за год до этих событий мы сидели у ночного костра с поручиком Голубом и
Танечкой Морозко. И мы покатимся назад. На этот раз - навсегда. Два дня я
занимался делами роты, подтягивая изрядно распустившийся за это время
личный состав. Мы со штабс-капитаном Дьяковым послали в штаб корпуса
представление на пятерых наших юнкеров с тем, чтоб досрочно произвести их
в офицеры. Ребята этого заслуживали, да и офицеров нам явно не хватало. Не
знаю, кому в штабе попала эта бумага. Во всяком случае, Яков Александрович
говорит, что не видел ее. Все пятеро так и остались юнкерами. Им, как и
всем остальным юнкерам-сорокинцам, не пришлось надеть офицерские шинели.
Хватало и других дел. Как-то, по-моему, чуть ли не на следующий день
после моего возвращения в отряд, я сидел на завалинке и в полном
одиночестве докуривал пачку "Мемфиса". Папиросы, кстати, у нас кончились,
и пришлось перейти на махорку. Вновь папипрсы мы увидели только в
Истанбуле. Я курил, любовался тонким серпом молодой луны и размышлял, куда
могли подеться господа офицеры. Поручик Успенский, судя по всему, по уши
завяз в преферансную баталию, а вот местонахождение прапорщиков оставалось
загадкой. Внезапно кто-то присел рядом, и я не без удивления узнал нашу
сестру милосердия. На этот раз Ольга была одна и, похоже, не в настроении.
Ольга заговорила о чем-то постороннем, чуть ли не о перевязочном
материале, которого, как всегда, не хватало, и вдруг, прервавшись на
полуслове, попросила меня об одной услуге. Она надеялась, что я смогу ей
помочь. Помочь помириться с прапорщиком Мишрисом.
Ольга долго объясняла, как все сие могло случиться, и что она не так
уж и виновата, а затем стала настаивать на моем вмешательстве. Она
считала, что я должен повлиять как старший по возрасту. Ну и как
отец-командир, само собой.
Меня подмывало посоветовать ей обратиться по этому делу к
штабс-капитану Дьякову, но обижать Ольгу не хотелось. Я сказал лишь, что в
этиих делах я плохой советчик. Моя собственная личная жизнь так и не
сложилась, и я не считаю себя вправе вмешиваться в чужую. Как бы не вышло
хуже.
Ольга живо заинтересовалась порробностями моей несложившейся личной
жизни, но я ее разочаровал, предложив поговорить о чем-нибудь более
приятном. Ну, хотя бы об этой луне.
Мы не торпясь прогуливались взад-вперед по абсолютно пустой сонной
улице и вели заумный разговор, когда нас настиг прапорщик Мишрис,
возвращавшийся в полном одиночестве откуда-то со стороны степи. Мишрис,
увидев нас, отшатнулся в сторону и попытался проскользнуть в хату, но я
изловил его, мы присели на той же завалинке и повели общую беседу. Точнее,
попытались, - говорили Ольга и я, а Мишрис поначалу только односложно
отвечал.
Оказывается, бедняга прапорщик тратил свободное время на то, чтобы
практиковаться в топографии. Как и в Албате, он занялся съемкой плана
местности, хотя, по-моему, снимать там было нечего - степь лежала ровная,
как блин. Я укоризненно поглядел на Ольгу, и та, сообразив, до чего довела
молодого человека, изрядно смутилась.
В конце концов, мы проводили Ольгу до ее хаты и решили ложиться
спать, не дожидаясь пропавшего без вести прапорщика Немно. Оставалось
надеяться, что его тайна не была связана с похищением очередного коня из
царской конюшни.
Все высянилось через два дня. Тайну звали Галина, она жила рядом и
была весьма недурна собой. Особенно для тех, кто падок на малороссийских
пейзанок.
В общем, мы вели почти что идиллическую жизнь. Так продолжалось до 13
июля. В этот день штабс-капитан Дьяков вернулся из Чаплинки и сразу вызвал
меня к себе. В хате было пусто, но он лишний раз проверил, не прячется ли
под лавкой дюжина красных шпионов, и сообщил новости.
Нашему безделью пришел конец. Завтра мы выступаем. Рота должна быть
готова, кони подкованы, а броневики заправлены бензином.
Я тут же признал полное неумение по части ковки лошадей, сообщил, что
броневики заправлены, но бензина имеется только по полбака, и решился все
же поинтересоваться планами командования. Надо же, в самом деле, знать, к
чему готовиться.
Штабс-капитан попытался сослаться на секретность операции, но, в
конце концов, сам не выдержал и, перейдя на шепот, поделился со мной
подробностями.
Завтра ночью мы должны переправиться через Днепр севернее Любимовки и
уйти в красный тыл. Нам выделяют проводника, идти придется ночами, атакуя
красные гарнизоны и ведя разведку. Рейд рассчитан на неделю, и, ежели
повезет, обратно мы должны переправиться значительно южнее, у Тягинки.
Как я понял, Яков Александрович ожидал подхода крупныхх сил красных,
и наша разведка боем должна была прояснить обстановку. Во всяком случае,
более интересное, чем беседы с Ольгой или охота за вдовушкой Галиной.
Прапорщики приняли новость о выступлениии чуть ли не с восторгом,
очевидно, наскучив нашей аркадской идиллией. Поручик Успенский заявил, что
до Москвы мы все равно не дойдем, а таких партнеров по преферансу, как
полковник Штиглиц, ему уже не найти. К тому же, ежели надо будет идти в
тыл к красным, то броневики придется бросить на полдороге. Бензина мало, а
на руках катить их будет тяжело.
Несмотря на правоту поручика, этим же вечером я послал его, вместо
преферанса, проверить двигатели броневиков, а особенно тормозную систему.
Прапорщик Немно предложил свои услуги, намекнув о высшем техническом
образовании, но я, запретив умствование, послал его с прапорщиком Мишрисом
проверить лошадей. В броневике и химик может разобраться.
Попутно выяснилось, что у меня нет шашки. Она мне не была нужна,
поскольку фехтовать не обучен, да и не собирался. Лозу также рубить не
приходилось. Вот винтовка со штыком - другое дело. Но шашка теперь мне
полагалась по уставу, как офицеру "пешему по-конному". В нашем обозе
лежало немало трофеев, оставшихся после Токмака, и я поручил Успенскому,
после приведения в порядок тормозной системы броневика, подобрать мне
шашку. Все-таки сорта стали - его хлеб.
Поручик Успенский явился поздно, долго смывал бензиновые и масляные
пятна, а затем, буркнув, что броневик в порядке, сунул мне саблю в
потертых кожаных ножнах.
Я решил, что поручик нарочно выбрал самый непрезентабельный клинок из
всей нашей добычи. Роскошная златоустовская шашка прапорщика Мишриса по
сравнению с моей саблей смотрелась настоящей царицей. Впрочем, я сам был
виноват, поручив выбрать оружие зловредному поручику. Вынув без всякого
интереса саблю из ножен, я всмотрелся и понял, что возводил на поручика
напраслину.
Узкая, гнущаяся чуть ли не в кольцо, сталь была покрыта узорной
арабской вязью. Я пригляделся. Когда-то меня немного учили этому. Да,
строка из Корана. "Совершенна на войне сила его, и в схватках нападает он
нападением льва". Бог весть, как попал этот дамасский клинок в Россию, к
кавалеристам Дмитрия Жлобы. Поручик Успенский, заметив мои изыскания,
посоветовал разрубить саблей платок на лету. Я твердо возразил, что делать
этого не буду: и платок жалко, и разрубить его я едва ли изловчусь. Даже
дамасским булатом.
На следующий день, после полудня, мы выступили из Дмитриевки. Нашим
соседям из батальона Штиглица штабс-капитан Дьяков ничего не сказал. Для
них мы лишь меняли дислокацию.
Подводы были готовы заранее, но мы специально не торопились, ожидая
темноты. Наконец, убедившись, что солнце клонится к закату, мы посадили
нижних чинов на повозки и на рысях пошли к Любимовке. В полночь, обойдя ее
с севера, мы вскоре оказались у переправы. Днепр был темен и тих, только
левее, у Каховки, небо полыхало зарницами. Там шел бой.
Антон Васильевич и поручик Успенский произрались и теперь сваливают
друг на друга вину за бесславное поражение. Поручик, забыв о
чинопочитании, советует Туркулу играть исключительно в подкидного дурака,
а Антон Васальевич грозит натравить на него Пальму. Бог им судья.
Туркул, соглашаясь с моей трактовкой летних боев, все же считает, что
какой-то шанс у нас был. По его мнению, нам просто не повезло. И, вслед за
императором Наполеоном, он готов во всем винить погоду. Правда, не зимние
морозы, а летнюю жару.
Да, этого не забыть никому из нас, прошедших в тот год по Таврии.
Вязкий воздух, полный запаха пыли и сухой полыни, не остывал даже ночью.
Воды не хватало, за все лето с бесжалостного белесого неба не упало ни
одной капли дождя. Это жуткое небо снится мне и по сей день и, наверное,
не мне одному. Изредка его закрывали тучи, прорезаемые сеткой молний, но
грозы были сухие, и воздух только накалялся, задерживая дыхание. Во всем
этом чувствовалось приближение катастрофы. Вдобавок, Сиваш почти полностью
высох и стал проходим на всем протяжении.
Но даже с учетом всего этого, солоно в то лето приходилось не только
нам, но и краснопузым. Им тоже хотелось пить. Они так же задыхались и
ждали дождя. И Сиваш они прошли тогда, когда Барон уже приказал начать
эвакуацию. Мы проиграли не в ноябре, на Перекопе и Литовском полуострове,
а раньше, у Синельниково, где Уборевич остановил Дроздовскую дивизию, и у
Каховки, где Блюхер сжег наши танки. И жара тут была не при чем.
Туркул требует также внести поправку. Выражение "гнилой интеллигент"
не его, а господ большевиков, и употреблено им, Туркулом, исключительно в
шутку. Сам он российскую интеллигенцию уважает, хотя и не снимает с нее
вину за все слушившееся. Ну что ж, так, стало быть, этой интеллигенции и
надо.
19 июня
Со времени моей последней записи прошло пять дней, за которые
случилось немало интересного. Все записывать нет резону, да и рука плохо
слушается, о главном же стоит упомянуть обязательно.
Главным, конечно, была наша поездка в Гиссарлык. Генерал Витковский
сдержал свое обещание и раздобыл паровой катер, доставивший нас прямо к
устью маленькой речки Мендере-су, к деревне Бунарбаши, откуда до
Гиссарлыка рукой подать.
Поехали мы вшестером: генерал Туркул, Володя Манштейн, мы с поручиком
Успенским и наши соседи по палатке, наслушавшиеся от меня за эти месяцы о
руинах крепкостенной Трои. Витковский поехать не смог, о чем очень
сожалел. Напоследок он предупредил, что разъезды Кемаля уже несколько раз
появлялись у самых Дарданелл, и мы решили взять с собой револьверы. Не то,
чтобы надеялись отбиться от всего Кемалева воинства, а так, для
спокойствия духа.
Еще в лагере Туркул приказал найти "Илиаду" Гомера, чтоб использовать
ее как путеводитель. "Илиады" в Голом Поле, как я и думал, не оказалось, и
мне пришлось кое-что воспроизводить по памяти. К счастью, Володя Манштейн
учил в юнкерские годы не только строевой устав, и здорово мне помог.
Память у него блестящая, особенно на стихи, которые я и в гимназии не мог
заучить наизусть.
Итак, "Гнев, о богиня, воспой"... Плыли мы довольно долго, и времени
хватило, чтоб напомнить бывшим юнкерам, бывшим гимназистам и реалистам,
содержание "Илиады", а заодно рассказать о великом авантюристе Генрихе
Шлимане, петербургском купце и американском миллионере, который, несмотря
на скепсис всего ученого мира, нашел-таки Трою под желтой гиссарлыкской
травой у речки Мендере-су, бывшего и трудно узнаваемого теперь
легендарного Скамандра. Наверное, я излишне увлекся, так что все почему-то
уверились, что я копал с Великим Генрихом. Пришлось их разочаровать.
Шлиман умер, когда мне не исполнилось и трех лет, да и Трою мне копать не
довелось. Я был лишь гостем вместе с моими коллегами из Русского
Археологического института. Правда, показывал нам раскопки сам Дерпфельд.
