела; наблюдая его вихляющуюся в вихре движений фигуру, его ноги,
топочущие по всей комнате, вы могли бы подумать, что пред вами - сам
святой Витт, благословенный покровитель пляски и пляшущих. Он приводил в
восторг многочисленных негров всех возрастов и размеров, сбегавшихся с
фермы и из окрестностей; они стояли, составив пирамиду из блестящих,
сияющих лиц у каждого окна и у каждой двери, и с восхищением глазели,
вращая белками, на эту сцену веселья, обнажая ряды белых, точно слоновая
кость, зубов и разевая рты от уха до уха. И он, так беспощадно поровший
своих сорванцов, - разве мог он испытывать сейчас какие-нибудь иные
чувства, кроме подъема и радости! Ведь дама его сердца была рядом с ним,
была его неизменною парою в танцах; в ответ на его влюбленные взгляды на
ее устах появлялась очаровательная улыбка, в то время как Бром Боне,
сгорая от любви и от ревности, погруженный в печальные размышления,
прятался в одном из углов гостиной.
По окончании танцев Икабод примкнул к кружку мудрецов, которые вместе
с Балтом ван Тасселем устроились на веранде, курили, вели беседу о былых
временах и рассказывали длинные-предлинные истории о войне.
Во времена, о которых идет речь в нашем повествовании, район его
действия был одним из тех счастливых углов, где кишмя кишели великие
люди и хроники минувших событий. В дни войны британские и американские
укрепленные линии проходили неподалеку отсюда, так что область эта
сделалась ареной мародерства и бесчинств, чинимых дезертирами, ковбоями
и пограничными рыцарями всякого рода. С той поры протекло как раз
столько времени, сколько требуется для того, чтобы всякий рассказчик мог
облечь свой рассказ соответствующей долей вымысла и в подернутых дымкой
тумана воспоминаниях произвести самого себя в герои, приписав себе
всевозможные подвиги.
Здесь можно было услышать историю Дофью Мартлинга, огромного
голландца с иссиня-черною бородой, палившего с земляного бруствера из
старой железной девятифунтовой пушки; он захватил бы британский фрегат,
да орудие его разорвалось на шестом выстреле. Здесь присутствовал также
один пожилой джентльмен, - пусть он останется безымянным, ибо это
слишком богатый мингер, чтобы называть его имя по такому пустячному
поводу, - который, искусно фехтуя, в сражении при Уайтплейнз отразил
своей короткою шпагой мушкетную пулю, причем - какие же тут возможны
сомнения? - он явственно слышал, как она просвистела возле клинка, и
видел, как блеснула, ударившись об эфес, в подтверждение чего он всегда
готов был показывать эту самую шпагу с немного помятым эфесом. Здесь
присутствовали и еще многие, совершившие на полях битв не менее
доблестные деяния, и каждый из них пребывал в глубочайшей уверенности,
что счастливый исход войны - в значительной мере дело и его рук.
Но все это было ничто по сравнению с последовавшими затем рассказами
о духах и привидениях. Эта местность, как я указывал выше, богата
драгоценными сказаниями подобного рода. Ведь местные легенды и суеверия
лучше всего разрастаются и расцветают в таких захолустных, давно
заселенных укромных углах и, напротив, бывают затоптаны под ногами вечно
снующих толп, составляющих большинство сельского населения нашей страны.
Кроме того, наши деревни - места явно неподходящие для духов и призраков
потому, что не успеют эти последние погрузиться в свой первый сон и
повернуться в могиле, как их живые приятели перекочевывают на новое
место, так что, выходя в ночной обход, они не находят больше знакомых,
которых могли б навестить. Этим, возможно, и объясняется то
обстоятельство, что мы исключительно редко слышим о духах где-нибудь в
другом месте, кроме старинных голландских поселений.
Однако непосредственная причина отмечаемого в этих местах
преобладания сверхъестественных россказней кроется, несомненно, в
близости Сонной Лощины. Ее влияние разносится как бы вместе с воздухом,
притекающим из этой зачарованной стороны; он распространяет атмосферу
грез и видений, заражающую окрестности. Несколько обитателей Сонной
Лощины, оказавшихся среди гостей Балта ван Тасселя, не замедлили, по
обыкновению, угостить присутствующих жуткими и повергающими в изумление
легендами. Было рассказано немало страшных историй о похоронных
процессиях и душераздирающих воплях у большого дерева, близ которого был
схвачен несчастный майор Андре и которое росло невдалеке от фермы ван
Тасселя. Не была забыта и женщина в белом, которую не раз видели в
