истребить всех жидов в России, и теперь мировая пресса перемывает нам
кости, а обыватели прячутся по погребам. прятаться есть от чего - в
корпусе Фельдфебеля грабежи идут ежедневно, да и у Писарева дела обстоят
не лучше. В общем, повторяется прошлогодняя история.
Самое веселое Яков Александрович приберег напоследок. Наш корпус,
численностью едва ли не с дивизию полного состава, должен двигаться к
Пологам, а в это время на юге, у Мелитополя красные начинают подозрительно
шевелиться. Аэропланы засекли скопление конницы в этом районе, обороняемом
сейчас донскими частями. Итак, мы шли на север, а с востока начиналось
давно ожидаемое красное контр-наступление. Яков Александрович сказал, что,
предположительно, мы имеем дело с конным корпусом красных, командиром
которого является Дмитрий Жлоба. Если он сумеет ворваться в Мелитополь, то
корпус будет вести бои в окружении, так что наши старые окопы нам еще
вполне могут пригодиться.
Итак, весь следующий день мы вновь готовили Токмак к обороне, на этот
раз, круговой, поскольку с конницей в чистом поле шутки плохи. Тем
временем до нас доносились вести, что в Мелитополе паника, но бежать
некуда, поскольку Жлоба уже отрезал город от побережья. Не надо быть
Клаузевичем, чтоб сообразить дальнейшее. В случае подения Мелитополя наш
фронт рухнет, и все три корпуса будут отрезаны и разметены по летней
таврической степи. Вдобавок, в Мелитополе оставались еще наши раненые и,
не при прапорщике Мишрисе будь сказано, наша сестра милосердия. Настроение
- хуже некуда, но твердо известно одно - больше мы бежать не будем.
Токмак, пусть это даже и не город, а какое-то стойбище, - не такое уж
плохое место для последнего боя.
В Токмаке остался наш отряд и еще одна маршевая рота, состоящая, в
основном, из мобилизованных пейзан, которую временно подчинили нам.
Пейзане смотрели угрюмо и чесали затылки. Двоих в первую же ночь
перехватили караулы, и пришлось, не особо разбираясь, вывести беглецов в
расход. Это на какое-то время подействовало, но ручаться вес-равно не
стоило. Итак, наша судьба решалась в ближайшие дни.
Разбираясь с кучей барахла, оставшегося от совдепа, мы нашли
единственно стоящую вещь - радио, точнее, детекторный радиоприемник.
Правда, он был изрядно поломан, посему я поручил поручику Успенскому его
отремонтировать, дав для этого день сроку. Поручик вначале попытался
объяснить мне разницу между химиком и физиком, и то, что совмещать эти две
специальности мог только Дмитрий Иванович Менделеев, но, в конце концов,
обозвал меня гуманитарием и принялся за дело. К нему подключились
прапорщик Мишрис и какой-то юноша в больших очках - нижний чин из
мобилизованных. К вечеру приемник заговорил.
Мы сразу же поймали Париж. Эйфелева башня передавала обзор
международных новостей. О себе мы не услышали ни слова, будто в Таврии
ничего не происходило. Зато стало известно о том, что поляки оставили
Киев, а на Березине Тухачевский прорвал фронт 1-й польской армии генерала
Ржондковского. Затем диктор перешел к подробному рассказу о Вашингтонской
мирной конференции, и мы принялись крутить верньер настройки дальше.
Гатчина передавала воззвание господина Апфельбаума к пролетариату Европы с
призывом к всеобщей забастовке. Попытка поймать что-нибудь поближе не
увенчалась успехом: Харьков сыпал морзянкой, на длинных волнах трещали
шифровки. Наконец, мы поймали обрывок какой-то передачи, где краснопузый
начальник гневным тоном требовал от какой-то "семерки" выхода на связь. В
общем, толку было мало. Мы вновь настроились на Париж, который теперь
передавал танго.
Утром 19 июня нам сообщили, что авангард Жлобы сбил с позиций донские
части к востоку от Мелитополя и подходит к самому городу. Единственная
дорога на Токмак вот-вот могла оказаться перерезанной. В воздухе кружилось
несколько "Ньюпоров" с красными звездами на крыльях, и штабс-капитан
Дьяков приказал занять оборону. Мы разместились в окопах на южной околице,
оборудовав пулеметные гнезда и на флангах поставив броневики. Батарея
стояла в резерве, тем более, что артиллеристов, ежели к ним причислить и
поручика Успенского, у нас едва хватало на одно орудие. На юге уже что-то
грохотало, и штабс-капитан Дьяков отдал приказ на ночь не расходиться по
хатам, а оставаться в траншеях и не спать.
Володя Манштейн рассказал мне об этом Дмитрии Жлобе некоторые
подробности. Жлоба родом из пейзан, унтер-офицер на Германской, между
прочим, авиатор, и очень недурно летал на "Фармане". Прославился он в
18-м, командуя знаменитой Сталинской дивизией красных. Затем он был
заметителем легендарного красного Мюрата - Бориса Думенко. А после того,
как краснопузые сами же порешили своего Мюрата, Жлоба возглавил 1-й
кавалерийский корпус, тот самый, что и был брошен красным командованием на
Мелитополь, чтоб одним ударом покончить с Русской Армией Барона.
Кстати, Манштейн высказал сомнение относительно бурки. Барон,
действитель, любил джигитовать, но тогда была жара, и Володя считает, что
бурку я домыслил. Трудно сейчас сказать, но эту бурку я запомнил.
Вероятно, Барон был согласен жариться под солнцем, но вида не терять.
Впрочем, можно будет спросить поручика Успенского.
11 июня
Два дня не писал, зато успел прокатиться в Истанбул. Туда меня
вытащили Туркул и Володя Манштейн, заявив, что мне нечего киснуть и
следует развеяться. В Истанбуле мы заглянули к господину Акургалу и
получили разрешение на посещение Гиссарлыка. Разрешение - устрашающего
вида бумага с несколькими чуть ли не восковыми печатями. Оно нам может
понадобиться - в районе Гиссарлыка сейчас возможны боевые действия.
Господа генералы изволили бросить беглый взгляд на коллекции музея
Древностей. Упомянутая мною надпись была осмотрена особо. После всего
этого Володя Манштейн с удовлетворением константировал, что по латыни и в
гимназии он всегда получал двойки, а Туркул заявил, что в своем высшем
начальном он латынь вообще не учил. На мою скромную поправку, что надпись
не по -латыни, а по-гречески, мне было велено не сметь рассуждать в
присутствии их превосходительств, не то меня разжалуют из подполковников
обратно в приват-доценты. Поглумившись вволю, Манштейн рассказал о том, о
чем я и сам подозревал: часть сотрудников Русского Археологического
института работала не на Клио, а на русскую военную разведку. Эта же
служба обычно финансировала экспедиции, особенно в Турецкие Фракии и
Западной Армении, то есть в предполагаемом районе боевых действий. Что ж,
вполне похоже на правду. Зато в Русском институте всегда были отличные
чертежники.
Я не остался в долгу и предложил их превосходительствам заглянуть на
улицу Де-Руни и нанести визит Якову Александровичу. Генералы переглянулись
и дали согласие. Мы пробыли там недолго, выпили прекрасный турецкий кофе,
изготовленный бывшим прапорщиком Нечволодовым, и поговорили на самые
нейтральные темы. Узнав, что я пишу об операциях против корпуса Жлобы,
Яков Александрович вкратце изложил свою точку зрения, может быть, даже
излишне академично. Мне бы хотелось услышать кое-что из подробностей, но
времени, увы, было мало. Надо сказать, что Туркул и Манштейн держались как
ни в чем не бывало, подчеркнуто называя Якова Александровича по его
прежнему званию, несмотря на приказ Барона о разжаловании. Мы откланялись,
и в последний момент Яков Александрович успел шепнуть, чтоб я зашел в
следующий раз. Я понял - командующий приглашает меня одного. Значит, я не
ошибался, и у него есть ко мне какой-то разговор.
Ближе к вечеру генералы предложили посетить ресторан, мы зашли к
Татьяне, и всей компанией посидели в каком-то незнакомом мне, но весьма
приличном заведении, у Старых Казарм. Татьяна держалась с полным
достоинством и была похожа уже не на гимназистку седьмого класса, а скорее
на офицерскую вдову. Володя и Антон Васильевич вели себя как истинные
джентльмены, но на обратном пути позволили себе странные высказывания о
седине в голову, бесе в ребро и о тихом болоте, где, как известно, кто-то
водится. Я поинтересовался адресатом этих филиппик, на что мне было
заявлено, чтобы я вообще молчал, а не то меня свяжут по рукам и ногам и
отдадут генералу Ноги. Я, естественно, испугался, и все оставшееся время
умолял этого не делать.
Поручик Успенский встретил нас ворчаньем - у него как раз закончилось
дежурство по лагерю - и повлек генералов играть в преферанс. По этому
поводу я конфисковал у него еще полпачки бумаги, и теперь имею возможность
вернуться к своему дневнику.
Итак, весь день 19 июня мы просидели в окопах. Вдали грохотало,
вдобавок, связь с Мелитополем прервалась, из чего мы заключили, что дорога
уже перерезана. Впрочем, нас, если не считать нескольких красных
"Ньюпоров", покуда не трогали. Дважды вдали показывались конные разъезды,
но приблизиться не рискнули. Мы так и не поняли, были ли это разведчики
Жлобы или просто какая-нибудь банда. Ближе к вечеру я командировал
поручика Успенского послушать радиоприемник. Через час поручик вернулся и
принялся излагать мне подробности переговоров между Северо-Американскими
Соединенными Штатами и Японией по поводу свободы торговли в Китае. Я
пообещал его пристрелить, но он лишь пожал плечами, пояснив, что длинные
волны забиты морзянкой, и поблизости, судя по всему, работают несколько
передающих станций.
Ночью штабс-капитан Дьяков приказал выставить караулы и спать в
окопах, благо было тепло. Я оставил поручика Успенского на позициях, а
сам, взяв с собой прапорщика Мишриса, отправился послушать наше радио.
Заодно я поинтересовался, откуда у Мишриса познания в радиоделе.
Оказалось, у них в училище был кружок радиолюбителей, и они даже успели
изготовить три детекторных приемника. Мишрис вдохновился и начал
рассказывать о каком-то новом устройстве, которое, якобы, способно
передавать не только звук, но и изображение, но я предложил для начала
поведать об этом нашему поручику. В технике я чрезвычайно наивен, и меня
можно убедить в чем угодно. Даже в возможности передачи изображений по
радио.
Париж опять крутил танго, зато Гатчина сделала перерыв в своих
революционных заклинаниях и передавала новости. Совдепы, вероятно,
чувствовали себя уверенно. Их войска уже приближались к польской границе,
и как раз в эту ночь я услыхал слова знаменитого приказа Тухачевского: "На
Варшаву! На Берлин!". Признаться, в ту минуту, в мертвом ночном Токмаке
мне стало жутко. Кругом расстилалась черная степь, где бродил Упырь и где
вот-вот были готовы сомкнуться красные клещи. Мы опять были заперты на
этой ирокезской стоянке, а миллионы большевиков уже переваливали через
разорванный надвое фронт прямиком в Европу. Как бы услыхав мои мысли,
диктор походя заметил, что разгром банд Врангеля, просочившихся в Северную
Таврию, идет по плану.
На позиции я вернулся злой, и в довершение всех своих неправедных
поступков лег спать, оставив дежурить несчастного Мишриса. Перед выходом
прапорщик долго мялся, но не выдержал и спросил-таки меня, сооблюдают ли
краснопузые Гаагскую конвенцию по отношению к медицинскому персоналу. Я
как можно убедительнее заявил, что они только этим и занимаются и велел
выбросить дурные мысли из головы. Мелитополь еще не сдали, и незачем
паниковать раньше времени.
Меня разбудили перед рассветом, когда над полем стлался туман, траву
уже успела покрыть роса, обещавшая очередной жаркий день, а сквозь дымку
