окажись Упырь обыкновенным головорезм, как его рисовали наш ОСВАГ и
большевистская РОСТА. Увы, это было не так. Я понял, что Упырь - это очень
серьезно. И очень страшно. Но даже он ничего не мог поделать с
большевиками. А это было страшенее всего.
14 июня
Сегодня я был вновь приглашен на заседание военно-исторического
кружка, или военно-исторической комиссии, - уж не знаю, что это, -
проходившее под председательством генерала Туркула. Часть времени, к моему
удивлению, оказалась посвященной моему скромному труду. Попросив у меня
разрешение, генерал Туркул рассказал о моих записках. Признаться, он
употреблял, говоря о них, излишне хвалебный тон, проводя параллели чуть ли
не с Денисом Давыдовым. Я был уже готов попросить его не вводить в
заблуждение почтенную публику, но Антон Васильевич, плеснув меду, перешел
к критической части. Ему кажется, что многое требуется исправить и
дополнить.
Его не устраивает, что я не касаюсь, или почти не касаюсь того, что
было со мной до войны. Ему кажется, что это требуется для полноты
рассказа. Его абсолютно не устраивает мое ерническое отношение к Ледяному
походу, величайшему из великих, который, по его мнению, также должен найти
отражение в моих записках. И, наконец, он не может согласиться с
некоторыми характеристиками. Это касается, прежде всего, генерала
Андгуладзе, Фельдфебеля и самого Барона.
Не знаю, что и ответить. Я плохо знаком с генералом Андгуладзе,
поэтому описал лишь то, что видел своими глазами. Особо благоприятного
впечатления он на меня не произвел. Барона я также знаю мало, но, отдавая
должное его организаторскому таланту, повторю еще раз: лучше бы он не лез
в военные вопросы и оставил бы их Якову Александровичу. Хуже, по крайней
мере, не было бы.
Может быть, я в чем-то несправедлив по отношению к Фельдфебелю.
Вероятно, тут есть и личный момент. Как истый "гнилой", по выражению
Туркула, интеллигент, я не люблю бурбонов. В Фельдфебеле есть что-то от
африканского носорога. В марте 17-го он с неполным батальоном пытался
подавить восстание в Петрограде. Они не успели пройти и сотни метров, как
от батальона ничего не осталось, а сам Фельфебель чудом уцелел. Я лично на
фронте с весны 15-го, нагляделся всякого и очень не люблю командиров с
придурью. Пусть уж Фельдфебель на меня за это не обижается.
Ледяной поход мне описывать не хочется. О нем уже писали и еще
напишут. Признаться, ни у кого из нас тогда, зимой 18-го, не было и мысли,
что мы участвуем в историческом деянии, чуть ли не в Анабазисе. Сначала,
по крайней мере, первые несколько дней после Ростова, мы были в полной
растерянности, не понимая, куда нам идти. Льда, правда, не было, зато
каждый день шел снег, а наши шинели согревали плохо. Вдобавок, поручик
Михайлюк подвернул ногу еще в Ростове, и нам с поручиком Дидковким
приходилось чуть ли не тащить его волоком, особенно к концу дневного
перехода. У меня от холода дико болели зубы, не давая по ночам спать.
Через несколько дней потеплело, снег быстро таял, и мы очутились по
колено в грязи, а на смену растерянности пришло еще худшее чувство. Мы
шли, грязные и небритые, от станицы к станице, а казаки, в лучшем случае,
соглашались дать нам немного хлеба. Или продать, особенно за золотые
империалы. О помощи и, тем более, о добровольцах в первые недели и речи не
было. Мы чувствовали себя, мягко говоря, странно, - шли спасать страну, а
к нам относились, как к бродягам. Будто-бы никому, кроме нас, это не было
нужно.
А потом страшные дни под Екатеринодаром, когда надежда сменялась
отчаянием, гибель Лавра Георгиевича и полное безразличие, покорность
судьбе, когда мы уползали обратно в степь. О Ледяном походе еще напишут, а
я - плохой свидетель. Воспеть его я, пожалуй, не смогу.
О том, что было до войны, писать не стоит. Это совсем другая история,
да и я в те легендарные времена был другим человеком. Ничего особенного в
моей жизни не было. Вольнолюбивая болтовня в старших классах гимназии.
Телячий восторг 18 октября 5-го года, когда Харьков узнал о манифесте
Государя. Потом - страшные месяцы террора, Думское позорище, сборник
"Вехи". Затем - желание забыть о политике и заняться чистой наукой. И,
наконец, Великая Война, воззвание Государя, бесконечные списки убитых
офицеров на газетных страницах и решение уйти туда, где ты действительно
нужен. А потом - фронт. До самого Голого Поля.
Все это, наверное, выглядит наивно, но менять поздно, да и нет
возможности. Во всяком случае, лучше уж так, чем как-нибудь по-другому.
Обоз шел медленно, и в Торгаевку мы попали только утром 8 июля. Я не
спешил и, вволю выспавшись на телеге, часами смотрел в безоблачное
таврийское небо. Лютик бежал, привязанный к повозке, время от времени
бросая на меня критические взгляды. Я понимал, что не тяну на лихого
кавалериста, да и в седло влезать покуда не хотелось.
Дорога лежала по давнему чумацкому шляху: в далекие годы здесь ходили
запорожцы, возвращаясь из набегов на татар. Мы теперь не возвращались, а
наступали из Крыма, и странно было думать, что вся эта земля - от Каховки
до Архангельска - уже чужая. И мы шли на север набегом, как когда-то
крымские Гиреи.
В Торгаевке мы расстались, я сел верхом на Лютика и не спеша поехал
на юго-запад, к Дмитриевке. Было жарко, нам с Лютиком хотелось пить, но я
знал, что в жару ни людям, ни лошадям пить нальзя. Степь вокруг забелела
ковылем, вокруг было ни души, поля пшеницы исчезли, - казалось, что мы и
вправду заехали не в свой век.
Ехать пришлось значительно дольше, чем я думал. Под вечер мы оба - и
Лютик, и я - устали: я - с непривычки, он - от такого всадника, и я уж
хотел заночевать прямо в поле. К счастью, нам, наконец, попался большой
воз с сеном, влекомый равнодушными ко всему волами, и возчик сообщил, что
Дмитриевка совсем рядом. И действительно, через пару километров я увидел
белые мазанки, высокий колодезный журавль и небольшую церквушку с зелеными
куполами. Я еще успел подумать, что отчего-то не видать охранения, как из
кювета бодро выскочили трое незнакомых мне юнкеров вместе с молоденьким
подпоручиком и загородили мне путь.
Я представился, на что мне было заявлено, что они меня не знают, и
подпоручик потребовал сойти с коня и сдать оружие. Офицерская книжка их
немного успокоила, но меня все же взяли в плен и повели в центр села. По
дороге я попросил пригласить штабс-капитана Дьякова, но узнал, что его
сейчас в Дмитриевке нет, а заменяющий его поручик занят. Я сообразил в чем
дело, и потребовал отвести меня к поручику Успенскому.
Поручик Успенский, как я и предполагал, играл в преферанс. Меня тут
же освободили и познакомили с подполковником Штиглицем, чей батальон стоял
в селе вместе с нашим отрядом. Патруль оказался именно из этого батальона,
и меня они, естественно, не знали. Вдобавок, фронт был близко, и офицеры
редко ездили в одиночку, что и вызвало подозрение у бдительного
подпоручика.
Поручик Успенский первым делом поинтересовался, где я достал такого
одра и кто на нем ездит - я на Лютике или Лютик на мне. Лютик, услыхав
такое, похоже, обиделся и заржал. Подполковник Штиглиц, оказавшийся из
семьи знаменитых коннозаводчиков Штиглицев, заступился за моего коня и
посоветовал немедленно его расседлать и поводить по кругу, и лишь затем
давать пить. Расседлывать коня я не умел, но один из солдат пришел мне на
помощь, и Лютик наконец-то получил возможность передохнуть. Поручик
Успенский заметил, что лучше бы было приехать на авто, и ушел доигрывать
партию. Я знал, что в таком состоянии его лучше не трогать, и решил
отправиться на поиски отряда сам.
Но тут как из-под земли появился прапорщик Немно, козырнул и, увидев
Лютика, расплылся в улыбке. Прапорщик лично занялся конем, попутно
посвящая меня в подробности последних дней.
Отряд прибыл в Дмитриевку два дня назад и разместился на другом конце
села. Офицеры нашей роты заняли одну из хат, где меня уже ждала койка;
штабс-капитан Дьяков уехал на денек в Чаплинку повидаться с приехавшей
туда супругой, а поручик Успенский второй день подряд играет в преферанс.
Больше новостей не было, если не считать того, что, пока мы стояли в
резерве, бои шли чуть западнее, у Днепра, и Яков Александрович со своим
штабом находится поблизости, на хуторе Балтазаровка.
Впрочем, вскоре я убедился, что кое-что изменилось. Во дворе нашей
хаты стояло несколько лошадей, и прапорщик объяснил, что штабс-капитан
Дьяков приказал всем офицерам быть готовыми наступать по-конному, и даже
посадил на коней один из взводов первой роты. Что ж, нас ждала степная
война, и это было неглупо. Прапорщик Немно оказался главным инструктором
отряда по верховой езде, хотя, как он мне признался, сам ездит неважно и
полагается скорее на интуицию. Я хотел было спросить его, как поживают
прапорщик Мишрис и Ольга, но тут из хаты появился Мишрис собственной
персоной и принялся задавать мне вопросы. Я ограничился тем, что весьма
туманно объяснил свой вызов в штаб якобы для консультаций и представил
Мишрису Лютика. Прапорщик похвастался, что у него теперь тоже есть свой
конь по имени Злыдень, и поинтересовался, есть ли у меня шашка. Я хотел
спросить и его об Ольге, но почувствовал, что не стоит. Иначе прапорщик не
томился бы таким чудным вечером в одиночестве.
Ольгу я увидел позже, когда уже совсем стемнело, и мы с прапорщиком
Немно вышли прогуляться по селу. Ольга шла в компании двух незнакомых
офицеров, вероятно, из батальона Штиглица, и о чем-то весьма оживленно с
ними беседовала. При виде Ольги лицо Немно поскучнело, и я мысленно
посочувствовал обоим нашим прапорщикам.
Наутро вернулся штабс-капитан Дьяков и ввел меня в курс дела. Крупных
боев покуда не было, и корпус Якова Александровича готовился к
форсированию Днепра. У нас по-прежнему был некомплект - не более трех с
половиной тысяч штыков и около пятисот сабель. Правда, нам в помощь
придали Туземную бригаду, но эти орлы - хуже чеченцев, так что на них
рассчитывать не приходилось. В общем, здесь было сравнительно тихо, зато
за Днепром творилось что-то непонятное. Ходили слухи, что там восстали
пейзане и теснят краснопузых и, якобы, наш корпус собирается прийти им на
помощь. О дальнейших планах командования нас не информировали, но можно
было предположить, что готовится наступление в направлении Николаева и
Херсона.
Признаться, и сейчас, по прошествии почти целого года, мне не очень
понятен смысл нашей заднепровской операции. Интересно, что неясен он и
Якову Александровичу. Красные, ежели верить их пропаганде, были уверены,
что наше наступление имеет целью помощь полякам. По-моему, это
исключается. Тогда поляки уже откатывались к Варшаве, и наш десант за
Днепр выручить их не мог. Резерв Якову Александровичу не дали, и наш
корпус должен был опять наступать против вдесятеро превосходящих сил
красных. Вдобавок, Барон запретил нам прорываться к повстанцам, что лишало
нас единственной поддержки.
В общем, создается впечатление, что Крымский корпус опять должен был
отвлекать на себя красные резервы. А может, и того хуже, - наступать за
Днепр предписали французы, с которыми Барону конфликтовать не хотелось.
Теперь становилось очевидным, что наше наступление обречено с самого
начала. К счастью, тогда мы этого не знали. Как не знали и того, что наша
армия ничего не сможет сделать с железным мальчиком Уборевичем, и
наступление Барона захлебнется в Южном Донбассе, приблизительно там, где
