полчаса в комендатуру привели старшего Матюшенко, огромного детину в
живописной куртке, напомнившей мне малороссийский жупан. И сам Матюшенко
был вылитый казак с холста Репина, правда, так сказать, вариант
ненаписанной картины - "Запорожец в плену".
Наверное, он думал, что попал в конрразведку и готовился принять муки
за своего батьку, но нам быстро удалось его разуверить. Хлопец говорил
по-малороссийски, мы с Выграну тоже незаметно перешли на малороссийский, и
дело пошло веселее.
Вскоре Матюшенко, сообразив, в чем дело, перестал смотреть на нас
героическим взглядом исподлобья, и о том, как выкрутиться, мы думали уже
втроем. Договорились просто: Матюшенко везет меня к Упырю, а остальные
ждут в Мелитополе. Не позже, чем через три дня я должен вернуться, иначе
все они, включая его брата, будут расстреляны. Никакие мои устные просьбы
и письма во внимание приниматься не будут, - мы предусмотрели и это.
Матюшенко пообещал доставить меня к Упырю живым и здоровым, а там уж, "як
Бог дасть". Я понял его - Упырь мог отказаться от обмена и присоединить
меня к своей коллекции. Выбирать, однако, не приходилось.
Выехать решили этим же вечером. Выграну выделил нам настоящую тачанку
с пулеметом, одну из тех, что были захвачены у Упыря. Матюшенко сел за
кучера, а я устроился сзади, решив покуда подремать. Все равно, дороги я
не знал, и оставалось надеяться, что господин бандит не обманет.
Подремать, однако, не удалось. Не каждый день приходилось ездить к
Упырю, к тому же спускалась ночь, и становилось жутковато. Мы закурили и
постепенно разговорились. Матюшенко звали Мыколою, как и нашего покойного
поручика. Меня он достаточно иронично именовал "ваше благородие", но я
попросил этого не делать. В его исполнение это звучало слишком уж
старорежимно.
История Матюшенко была необыкновенно проста. Отец - драгун
гвардейской дивизии - погиб на Германской под Стоходом, где воевали мы с
подполковником Сорокиным. Летом 18-го в их село пришли гетмановцы, и
Мыкола повздорил с одним из стражников. Те, не церемонясь, сожгли хату, и
Мыкола с братом в ту же ночь ушли к Махно. Вместе с Упырем он провоевал
все эти годы, прошел летом 19-го рейдом от Полесья до Азовского моря и был
под Волновахой. Большевиков он не признавал, и в этом мы с ним сразу
сошлись.
Он спросил обо мне, и я, как мог, рассказал свою одиссею. Он очень
удивился и наивно поинтересовался, почему я, не помещик и не "буржуй",
пошел до "кадэтив". Я тоже удивился и спросил его, не к комиссарам ли мне
было записываться. Мыкола подумал и сказал, что мне, "вчытелю", надо было
вообще не воевать, а "вчыты хлопцив". Нечто подобное, хотя и в других
выражениях, мне уже приходилось слышать, и я каждый раз не мог ответить
сколь-нибудь связно. О подполковнике Сорокине рассказывать ему не
хотелось, и я лишь поведал Мыколе, как у нас, на Юго-Западном фронте в
ноябре 17-го разрывали офицеров на части. Не "буржуев" и тем более, не
помещиков. Кололи штыками. Втаптывали сапогами в осеннюю грязь...
Мыкола покачал головой, буркнул: "Дурни хлопци", и больше к этой теме
мы не возвращались.
Уже заполночь Мыкола предложил стреножить лошадей и пару часов
поспать, чтоб как раз к утру подъехать к селу с забавным названием
Веселое. Я согласился, но посоветовал все же спать по очереди, - мало ли
кто мог бродить в степи ночью. Засыпая, я сунул ему прихваченный с собой
карабин. Мыкола, как ни в чем не бывало, передернул затвор и вежливо
пожелал мне спокойной ночи.
В село мы въехали поутру и сразу же свернули к полупустому базарчику.
Мыкола огляделся и предложил купить молока и хлеба. Я не люблю молоко, но
выбирать не приходилось, и я, сунув ему несколько тысячерублевок, попросил
прикупить немного меда. Матюшенко объяснил мне, что такие "гроши" здесь не
возьмут, а мед лучше всего брать за "катеньки". Однако, походив несколько
минут, он принес не только хлеб и крынку молока, но и миску с медовыми
сотами. Похоже, он не просто делал покупки. Двое парней, перебросившись с
ним несколькими словами, тотчас отошли куда-то за ближайшую хату, и я
услышал стук лошадиных копыт; но мы оба сделали вид, будто ничего не
произошло.
Мы поехали дальше, солнце уже пекло немилосердно, Мыкола молчал, и
меня сморило. Спать под солнцем - неприятное занятие, и меня преследовали
какие-то кошмары, покуда я не очнулся от толчка в плечо и не услыхал
чей-то насмешливый голос: "Приехали, барин!".
Тачанка стояла на грунтовке посреди бескрайнего пшеничного поля,
вдалеке горбился огромный курган, а вокруг гарцевали пятеро всадников,
поигрывая саблями. Шапки их украшали одинаковые черно-красные ленты. Мой
револьвер, как я успел заметить, был уже у Мыколы.
Очевидно, нас ждали. Всадники - молодые безбородые ребята -
наигранными голосами советовались, как бы ловчее "срубить кадета", то
есть, меня, но я знал цену такой болтовне. Похоже, они имели приказ, а
потому, постращав меня несколько минут, велели сидеть тихо и не
высовываться из повозки. Мне завязали глаза, и лошади, насколько я мог
понять, свернули куда-то всорону.
Я решил использовать время с пользой и вновь попытался уснуть,
попросив Матюшенко разбудить меня, когда прибудем на место. Похоже, это
произвело на мой конвой определенное впечатление, поскольку они вновь
принялись обсуждать, как ловчее разрубить меня от плеча до пояса, а затем,
уже сквозь дремоту, я разобрал чью-то фразу: "Силен, их благородие...".
Наверное, я показался им чуть ли не храбрецом, но мне попросту хотелось
спать - сказывалось напряжение последних дней.
Разбудил меня шум. Повязка сидела криво, и я смог лишь сообразить,
что вокруг собралась порядочная толпа, и обсуждают они мою скромную
персону. Их предложения не отличались разнообразием, правда, к рубке на
две части прибавились обещания пеньковой петли. Наконец, кто-то
поинтересовался, куда его, то есть меня, вести. Меня это тоже занимало, но
чей-то голос, похоже, Матюшенко, объяснил, что "ахвицера" отведут куда
надо. Стало быть, осталось выяснить, куда меня надо вести.
Повязку с меня не сняли, а попросту выволокли из повозки и потащили,
причем по тому, что я несколько раз ударился боком, стало ясно, что мы
миновали калитку и сейчас, вероятно, окажемся в хате. Я еще раз ударился о
притолоку двери, и тут мне развязали глаза.
Я, действительно, находился в хате, совершенно пустой, ежели не
считать табурета и нескольких порожних бутылок на полу. На табурете сидел
черноволосый средних лет мужчина в гимнастерке без погон, в руке он держал
маузер и водил стволом из стороны в сторону. Похоже, это его развлекало. В
общем, все это напоминало дешевый роман про разбойников, и я, чтобы не
играть в эти игры, самым решительным тоном потребовал себе стул.
Это подействовало. Черноволосый спрятал маузер, встал и достаточно
любезно предложил мне свой собственный табурет. Я сел, снял фуражку и
представился. Чернявый кивнул, - вероятно, уже знал, кто я, и в свою
очередь назвал свое имя и фамилию. Звали его Львом Зеньковским, об
остальном он сказал лишь, что состоит "при батьке", и тут на всю хату
запахло чекой. Зеньковский совершил вокруг меня нечто вроде круга почета,
а затем вдруг резко спросил, шпион ли я, и какое мое задание. Я ожидал
чего-нибудь подобного, а потому принялся длинно и нудно разъяснять, что,
согласно Гаагской конвенции, шпионом не может считаться военнослужащий,
выполняющий задание в форме своей армии. Зеньковский хмыкнул и вполне
человеческим тоном поинтересовался, каковы гарантии того, что заложников в
Мелитопале не расстреляют. Я пояснил, что в интересах Барона спасти своих
офицеров, и подобной глупости он не совершит. Узнав, что я сорокинец, он
любезно осведомился, известно ли мне, как они поступают с сорокинцами. Я,
в свою очередь, возразил, что я не пленный, а парламентер. На это господин
Зеньковский пробормотал нечто вроде "ну, это как батька скажет" и вновь
спросил, не шпион ли я. Тут я не выдержал и засмеялся, он тоже вроде
хихикнул, а затем подробно рассказал, что "батько" все эти дни не в
настроении; и его бы, Льва Зеньковского, воля, порешил бы он меня на месте
вкупе с двумя полковниками. Впрочем, он, Зеньковский, надеется, что
"батько" распорядится именно таким образом. На его слова я никак не
отреагировал, но понял, что оба полковника живы. Это меня сразу
обнадежило, и я посоветовал Зеньковскому отвести меня прямо к "батьке", а
уж он пусть решает.
Зеньковский поглядел на меня, крутнулся на каблуках и заявил, что
сейчас "батька" занят, и мне придется подождать. Я запротестовал,
мотивировав тем, что сидеть в одиночестве скучно, и попросил чего-нибудь
почитать, покуда до меня дойдет очередь. Господин Зеньковский пообещал
прислать свежие газеты и ушел, многозначительно заметив, что идет прямо к
"батьке", и они, то есть Упырь и Зеньковский, будут думать.
В хате было пусто, я по-прежнему сидел на табурете, за окном шумели,
и мне подумалось, что где-то так я себе все и представлял. Зеньковский не
произвел на меня особого впечатления, - чека - всюду чека, даже у
махновцев. Нет, Лев Зеньковский не показался глупым человеком. Он был, по
крайней мере, изрядно хитер и не зря задавал свои дурацкие вопросы - его
явно интересовала моя реакция. Но выглядело это столь провинциально, что
я, всегда почитавший Упыря этаким Стенькой Разиным, почувствовал легкое
разочарование. Зеньковский не тянул на разинского есаула. В крайнем
случае, он годился в сотрудники провинциального бюро ОСВАГа. Или уездной
чеки.
Тут дверь отворилась, и появился хлопец с изрядной кипой газет. Не
говоря ни слова, он выложил их прямо на пол и удалился, оставив меня
наедине с грудой печатной продукции, в основном, как я убедился, местного
производства. За исключением двух старых номеров большевистских
"Известий", это был "Голос махновца", печатавшийся, ежели верить выходным
данным, в Гуляй-Поле. Текст изобиловал грамматическми ошибками, а большая
часть полос была отдана под статьи господ Аршинова и Волина, вероятно,
местных Маркса и Энгельса. Внимать теоретическим изыскам сих столпов
анархии я не стал и занялся разделом хроники. Это было не в пример
интереснее, но сказывалась общая беда всех газет, издававшихся в годы
Смуты, - сугубое пристрастие к своим и любовь к сплетням. Заодно я прочел
несколько приказов Упыря. Приказы, если отбросить некую излишнюю
мелодраматичность, мне понравились. Упырь грозил суровыми карами за
грабежи и советовал, как лучше делить землю. Впрочем, все власти обещали
наказание за грабежи и решение земельного вопроса. Причем, что любопытно,
с абсолютно одинаковым результатом. Прошло больше часа. Дверь вновь
растворилась, и тот же хлопец буркнул с порога нечто вроде "Пшли!". Я не
заставил себя ждать, и мы вышли на улицу. Теперь повязки у меня не было, и
я увидел, что мы находимся на небольшом хуторе, вокруг полно хлопцев с
красно-черными лентами на шапках, а довершал картину чуть ли не десяток
пулеметных тачанок со знаменитой наглядной агитацией по бортам. Я
убедился, что мои первые впечатления страдают излишним субъективизмом.
Пьяных не было, оружие - в полном порядке, и в целом это производило
впечатление не банды, а регулярной армии. Похоже, встреча с обещанием
сабли и веревки была устроена специально, поскольку сейчас, пока мы шли по
улице, никто на нас внимания не обращал. У одной из хат, ничем не
