Жаль, что война прервала работу, и Дерпфельд, если он, конечно, жив,
голодает сейчас в побежденной Германии, не имея возможности увидеть
желтоватые воды Мендере-су. Может, он сюда еще вернется. Жаль, что мне об
этом, видимо, уже не узнать.
Мы высадились на пустой берег с полуразрушенной пристанью. За годы
войны здесь все пришло в упадок, и трудно было найти даже проводника. К
счастью, я помнил дорогу, и мы зашагали к востоку. Отойдя сотню метров, мы
оглянулись. Володя Манштейн предложил определить место греческого лагеря.
Того самого, где стояли цветные палатки ахейских вождей, где ссорились
владыка Агамемнон и быстроногий Ахилл.
Этот лагерь искал еще Шлиман. Дерпфельд, изучив береговую линию,
предположил, что лагерь уже не найти. За долгие века море отступило, и
угадать место почти невозможно.
Туркул оглядел местность и уверенно наметил два холма. Будь лн
Агамемноном, то разместил бы лагерь на одном из них. Я согласился с ним,
но напомнил, что Агамемнон был слабым полководцем. Иначе он не стоял бы у
Трои десять лет. Да и ахейский лагерь имел не очень удобное расположение,
в противном случае его не пришлось бы ограждать стенами.
Дорога к Гиссарлыку поросла желтоватой травой, что свидетельствовало
о том, что в последние годы здесь никто не бывал. Позади осталась деревня
Бунарбаши с ее фантастическими мазанками, напоминавшими чем-то Токмак, и
мы ушли за невысокие холмы, покрытые той же выгоревшей травой и редкими
мелколистными деревьями, необыкновенно похожими на крымские. В этой
древней стране было тихо, и мы меньше всего ожидали встретить здесь конный
патруль, появившийся из-за ближайшего холма.
Я достал бумагу с печатями, полученную от господина Акургала, и
предъявил ее всадникам. Они принялись изучать ее с таким внимательным
видом, что сразу же возникли сомнения в их грамотности. И тут Туркул чуть
заметно толкнул меня рукой в бок и показал на погоны. Я вначале не понял,
и лишь затем до меня дошло. Патруль был в другой, непривычной для нас
форме - без погон, не похожей на форму султанской армии. Вместо фесок -
фуражки; довершали экзотический вид красные петлицы и высокие ботинки.
Значит, господа кемалисты уже здесь.
Мы уже приготовились к худшему, но старший патруля, судя по всему,
офицер, внезапно заговорил на скверном немецком. Наша форма показалась ему
подозрительной, но музейная бумага возымела действие. Кемалист разрешил
нам следовать дальше и даже пожелал счастливого пути. ОН козырнул, и
патруль вновь исчез за холмами.
Мы пошли дальше, рассуждая о том, пропустили бы нас русские
большевики, будь у нас, скажем, бумага из Императорской Археологической
комиссии. По всему выходило, что не только не пропустили бы, но, скорее
всего, разменяли бы на месте. Выходит, господин Акургал прав, и Кемаль
склонен уважать европейскую образованность. Туркул еще раз пожалел, что с
Кемалем не удается поговорить. Я с ним полностью согласился. Но что
поделаешь, паше больше по духу большевики.
Гиссарлык появился как-то сразу, словно вынырнул из-под земли. С
первого взгляда он не производил особого впечатления - почти такой же, как
и десятки холмов вокруг, разве что чуть выше и больше. Правда, узнать его
можно сразу - по срытой вешине холма, пробитым траншеями склонам и
нескольким теснившимся домикам, - остаткам лагеря Дерпфельда.
Мы стояли на поле у подножия Гиссарлыка и, напрягая память,
вспоминали строки "Илиады". Именно здесь, на этом месте, погибли все
защитники крепкостенной Трои. Чуть ближе к холму, там, где, вероятно, были
ворота, упал пронзенный ясеневым копьем Гектор Приамид - главнокомандующий
троянской армии. Туркул заметил, что в детстве, штудируя "Илиаду", он
всегда сочувствовал троянцам. Теперь же сочувствует им еще больше. Троянцы
защищали свой город от вдесятеро превосходящих ахейских полчищ, и ему
непонятны почитатели Агамемнона и Ахиллеса.
Спорить не приходилось, но кто-то резонно заметил, что всегда
находятся сочувствующие силе. Ведь и большевиков многие поддержали. И
краснопузым ахиллесам скоро понаставят памятников с чертовыми
пентаграммами, и Бог весть , когда помянут наших Гекторов.
Да, все это было здесь, на этом поле. И остались только невысокие
курганы, поросшие колючим кустарником, да козий выгон, где пасутся
"трагосы" из паршивой деревеньки Хыблак, что прилепилась к северному
склону Гиссарлыка. Впрочем, и коз не видать, - говорят, Хыблак за годы
войны обезлюдел.
Восхождение оказалось не таким легким делом. Траншеи постоянно
перегораживали путь, позараставшие травой ямы так и лезли под ноги, к тому
же приходилось постоянно прерывать путь, чтобы объяснить мешанину кладок,
выползающих из-под красноватого суглинка. Хорошо еще, что в свое время
Дерпфельд лично водил нас по раскопам. С первого взгляда понять здесь
что-либо практически невозможно.
Здесь все перемешалось. Гладкие плиты от строений Нового Илиона, куда
любили приезжать римляне, демонстрируя свой троянский патриотизм. Стена
Лисимаха, которая, похоже, не имеет к Лисимаху никакого отношения, но,
действительно, времен эллинизма. Греки тоже любили сюда приезжать.
Александр Великий построил здесь целый храм. В честь Ахилла, естественно.
А глубже - семь или восемь слоев гари. Семь или восемь городов,
сгоравших и вновь возникавших на пожарище. Какой-то из них и был,
вероятно, Троей Приама. Правда, какой именно, никто еще не знает. Шлиман
считал одно, Дерпфельд - другое, а великий Курциус так и не поверил, что
это Илион. До самой смерти не поверил, хотя бывал здесь неоднократно.
Да, это камни производят впечатление. К сожалению, можно увидеть
только их. Все остальное, что не было расхищено, спрятано теперь в музеях.
В Германии находится знаменитый Клад Приама, раскопанный Шлиманом на южном
склоне. А остальное разбросано по разным странам и никогда уже не
соберется вместе. Что ж, великий город снова грабят. Вернее, дограбливают
то, что осталось после ахейских вождей. Поручик Успенский, недоверчиво
разглядывавший серые каменные блоки, не мог не поделиться своими
сомнениями. Его беспокоила мысль о датировке. Насколько точны наши выводы.
И применялся ли флюориновый метод для определения абсолютных дат.
Химик, как всегда, бил в самую точку. Насколько я знаю, Дерпфельд
пытался применять флюорин. Но о результатах говорить пока трудно, так что
датируем традиционно - по керамике. Метод, в принципе, надежный, хотя и не
столь точный.
Поручик Успенский был готов вступить со мной в очередной спор, но
Туркул и Володя Манштейн потребовали, чтоб он не занимался критиканством.
А то через пару веков, найдя следы наших блиндажей на Перекопе, грядущие
умники тоже начнут сомневаться, была ли война, или это всего лишь древние
легенды. И потребуют растолочь наши кости для химического анализа.
Напоследок мы поднялись на стесанную вершину Гиссарлыка, откуда можно
увидеть всю округу - и жалкие домишки Хыблака, и мазанки Бунарбыши, и
желтоватый Скамандр, и виноцветное море, по которому приплыли чернобокие
ахейские суда с десантом в медных панцирях... Вечерело. Пришла пора
возвращаться.
На катере меня поджидал сюрприз. Мы еще не успели отчалить, как
внезапно Туркул скомандовал нечто вроде "Взяли!", и двое наших соседей-
"дроздов" крепко ухватили меня за локти. Я оказался в клещах, а Антон
Васильевич вместе с Володей Манштейном принялись в три руки снимать мои
старые штабс-капитанские погоны. Затем Туркул, поминая все тех же "Гнилых
интеллигентов", нацепил мне новые, с тремя звездами и двумя просветами, и
заявил, что в присутствии теней Гектора и Приама я больше не посмею валять
дурака. Поручик, а точнее, штабс-капитан Успенский, надевший новые погоны
еще две недели назад, лишь злорадно усмехнулся.
Погоны оказались не золотые, положенные мне по уставу, а малиновые,
как у "дроздов". Я хотел было заикнуться о таком непорядке, но Туркул
скомандовал мне и поручику Успенскому "смирно" и заявил, что с
сегодняшнего дня он приказом производит нас в почетные дроздовцы. Теперь
мы имеем право на малиновые погоны, нагрудный знак с надписью "Яссы, 1917"
и на расстрел в случае пленения. Впрочем, эту последнюю привилегию
сорокинцы имели и так - красные в плен нас, как и "дроздов", не брали.
Остаток пути Туркул и Володя Манштейн, считая нас, так сказать, уже
своими, посвящали меня и поручика Успенского в подробности героического
пути славной Дроздовской дивизии. Зная, что я харьковчанин, Туркул поведал
трагическую историю погони за броневиком "Товарищ Артем" прямо на
Николаевской площади Харькова. Броневик "дрозды" остановили чуть ли не с
помощью лассо, как американские "коубои". Дивная история. Мы и сами такие
сочиняли дюжинами. Будущая великая книга "Дроздовцы в огне" предстала
перед нами во всем блеске.
Гиссарлык не вспоминали, будто и не были там. Только уже у самого
Голого Поля кто-то вновь упомянул Гектора, и Туркул высказал этакое
сожаление, что у троянцев в резерве не было батальона "дроздов". Лучше
всего - из Первого Офицерского полка. С офицером из Первого полка не
справится, как известно, и дюжина Ахоллесов.
Куда уж Ахиллесам, Пелеевым сынам... А вот господа краснопузые
справились. Пишпекский мещанин Михаил Фрунзе оказался похлеще вождя
мирмидонян.
На следующий день, уже на правах почетного "дрозда" я попросил
Туркула принять на хранение последнее, что осталось от Сорокинского отряда
- полевую сумку подполковника Сорокина, набитую почти доверху нашими
крестами и медалями. Антон Васильевич только покачал головой и попросил
список тех, кому принадлежали награды. Списка, увы, не было. От
Сорокинского отряда не осталось даже списков. Удивительно, как
штабс-капитан Дьяков умудрился вывезти эту сумку.
Туркул заявил, что это непорядок. И я, как последний командир
сорокинцев, обязан составить хотя бы список офицеров, служивших в отряде.
Иначе это будет просто несправедливо.
Да, конечно, это будет несправедливо. К сожалению, я уже не помню
всех. Слишком долго длились эти три года Смуты. Разумеется, офицеров своей
роты я помню и такой список составлю обязательно. Хотя бы тех, кого еще не
забыл. Может быть, поручик Успенский и вправду когда-нибудь напишет
историю Сорокинского отряда.
Ну вот, до дневника, застывшего на 14 июля, я так и не добрался.
Сегодня писать, к сожалению, не могу. Поездка в Гиссарлык начинает
выходить мне боком, и поручик Успенский советует вообще прекратить
бумагомарательство, хотя бы на несколько недель. Прекратить - не прекращу,
но буду писать меньшими дозами. Иначе можно не дотянуть даже до
полумифического болгарского санатория.
20 июня
У нас снова неприятности. Марковцы налетели на корниловцев, была
стрельба, и сейчас Фельдфебель ведет личное разбирательство. Да, нервы у
людей уже ни на что не годятся. "Дрозды" и сорокинцы еще как-то держатся,
но поневоле пожелаешь нам скорейшего отъезда. Пусть даже в Занзибар.
Рейд на правый берег Днепра я помню только отрывками. К сожалению,
записи в эти дни почти не велись. Признаться, было не до этого.
Единственную отметку я сделал 15 июля, почти сразу после переправы, а
дальше пошло такое, что свой дневник я достал из полевой сумки только в
Дмитриевке.
Итак, глубокой ночью 14 июля мы подошли к паромной переправе у
Любимовки. Эту переправу, как я понял, 13-я дивизия отбила несколько дней
назад с помощью пейзан-повстанцев, которые прикрывают ее с правого берега.
