- Я? - удивилась Ганна. - Но почему я?
- Ты страдала, - легко сказала Божья Мать.
Голос у нее был как у тетки Харыты.
- Что я должна делать? - заволновалась Ганна.
- Иди и лечи людей. Вскроются реки - плыви к другим людям.
- Тоже лечить?
- Там узнаешь.
- Но, может быть, я умерла?
- Ты не умрешь. Иди. - И Божья Мать растаяла. Только облако горело
серебряно.
21 Ганна открыла глаза, зажмурилась: глаза ослепил горевший на солнце
снег.
Был день. Вокруг Ганны снег растаял. Ганна встала. Сделала босыми но-
гами шаг. Зашипело под ногой. Ганна посмотрела вниз: с шипеньем таял
снег вокруг ее ноги. Сделала другой шаг: снег под ногой растаял.
22 В рваной белой рубахе, босая, простоволосая, входила она в дерев-
ню.
- Ганна-дурочка! Дурочка! - закричали привычно мальчишки.
От Ганны шел свет. Мальчишки замолчали, расступились.
Зашла Ганна в пустую церковь - все свечи сами зажглись.
- Ганна - святая! Святая! - зашептали вокруг.
Подвели к ней нищего. Слепой, в струпьях весь.
- Где святая? Дайте дотронуться... - попросил.
Дотронулась Ганна до него: струпья спали, бельма в синие глаза прев-
ратились.
- Вижу! Я вижу! - закричал нищий.
- Чудо! Чудо! - упали на колени все.
23 Наступила весна. Сидела Ганна у могучего дерева.
К дереву - очередь тянулась, вся дорога людьми и подводами запружена.
К Ганне лечиться едут со всего света.
- Со всего света к ней люди идут, - говорили в очереди.
- Она одна такая в мире, больше нет нигде такой!
Стояли, очереди своей ждали: слепые и глухие, хромые и прокаженные.
24 Хромой перед Ганной стоял, на костылях.
- Дочка, спаси. Один остался, хозяйка моя умерла. Как без хозяйки и
без ног прожить? Скажи?
Ганна ногу его натерла мазью, что-то пошептала, ладошкой похлопала.
Костыль из рук забрала, отошла. Старик постоял, постоял и как годова-
лый мальчик пошел: шаг, еще один, еще шаг...
- Неужто иду?
- А ты потанцуй, - посоветовали из толпы.
Пошел вприсядку отплясывать. Народ в ладоши хлопал.
- Еще, дед, молодуху отхватишь себе! - смеялись.
25 Привели женщину. Она билась, изо рта пена шла. Идти не хотела,
упиралась.
- Бесы в ней гнездо свое свили, - объяснила мать. - Кричат ночью на
разные голоса. Помоги!
Подошла к женщине Ганна. Закричала бесноватая на разные голоса. И
по-волчьи выла, и по-собачьи залаяла. Встала Ганна перед ней. Начала
повторять все движения бесноватой. Та руки возденет - и Ганна поднимет.
Та кружится - и Ганна закружилась. Все быстрее кружилась бесноватая.
Вдруг свалилась как подкошенная. Дергалось тело, вздрагивало. Ганна над
телом встала. Будто что-то вытягивала из него, жало или корень. Вытяну-
ла, села в изнеможении, лоб мокрый вытерла и улыбнулась.
Женщина встала с земли, подошла к матери, сказала ей как ни в чем не
бывало:
- Мама, что мы тут делаем? Пойдем домой.
26 Отец прибежал:
- Дочь умирает! Горит вся, как свечечка сгорает!
Побежала Ганна с отцом девочки.
Девочка в доме лежала, бредила:
- Дай мне аленький цветочек, тата! Дай мне, пожалуйста! Дай, прошу
тебя, дай, таточка, дай!..
Ганна напоила ее из бутылочки, что с собой принесла. Посидела рядом
закрыв глаза. Девочка очнулась:
- Тата, ты мне сейчас приснился...
27 Шла Ганна обратно. Гроб несли с мальчиком маленьким. Остановились
около Ганны.
Мать в ноги Ганне бросилась:
- Оживи его! - В глазах мольба и вера: - Оживи!
Ганна покачала головой: нет!
- Ты все можешь! Верни мне сына!
Нет, покачала головой Ганна. Пошла и заплакала.
Сквозь толпу больных шла, плакала навзрыд.
28 Слепой, только что прозревший, Ганну спрашивал:
- Это небо?
Ганна, улыбаясь, кивала.
- Это дерево?
Ганна кивнула.
- Это солнце?
Не успела Ганна ответить. Во двор к дереву уже кого-то несли на но-
силках.
- Пропустите! Пропустите меня к ней немедленно! - говорили с носилок.
Сжалась Ганна испуганно. На носилках Тракторина Петровна лежала,
смотрела на Ганну.
- Ганна? Глазам своим не верю. Ты?! Вылечи меня... Ты покалечила, ты
и лечи!
- приказала.
Ганна попятилась, повернулась, побежала за дерево. Встала там, зады-
шала взволнованно. Дышала и дышала, успокоиться не могла.
Прозревший слепой подошел к Ганне, спросил:
- Ты не хочешь лечить ее?
Нет, покачала головой Ганна.
- Прогнать ее? Давай прогоню!
Нет, покачала Ганна головой. Постояла. Потом решилась. Вышла.
Подошла к Тракторине Петровне, повернула ее, начала разминать позвон-
ки.
- Больно! - кричала Тракторина Петровна. - Больно! Сил моих нет тер-
петь!
Ганна!
Отошла Ганна, взглядом приказала Тракторине Петровне: вставай!
Как завороженная Тракторина Петровна встала, пошла к Ганне.
Стояли, глядели друг на друга.
- Так это ты святая? - сказала Тракторина Петровна. - Я всегда знала,
что ты плохо кончишь.
29 На рассвете от реки грохот пошел. Лед тронулся.
Ганна проснулась, прислушалась. Схватила платок, выбежала.
- Куда она? - спросил больной.
- Почуяла что-то, - ответила старуха.
Ганна бежала по берегу. Бежала туда, где когда-то Марат спрятал плот.
Убрала листья, камни. Испачкалась. Вытащила плот.
Посмотрела на реку: там огромные льдины теснились, сталкивались друг
с другом.
30 В ясный солнечный день провожало село Ганну в путь.
Мужики на руках отнесли плот на воду. Поставили на плот Ганну. От-
толкнули.
Народ на высоком берегу стоял, смотрел.
- Зачем уплывает она от нас? - спросил старуху парень.
- Приказ ей от Господа прозвучал, - ответила старуха.
- И что Он сказал?
- Он ей сказал: ПЛЫВИ!
Плот был уже на середине реки. Поклонилась Ганна всем в пояс.
На берегу тоже ей все поклонились. Бабы, мужики, дети...
- Плыви, - повторил парень.
ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ
1 Скрып.
Скрып.
Скрып-скрып...
Скрып.
Скрып.
Скрып-скрып...
Скрипят качели, взлетая все выше и выше.
Я лежу на крыше и смотрю на Надьку.
Я смотрю ей прямо в зрачки.
- Надька! Откуда ты взялась? - говорю я ей. - Откуда ты приплыла к
нам, Надька? Зачем? Мы ведь жили без тебя, откуда ты взялась, Надька?
Ее растерянное лицо зависает на секунду рядом с моим.
Она молчит.
Уже полтора года я был братом дурочки, приплывшей на плоту.
Той весной был сильный разлив. Я тогда сидел на Ахтубе и удил рыбу и
увидел, плывет по реке плот, а на плоту красивая такая девчонка, и я по-
махал ей, она подплыла ко мне и сошла на берег и стала смотреть, как я
ловлю рыбу. Как тебя зовут? Она молчала. Я собрал удочки и пошел, она -
за мной. Мать и отец были на грядках, сажали морковь, вот, говорю, на
плоту приплыла какая-то девочка, увязалась. Мать медленно опустилась на
колени, прямо на грядки:
"Надя!" - сказала она. "Господи, - сказал отец, - Господи!" Это прип-
лыл их грех: когда-то давно, тринадцать лет назад, у них родилась дочь,
моя сестра Надька, слабоумная девочка, дурочка, это был стыд - перед во-
енным городком, офицерами и их женами, - мой папа сверхсрочник. Мать с
отцом положили девочку в колыбельку - мама плакала, рассказывая, - на
малиновую подушечку, колыбельку поставили на плот - и отправили ее по
реке, по Ахтубе, с глаз долой. Надька где-то выросла и вернулась. Так у
меня появилась сестра, которой у меня не было.
Все смеялись над ней, а я любил ее больше жизни, она была лучше их
всех, пусть и дура. Она лучше всех вас, говорил я, лучше!
- Надька! - говорю я и строю ей рожу.
- Марат! - кричит отец, поднимая голову от машины. - Прекрати драз-
нить Надю!
Она упадет!
- Марат! Останови качели! - кричит мама. - Ей нельзя так высоко...
Я слезаю с крыши, останавливаю качели.
Надька медленно встает. Она идет покачиваясь, поддерживая руками
большой круглый живот.
Мама пристально смотрит на Надьку, отворачивается, закрывает лицо ру-
кавом и плачет.
Наша Надька - беременна.
2 Моя сестра Надька забеременела от тополиного семени.
Тогда пух летел как снег, с юга дул горячий ветер, и была жара и бе-
лая метель, пух прилипал к мокрой от пота коже, и все чесалось, и ей
этим южным ветром надуло. Надьке ветром надуло, говорили, и живот ее
осенью стал раздуваться, как воздушный шар, если его надувать насосом от
велосипеда. И я решил посмотреть.
- Надька, разденься! - крикнул я, когда мы остались дома одни, я
крикнул ей прямо в лицо, хотя она была глухая - глухая совсем, ни грамма
она не слышала. - Глухая тетеря! Раздевайся! Дура! - кричал я ей. Она
улыбалась дурацкой своей улыбкой, от которой хотелось зарыться с головой
в дерьмо и разреветься, - я больно толкнул ее, я подталкивал ее к дверям
и потом потащил за руку по осенним мокрым дорожкам сада, я впихнул ее в
дощатый летний душ и закрыл дверь на ржавый крючок. Внутри пахло мочал-
кой. Надька вспомнила, что летом здесь купались и что надо раздеться, и
начала медленно раздеваться, вешая на гвоздь зеленую шерстяную кофту,
бордовый фланелевый халат, синюю мужскую трикотажную майку - я смотрел,
- розовые байковые панталоны, панталоны сорвались с гвоздя, упали,
большие, розовые, будто живые, в грязь, она, наклонившись, подняла, жа-
лея их, встряхивая, оглаживая, вешала - я смотрел, - черные сатиновые
мужские трусы, перешедшие ей от меня (я еще не отвык от них), будто это
часть меня - так странно - чернела, распятая на розовом, мягком, байко-
вом...
Она стояла поеживаясь, смотрела на серый квадрат неба, с неба шел душ
- осенний, мелкий, холодный, бесконечный, - за серыми облаками - кур-
лы-курлы - улетали невидимые птицы, а я смотрел на Надькин загорелый,
кожаный, круглый, огромный шар ее живота с узорным следом от резинки -
этот шар становился с каждым днем больше и больше, и я все боялся, все
боялся, что натянутая кожа не вытерпит и лопнет, - но он все рос, этот
шар, и я стал тайком ждать, что однажды в один из дней этот воздушный
шар поднимет Надьку, мою сестру, туда, вверх, откуда идет дождь, туда,
где курлы-курлы, - и она повиснет над нашим серым военным печальным го-
родом и будет лежать в небе, как аэростат или как солнце, и улыбнется
оттуда с неба своей дурацкой бессмысленной улыбкой, от которой хочется
разреветься. И может, тогда наступит на земле жалость и счастье.
Под круглым животом у нее золотые волосы.
- Одевайся! - говорю я.
Она смотрит вверх на дождь и не слышит ни меня, ни птиц.
- Одевайся! - ору я. Я похлопываю ее по спине, лопатки из спины выпи-
рают, будто острые крылья, кожа в пупырышках, как у гуся.
Она оборачивается, я протягиваю ей черные сатиновые трусы, растягивая
резинку. Она понимает и вшагивает в них.
- Молодец, - говорю я ей, будто она слышит. Я всегда чего-то жду от
нее. Я каждый день жду, что она вдруг услышит меня, или заговорит, или
перестанет быть дурочкой. Мне всегда кажется, что вот сейчас... Или
завтра... Это оттого, что я очень чувствую Надькину добрую прекрасную
душу, на которую накинули зачем-то тупое глухое и немое тело, будто за-
садили в тюрьму, где ни звука, ни крика.
И еще я жду, когда Надька родит эту свою прекрасную душу - и она, эта
душа, будет сильной, гладкоствольной, шелестящей, зеленой, растущей до
неба, как тополь, от семени которого она забеременела.
3
- Пойдем в землянку, - говорю я Надьке, когда мы вышли из душевой.
Мы идем с ней в глубь сада. Там у нас выкопано убежище против атомной
бомбы.
Мы выкопали его с папой полмесяца назад. Папа копал большой лопатой,
а мне дал свою - саперную. Мы рыли в воскресенье. В каждом дворе рыли
тоже. Все ждали ядерной войны. Переговаривались через забор с соседями.
Говорили о Кубе, о ракетах на Кубе, о Кеннеди, о Хрущеве, об Америке, о
ракетном ударе, о том, кто ударит первый: они или мы. Мы жили в ракетном
