СВЕТЛАНА ВАСИЛЕНКО
*
ДУРОЧКА
Роман-житие
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ
1
Скрып.
Скрып.
Скрып-скрып...
Скрып.
Скрып.
Скрып-скрып...
Надька на ржавых качелях катается: вверх-вниз, скрип-скрип.
Я на крыше стою смотрю.
Рядом во дворе мама мокрое белье развешивает: синюю трикотажную майку
отца - скрип, мою такую же, только выцветшую, - скрип, черные сатиновые
семейные трусы отца - скрип-скрип, мои трусы, такие же, но поменьше,
нижнюю рубашку - свою и Надькину, бюстгальтер, панталоны: одни - голу-
бые, огромные, во все небо, другие - розовые, мягкие байковые...
Чулочки повесила Надькины, один и второй. Чулочки висели, как Надьки-
ны ножки: одна ножка, другая.
Папа заводит машину ручным приводом. Раз крутанул, не завелась -
черт! - второй - ни дна ей ни покрышки, третий, четвертый... Он крутит
ее, чертыхаясь, как заводной, без передышки, беззвучно матерясь.
Машина называется "газик". Или по-другому - "козел".
Осень.
2 Год назад весной тюльпаны были кровавые. Надька, моя сестра, бегала
по степи, собирала. Бежала, на змею наступила, та грелась, вылезла гадю-
ка, взяла Надьку укусила, гадюка, гадина, как собака - гам, - гадость
серая, дрянь, выше коленки, я стал высасывать, Надька обоссалась, не
ссы, говорю, прямо на голову, дура, я губами высасывал, на губах трещи-
на, весь яд я всосал в себя, я как змеюка стал, я ходил по больнице и
шипел - а-х-а - и хватал Надьку за ногу, я подползал и хватал, Надька
ссала прямо на пол, я уползал, хвоста не было, хотелось, чтоб был хвост,
не ссы, говорил я, тут тебе не степь, тут тебе больница, тут тебе не моя
голова, я медленно уползал в палату, мне очень не хватало хвоста. Она,
когда уползала, гадюка, хвостом тюльпаны - трыньк-трыньк, - те своей
кровавой башкой - трыньк - вздрагивали.
Тюльпаны потом мы в отцовский "газик" отнесли, только что полетел Га-
гарин в космос, мы в честь него собирали тюльпаны, привезли и Ленину по-
ложили у его ног в честь Гагарина. Тюльпанов было так много, прямо Лени-
ну по каменные колени, он стоял по колено будто в крови, было красиво. А
когда мы с Надькой вышли из больницы, то тюльпаны уже засохли, лежат не-
живые, Надька заплакала, ей жалко стало, мне тоже, но она дура, ей мож-
но, мне нельзя, - а-х-а - говорю, она обоссалась прямо на площади перед
Лениным, отец со стыда чуть не умер, он в военном был, как дал ей, еще
хуже стало, стыднее: сверхсрочник девочку бьет - пьяный, нет? - это доч-
ка его - все равно нельзя, ребенок - да она у него дурочка - что? - де-
билка - все равно нельзя, пусть лучше в сумасшедший дом отдаст, чтоб не
издевался, - да она того, описалась - ну и семейка... Отец не доживет до
пенсии, чтоб они все сдохли, о, эти люди проклятые, проклятый военный
городок, окруженный ржавой колючей проволокой, мне бы хвост и зуб, пол-
ный яду, - а-х-а - он мне как даст в зуб: што ты шипишь, што? - с губы
красная кровь, как тюльпан, на асфальт закапала, никогда не заживет моя
трещина на губе! - папа! - што ты шипишь все, змееныш! Рядом Надька, как
красная пожарная машина, ревела - А! - горлом, из горла красная "А" вы-
ходила, капала на асфальт. Отец нас сгреб, в красные губы целует, замол-
чите, говорит, замолчите. Мы замолчали.
Он глаза голубые к небу поднял и кровавыми губами говорит:
- ГОСПОДИ, - говорит, - ГОСПОДИ!
Надька тогда у нас только появилась.
3
- Не скрипи!
Скрып.
- Не скрипи!
Скрып. Скрып.
- Я кому сказал, не скрипи?! Надька! Ты слышишь?
Она не слышит. Она вообще ничего не слышит. Она глухая, глухая сов-
сем, ни грамма она не слышала, - глухая тетеря!
Но Надька улыбается мне снизу странной своей улыбкой, будто услышала
меня, но не расслышала, что я там сказал, кивает мне и, лицом помогая
телу толкать качели, раскачивая их, поднимается ко мне поближе - чтобы
расслышать, - взлетая все выше и выше. Она почти долетает до меня, можно
коснуться рукой ее лица. И я решил.
Я ложусь на крышу, животом на холодный шифер, лицом к Надьке.
Выше, говорю я ей, Надька, выше!
И когда ее пунцовое от счастья лицо с безумными выпученными глазами
взлетает от земли и несется со страшной скоростью на меня, я говорю ей:
- Надька! - говорю я. - Откуда ты взялась, откуда ты приплыла к нам?
Зачем?
Мы ведь жили без тебя, откуда ты взялась, Надька?
Ее растерянное лицо зависает на секунду рядом с моим.
Я смотрю ей в зрачки: близко-близко.
Я смотрел на нее: Надька!
Она молчит, но я услышал, как она сказала молча:
- Я - Ганна.
Скрипели качели: вверх - вниз. Все громче скрипели.
4 В жарком мае 193... года въезжала в старинное астраханское село Ка-
пустин Яр телега, ржаво скрипела. Кто сидел в телеге, было не разобрать:
на тот час налетела пыльная буря и те, кто сидел в телеге, закрыли лица
руками от песка ли, от страха, будто ударить их хотят. Вдруг и в наши
глаза будто кто кинул песком и пылью: ветра в астраханской степи чудные
и лучше нам сесть на ту телегу и ехать и видеть.
И не оттого, что мы сели в чужую телегу и не в свое время, а оттого,
что она живая, лошадка подымет хвост, и из-под хвоста покатятся золотые
конские яблоки.
- Рыжая бесстыжая, раньше не могла, - скажет ей старуха, та, что пра-
вит лошадкой. Старуху зовут тетка Харыта, и лета ее не старые: она сама
себя рядит в старуху, потому что калека она, ноги ее неподвижны.
- Такое добро пропадает, - будет ворчать она, и девочка рядом откроет
лицо, и будет ей лет тринадцать на вид, будет она в темном платье, свет-
лом платке, с лицом иконным и бесстрастным. Имя ей - Ганна. Она молчит и
молчит, думу думает.
Тетка Харыта выглядывала людей в пыли, поздоровкалась с мужиком в пы-
ли: тот шел сквозь бурю, и споткнулся о ее приветствие, и встал, и смот-
рел на тетку и девочку бессмысленно, будто пьяный, не понимая, но был не
пьян.
И дальше поехали и другому сказала: здравствуй, - и тот на бегу
споткнулся о слово, и встал, как вкопанный придорожный столб, и смотрел
бессмысленно, пережидая, пока проедут. И баба с пустыми ведрами встала и
глядела молча, лишь песок ударял в ведра, и они тихо звенели, качаясь. И
стало темно, буря целиком вся вошла в село, все дымилось от белой пыли:
дорога, крыши, деревья; как на пожар бежали в пыльном дыму люди, не ос-
тановишь, только один вдалеке стоял, будто ждал тетку Харыту с Ганной,
чтоб путь указать. К нему повернули.
Подъехали, каменные пыльные сапоги увидели, сапоги большие, нечелове-
ческого размера, выше не стали смотреть, страшно, глупую лошадку тетка
Харыта разворачивает: цоб-цобе, ах, твою мамку лошадиную, - лошадка хра-
пит, развернуться трудно очень, в клумбу попали, топчется, на цветы ды-
шит, пыль с них сдувает, под пылью тюльпаны, головы у тюльпанов красные,
живые, отъехали подальше, посмотрели - клумба красная, как кровь, посе-
редке сапоги чьи-то пыльные нечеловеческого размера, а вверху не видно:
белым-бело от пыли. И едут они уже как в молоке, и спросить, где здесь
детдом, тетке Харыте не у кого, а они детдом ищут, а село огромное, и
день можно ехать, и ночь - все не кончается.
И вот когда рыбу ловишь на рассвете в тумане, а туман как молоко, ни
реки не видно, ни берега, так вот, в этом тумане вдруг - дрыньк-дрыньк -
незвонкий рыбацкий колоколец колотится, рыбка на донку попалась, значит,
так и здесь, в этом пыльном тумане: дрыньк-дрыньк впереди, и лошадка на
этот незвонкий звон потянулась и пошла, и пошла, и все светлее и свет-
лее, виднее и виднее, и слава тебе, Господи, - хороший такой мальчик
впереди идет, добрый такой хлопчик, с удочками и донками, и рыбки сереб-
ряные на прутике светят прямо в глаза, даже больно. Он оттуда, он из
детдома, он им покажет дорогу, ехайте за мной, до рогатой школы, это в
рогатой школе, за мельницей. Тетка Харыта ему радуется, тетка Харыта ему
жалуется на нелюдимых людей, а мальчик идет и говорит, что люди здесь -
да, народ еще тот, ссыльный народ, народ - враг, взял этот народ и при-
думал всем селом, что он глухонемым будет, глухонемой народ, без языка,
ничего не слышит, приказов не понимает, никто не знает, что с этим наро-
дом делать. Они одни здесь нормальные, их детский дом, у них хорошо, да-
же рыбу ловить можно, отпускают.
Ганна смотрит на рыбок серебряных, в них солнце, и глазам щекотно-
щекотно, она смеется, звонко, как звонкий колоколец, и мальчик оглядыва-
ется. "У нас очень хорошо! - убеждает он Ганну. - Не верит!" И сам зас-
меялся, и тетка Харыта засмеялась, так хорошо Ганна смеется, как птица
смеется. А жарко. И мальчик кепочку снял, встряхнул, будто снег стряхи-
вает, лоб потный вытер кепочкой, вместе с потом и смех стер, повернулся
и пошел. Тетка Харыта смеяться перестала: на голове у мальчика крест
выбрит, от уха до уха - полоса, от лба до затылка - полоса, жилка одна
пульсирует. Что ж это такое у тебя, хлопчик, кто ж крестил тебя и зачем?
А чтоб не разбежались, бабушка, чтобы не убегли.
И идет. Они за ним. За живым крестом, жилка одна пульсирует.
А Ганна смеется все, как раненая птица, остановиться не может: это
рыбки серебряные ей глаза щекочут. Она дурочка, Ганна, ей бы глаза зак-
рыть и не смотреть на тех рыбок, тетка Харыта говорит ей - не смотри,
Ганна, - а она не знает и смеется, как больная птица, как усталый коло-
колец, до слез:
дрыньк-дрыньк.
5 Подъехали к храму, четыре башенки у храма: вместо крестов, на каж-
дой башенке по флюгеру. Тетка Харыта перекрестилась на храм Божий.
Мальчик засмеялся:
- Это наш детский дом. Рогатая школа называется, раньше здесь монахи
жили, сейчас дети живут по кельям. Что вы, тетя Харыта, креститесь? То
не кресты, то рога, на рогах флюгеры, чтобы ветер куда дует показывать.
Богу ветров вы креститесь.
- Бог един! - поклонилась тетка Харыта рогатому храму.
Девочки-тройняшки окружили мальчика, заговорили наперебой:
- Марат! Братик! Рыбки принес?
Мальчик присел на корточки, стал рыбок делить:
- Эта рыбка тебе, Вера. Эта тебе, Надежда. Эта тебе, Любочка, - одна
рыбка осталась. - Поглядел на Ганну: - А эта тебе, девочка.
Взял ее за руку, положил на ладошку рыбку. Маленькая серебряная рыбка
на ладошке лежала. Ганна посмотрела на рыбку, подняла глаза, посмотрела
на Марата, улыбнулась.
- Рыбу сдать мне! Сдать рыбу мне! - закричала вдруг женщина в красном
галстуке, шла и кричала командирским голосом: - Пойманная рыба пойдет в
общий котел.
Девочки испуганно протянули ей своих рыбок:
- Мы только посмотреть хотели...
- Знаю я вас! Абрамовых... Посмотреть... Инвидуалисты! Все в свою
семью тащите. Родычаетесь все! Ваш отец хоть и враг народа, но до этого
был-то он политработником. А вы ведете себя хуже детей раскулаченных!
Стыдитесь.
Захочу - и распределю вас по разным детским домам. Тебя, Вера, отп-
равлю на север, тебя, Надя, на юг, Любу - на запад, а Марата - на вос-
ток, в Сибирь!
Дородычаетесь у меня!
Увидела телегу, подошла:
- А это что за тачанка?
- Новенькую, - сказал Марат, - привезли.
- Тракторина Петровна. Директор детского дома, - сурово сказала,
встав перед теткой Харытой. - Что хотишь, старая?
- Возьми к себе сиротинушку, Петровна, за-ради Христа возьми. Бога за
тебя молить буду, - поклонилась ей тетка Харыта. Стояла она на земле, на
костыльках, маленькая. Будто в ноги кланялась.
Тракторина Петровна рассердилась:
- Отставить религиозную агитацию. - Перевела взгляд свинцовых глаз на
Ганну:
- Сирота из вас кто? Ты?
Ганна испуганно посмотрела на свою рыбку, потом на Тракторину Петров-
ну.
Засунула рыбку в рот, давясь, глотала вместе с чешуей.
Проглотила, жалко улыбнулась. Губы от налипшей чешуи у Ганны стали
серебристые, будто рыбки.
- Дикая какая, - брезгливо подивилась Тракторина Петровна. - Следуйте
за мной на оформление. Ничего, перевоспитаем, мы и не таких перевоспиты-
