некоего товарища Паукера, якобы личного представителя Дзержинского,
который через свою агентуру ведет переговоры об отъезде Якова
Александровича в Совдепию. Ежели бы после этого последовало предложение
сходить на улицу Де-Руни и послушать тамошние разговоры, мне бы все стало
ясно. Но генерал ничего подобного не предложил. Он велел лишь никому об
услышанном не говорить и попросил не считать его сволочью. Это был ясный
намек на титул, который я даровал ему в одной из наших бесед. За "сволочь"
я извинился, и мы расстались.
Не знаю, что и думать. Яков Александрович и чека? Нет, это бред.
Господин Ноги, похоже, перетрудился на своей хлопотливой ниве. Могу
поверить, что в последнее время Яков Александрович стал весьма несдержан
на язык, и к нему, вероятно, сползаются разного рода недовольные Бароном,
но отъезд в Совдепию - это все-таки бред. Возможно, слухи распускают сами
господа чекисты. Ежели это так, то их можно поздравить. Кое-чего они
успели добиться.
Записей за 27 и 28 июня у меня не осталось. Насколько я помню, было
не до дневника, и, боюсь, события этих двух дней во многом успели
забыться.
27 июня мы провели в окопах. Часов в десять утра на горизонте вновь
показалась конница, правда, теперь их было не более двух-трех сотен.
Вероятно, это отколовшийся от главных сил отряд, а может, к утру этих
главных сил уже не существовало. Красные в нерешительности остановились в
километре от наших окопов, но тут батарея ударила фугасами, красные
развернулись и ушли в степь.
Следующий отряд, чуть побольше, появился где-то через час, получил
свою порцию снарядов, но решился все-таки и помчался прямо на нас.
Правильнее всего было бы вновь подпустить их на пистолетный выстрел, но
после вчерашнего нервы были уже не те, и мы начали стрелять сразу,
расходуя последние пулеметные ленты. К счастью, красные после вчерашнего,
да еще после ночного боя предпочли не пытать судьбу и тоже повернули
куда-то к Мелитополю.
Наконец, уже после полудня, краснопузые вновь показались на
горизонте, но на этот раз они не топтплись в нерешительности, а бежали.
Бежали резво, но те, кто их преследовал, имели, похоже, более свежих
лошадей. Вскоре все выяснилось - красных догоняли морозовцы. Километрах в
двух от нас краснопузых взяли в полукольцо, несколько минут шла рубка, а
мы, не решаясь стрелять, чтобы не попасть по своим, могли лишь
довольствоваться ролью зрителей. Страшное это зрелище - кавалерийская
сшибка, когда скопище всадников колышется из стороны в сторону, над полем
стоит глухой рев и лошадиное ржание, и потерявшие всадников кони
вырываются из общей давки, отчаянно мчась прочь. В такие моменты поневоле
радуешься тому, что ты пехота и сидишь по горло в земле, прикрывшись
пулеметным щитом.
В конце концов, скопище дрогнуло, красные не выдержали и веером
бросились в разные стороны. Большая часть помчала прямо на нас, и я уже
приказал было пулеметчикам приготовиться, как вдруг заметил, что первая
рота выходит из окопов. Я понял, что штабс-капитан Дьяков решил повторить
наш давний прием, и тоже дал команду.
Через несколько минут мы стояли неровной шеренгой вдоль наших окопов:
обе наши роты, третья - команда мобилизованных, и дальше, левее, - черная
цепь корниловцев. Мы не двигались, выставив вперед штыки. Мы не пытались
переколоть красную конницу, а лишь безмолвно приказывали: стой! Красные
должны были понять, что они к кольце, и выбор у них прост - сдача или
смерть.
Они это поняли. Сзади с гиканьем мчалась наша конница, и первые из
краснопузых, подскакав почти к нашим окопам, стали слезать с коней, бросая
оружие на землю. За теми, кто пытался уйти в степь, погнались морозовцы, а
мы, стоя на месте, ждали, покуда спешится последний красный кавалерист.
Их было менее шести десятков - загорелые здоровенные ребята,
буквально шатавшиеся после нескольких суток в седле. Почти сразу же они
попадали на землю и попросили воды. Похоже, их настолько вымотало, что,
кроме желания выпить воды и отдохнуть, у них ничего не оставалось, даже
страха смерти.
Вода у нас была. Пили они жадно, и многие, напившись, тут же легли в
траву, явно собираясь спать. Подбежал штабс-капитан Дьяков, и мы принялись
совещаться. Очевидно, это не последние пленные, которых нам предстоит
принять, и надо позаботиться о каком-то порядке. Тут подошел полковник
Маркович, хмуро взглянул на господ красных кавалеристов и предложил
запереть их во дворе элеватора. Никто из нас троих, похоже, не чувствовал
в эти минуты ненависти: эти красные сражались до конца, сражались честно,
и даже в глазах Марковича были достойными противниками.
Я крикнул, подзывая кого-нибудь из командиров. Конечно, такой призыв
не сулил обычно ничего хорошего, но красные, похоже, что-то поняли, и
через минуту ко мне подошел, чуть хромая, невысокий парень в белой шапке,
такой же, как была на Жлобе. Он представился: командир, ежели не ошибаюсь,
третьего эскадрона. Штабс-капитан Дьяков велел ему строить людей и идти к
элеватору. То, что мы не собираемся его расстреливать, подразумевалось
само собой. Пленный кивнул и попросил несколько минут, чтобы его люди
успели перемотать портянки. Полковник Маркович скривился, но возражений,
естественно, не последовало. Через некоторое время красные уже брели к
элеватору. Мы выделили в конвой только троих юнкеров и унтер-офицера -
было ясно, что на сегодня красные отвоевались.
Тем временем прапорщик Немно со своим взводом занялся лошадьми,
которых надо было, оказывается, сперва поводить по кругу, а лишь потом
поить.
До вечера мы оставались в окопах. Еще две группы красных подлетали к
Токмаку, но напарывались на нас и уходили в степь. Один раз пришлось
пустить в ход пулеметы, но это, безусловно, была уже агония. Корпуса Жлобы
больше не существовало.
А на следующее утро валом повалили пленные. Приходили они почему-то
пешком, оставляя лошадей в степи. Быть может, они боялись, что по верховым
мы откроем стрельбу. У наших окопов лежала целая гора шашек и сабель,
юнкера обзавелись превосходными биноклями, а мне поручик Успенский
преподнес тяжеленный маузер в деревянной кобуре. Я знал, что маузер -
мечта любого офицера, но, будучи в душе консерватором, не хотел
расставаться с наганом. Но маузер я все-таки оставил у себя, сунув его в
вещевой мешок.
Пленных было так много, что они не умещались во дворе элеватора, и им
самим пришлось отгораживать громадный четырехугольник по соседству, прямо
посреди пустыря. Пленный командир эскадрона теперь был за старшего и
мотался, как угорелый, размещая новых постояльцев. Он оказался настолько
толковым командиром, что даже полковник Маркович отозвал его в сторону и
предложил собрать из пленных эскадрон и перейти к Барону. Красный
"ком-эск" заговорил что-то о присяге, но мы насели на него, объясняя, что
в Мелитопале ему предложат то же самое, а в случае отказа поставят к
стенке. Краснопузый, кажется, понял, побледнел, но, подумав минуту, вновь
отказался. Нам стало жаль его, но больше уговаривать мы не стали. В конце
концов, любой из нас на его месте поступил бы так же.
Пленные были отправлены только через три дня. К этому времени не
оставлось сомнений, что с красными покончено. Рассказывали, что Мелитополь
забит пленными, и Барон прямо на месте формирует из них маршевые роты.
1 июля к нам заехал Яков Александрович. Он выглядел усталым, не
слушал наши доклады и лишь пожурил за то, что мы не сообщили ему о
радиоприемнике. Он не гонял бы связных, а прислал бы шифровальщика и
держал бы с нами постоянный контакт. Пришлось повиниться, поручик
Успенский вновь пристал к Якову Александровичу с предложением сыграть в
преферанс, но командующий мог лишь пообещать, что сыграет с ним где-нибудь
за Днепром. Так мы узнали, что наш корпус перебрасывают. Яков
Александрович велел быть готовыми в ближайшие дни, сразу же после
получения приказа.
Прощаясь, Яков Александрович внезапно спросил у меня, в каких я
отношениях с полковником Выграну. Я пожал плечами и предположил, что с
полковником у меня вполне приличные отношения, во всяком случае, у него не
было повода для недовольства мною. Яков Александрович кивнул и уехал. Я
сразу же забыл этот странный вопрос, но вспомнил его через два дня, 3
июля, когда мы получили приказ срочно возвращаться в Мелитополь, чтобы
грузиться в вагоны. Штабс-капитан Дьяков с довольно кислым видом показал
мне бумагу и велел собираться. Я временно переводился из отряда в штаб
корпуса, где поступал в распоряжение полковника Выграну.
Я передал роту поручику Успенскому, велев не баловать прапорщика
Мишриса и не подпускать прапорщика Немно слишком близко к лошадям. Похоже,
приказ всех удивил, но я был удивлен не меньше и мог лишь предположить,
что полковник Выграну затеял очередной рейд против "зеленых" и решил
вызвать меня на подмогу.
В Мелитополе я проводил отряд до станции, и дал страшную клятву
штабс-капитану Дьякову вернуться в отряд при первой же возможности и
напомнил о нашей сестре милосердия. Дьяков мрачно взглянул на меня, и я
понял, что мои слова снова расценены как покушение на командирскую власть.
Штаб корпуса уже покинул Мелитополь, но полковника Выграну я нашел
быстро, в городской комендатуре. Выграну был как всегда хмур, молча пожал
мен руку и усадил на стул напротив. Помолчав с минуту, он осведомился о
моем здоровье. Я поблагодарил, кстати поздравил с новыми погонами и
поинтересовался, как он чувствует себя после ранения. Выграну буркнул, что
все это ерунда, чувствует он себя превосходно, а меня вызвал по одному
весьма малоприятному делу. Я было подумал, что мною заинтересовался ОСВАГ,
или та контора, что у нас теперь вместо ОСВАГа, но дело оказалось в
другом. Впрочем, будь у меня выбор, я, может, предпочел бы скорее ОСВАГ.
Несколько дней назад двое офицеров из штаба Барона, направляясь в
Мелитополь на легковом авто, сбились с дороги и заехали куда-то не туда.
Куда именно - мы так и не узнали, но позавчера агентура сообщила, что оба
они попали к Упырю и покуда, вроде, живы. Раньше Барон в таких случаях
договаривался с Упырем сравнительно легко, но после того, как наши в
Севастополе перевешали махновское посольство, всякие контакты были
прерваны. Упырь взбесился и пообещал вешать любого, кто в погонах.
В общем, дело было ясное, но эти два полковника были Барону чем-то
особо дороги, и он приказал выручить их любой ценой. Выграну получил
особые полномочия и занялся этим делом.
Нам повезло в одном: несколько дней назад, почти одновременно с
разгромом Жлобы, морозовцы застукали в селе небольшой отряд из воинства
Упыря. Почти всех уложили на месте, но пятеро попали в плен. Среди пленных
оказались два брата Матюшенко, - по агентурным данным, люди, близкие к
Упырю. Старший Матюшенко, по слухам, был одним из его телохранителей из
знаменитой Черной сотни имени Нестора Махно. Выграну получил разрешение на
обмен всей этой компании на пленных полковников, и теперь оставалось как
можно скорее провернуть это нелегкое дело.
К Упырю надо было срочно посылать парламентера. Полковник выграну
решил ехать сам, но Барон ему запретил. Тогда полковник, не зная никого в
Мелитополе, вспомнил обо мне. Таким вот образом я оказался в его
распоряжении.
Мы поговорили с полковником и решили действовать немедленно, покуда
Упырь не украсил нашими полковниками ворота в каком-нибудь сарае. Через
