к поручику Успенскому. Тот заявил, что без химических снарядов тут не
разобраться, и посоветовал прапорщику лечь спать. Мишрис немедленно внял
этому совету, а я, подивившись его нервной системе, тут же, незаметно для
себя, уснул сам.
Проснулся я от резкого толчка. Кто-то кричал, громко и совершенно
невнятно. Я вскочил и увидел картину, показавшуюся мне поначалу чем-то
нереальным. Пустая степь вновь преобразилась. Откуда-то слева, с вочтока,
шла черная тень, словно предвестница приближающейся ночи. На этот раз пыли
было отчего-то меньше, чем утром, и была возможность разглядеть
подробности.
Теперь красные не перли ордой, как в прошлый раз. Очевидно, Жлоба
решил действовать наверняка и построил конницу несколькими большими
квадратами. Я понял, что часть сил будет штурмовать нас в лоб, а часть -
не меньше половины - собирается в обход. Сил у Жлобы было предостаточно,
чтоб обложить нас со всех сторон и одновременно атаковать. У меня
мелькнула мысль, что на его месте я попросту подпалил бы Токмак, благо
стояла сушь, и прошел бы мимо. Эту мысль я немедленно погасил, но в ответ
откуда-то со стороны молчаливо стоящих квадратов блеснул огонь и до нас
донесся грохот. Красная артиллерия начала обстрел.
К счастью для нас, Жлоба спешил, и артиллерия успела послать не более
двух десятков снарядов, которые, просвистев над нами, разорвались прямо
посреди кучи мазанок, называемой Токмаком. Я успел еще подумать, что
господа обыватели получат от возлюбленной ими большевизии очередной
подарок, но тут земля загудела, и часть конницы понеслась прямо на нас.
Мы не стреляли - огнеприпасы приходилось беречь, и Жлоба неторопливо
разворачивал свои эскадроны для атаки. Выбирать особо не приходилось -
было решено подпустить конницу поближе и бить в упор. Конная атака -
страшная вещь, но тем, кто сидит в окопах, можно особо не бояться. С
зарывшейся в землю пехотой справиться невозможно, и главное тут - усидеть
в траншее и не побежать.
Конная лава была уже в километре от нас, когда впереди вновь
показалось несколько всадников, один из которых нес знамя. Я схватил
бинокль и всмотрелся. Всадник на сером коне выхватил саблю, и тут все
остальные, как по команде, взметнули вверх клинки, и до нас докатилось
глухое "Ура-а-а!" Я понял, что тот, с саблей, и есть Дмитрий Жлоба. На
всякий случай я крикнул пулеметчику, велев бить прямо по знамени. Тут
всадники, гарцевавшие перед строем, дернули коней и помчались прямо на
нас. Конница вновь, взревев, рванула следом.
Красная артиллерия продолжала бить, но стреляла, очевидно, вслепую,
посылая снаряды по центру города. Лава приближалась, и я уже был готов
скомандовать "огонь", как вдруг впереди красного строя вынырнули несколько
пулеметных тачанок и начали разворачиваться. Я понял, что будет дальше, но
моя команда опоздала на несколько секунд. Огонь наших пулеметов буквально
смел одну из тачанок, но остальные развернулись и ударили в упор.
Пулеметчика, стоявшего рядом со мной, скосило сразу, второй номер
куда-то исчез, и я вцепился в рукоятку, боясь только одного, - что
заклинит лента. Тут кто-то из юнкеров, сообразив, стал за второго номера,
и больше я не видел ничего, кроме мелькающих в узком проеме прицела
всадников. Я бил прямо по знамени, надеясь попасть в Жлобу. Дважды
бесовский штандарт падал, его снова подхватывали, и конница с каждой
секундой становилась все ближе. Уже хорошо чувствовался густой конский
дух, ржание мешалось с криками "Ура-а-а!" и мощной руганью. Наши пулеметы,
однако, работали не зря: первые ряды падали, топтались на месте, не в
состоянии перемахнуть узкую щель траншеи. И тут прямо перед собой я вновь
увидел всадника, первым выхватившего саблю. Несмотря на жару, он был в
белой меховой шапке и еще в чем-то, напомнившем мне черкесску Барона.
Может, это и была черкесска. Широкое лицо его, безбородое и безусое, было
налито густой кровью, он что-то кричал, но крик тонул в чудовищном
грохоте. Я повернул ствол пулемета и ударил длинной очередью. Жлоба -
если, конечно, это он - исчез, и тут я услышал знакомый свист, который ни
один фронтовик ни с чем не перепутает. Так свистит только шрапнель. Наша
батарея открыла огонь.
Артиллеристы, похоже, боялись задеть нас, и веер стальной дроби
ударил не по авангарду, а прямо в середину конной массы. На секунду
огромное скопище всадников колыхнулось, а затем неудержимой лавиной
бросилось в разные стороны. Большая часть покатилась обратно в степь, но
несколько десятков в один миг перемахнули траншею и оказались в нашем
тылу. Некоторые тут же упали под выстрелами, другие бросились в гущу
токмакских улочек, но остальные, вероятно очумев, полетели прямо к окопам,
пытаясь достать нас шашками. Я бросил бесполезный уже пулемет и выхватил
наган. Один всадник свалился с первого выстрела, но другой оказался совсем
рядом и, пригнувшись, опустил саблю прямо на голову моего второго номера.
Рубил он лихо - юнкер не успел даже охнуть, а сабля уже взметнулась над
моей головой. Я выстрелил снова, но всадник был какой-то завороженный, и
сабля, наверное, нашла бы мою буйную голову. Отбить удар было нечем,
спрятаться в узком окопе было негде, да и некогда. Что случилось дальше, я
так и не понял, но в следующее мгновение всадник уже падал прямо на меня,
шашка, сверкнув на солнце, влетела в окоп, и я только успел чуть
привстать, как тело мешком свалилось в трншею, сбив-таки меня с ног. Я тут
же отполз в сторону и вскочил. Краснопузый не шевелился. Вокруг наши
добивали нескольких заблудившихся всадников. На горизонте по-прежнему было
темно - Жлоба уводил остатки корпуса куда-то на юго-восток, навстречу
наступающей ночи.
Наступила пора подводить итоги. Я уцелел, рота также отделалась
пустяками - мы потеряли троих, и еще пятеро были ранены. Где-то в Токмаке
продолжалась стрельба - резервная рота ловила прорвавшихся кавалеристов,
но было ясно, что мы завоевали передышку. Чуть позже полковник Маркович
рассказал, что две его роты не пустили эскадроны красных, пытавшиеся
обойти город. Похоже, Жлоба вновь надеялся, главным образом, на лобовой
удар. Что ж, каждый воюет, как умеет.
Спускалась ночь. Мы наскоро перевязывали раненых, чтобы сейчас же
эвакуировать их в бывший совдеп, где размещался наш временный лазарет.
Пятеро краснопузых, упавшие возле наших окопов, оказались живыми, и мы,
следуя давнему правилу, перевязали и их. Полковник Маркович только
хмыкнул, но комментировать не стал. Я знал, что корниловцы не берут в плен
даже раненых. Ну, Бог им судья.
Юнкер, стоявший вместе со мной у пулемета, был зарублен насмерть, а
краснопузый остался жив. Чья-то пуля - я так и не узнал, чья - контузила
его, слегка скользнув по черепу. Он быстро очухался и, оглядевшись вокруг,
узнал меня. Я понял, что он ждет немедленной смерти, но злость куда-то
ушла, осталась лишь странная опустошенность, и я велел ему не дергаться и
идти своим ходом в лазарет. Поручик Успенский предложил в качестве
возмездия содрать с краснопузого хотя бы сапоги, но, взглянув на ножищи
красного героя, я сообразил, что в такой сапог нужно влезать не одной, а
двумя ногами. Зато шашака оказалась великолепной, - златоустовской работы,
и я предложил ее поручику вместо сапог. Успенский достаточно невежливо
предложил мне носить ее самому, и шашка досталась прапорщику Мишрису,
который тут же нацепил ее. Вид у него стал очень грозный, жаль только,
эфес волочился по земле, отчего Мишрис сразу напомнил мне Капитана
Сорви-Голову из романа господина Буссенара.
Эту ночь мы решили не спать, но нижних чинов буквально валило сног, и
я дал команду спать повзводно. Чутье подсказывало мне, что Жлоба до утра
не сунется, да и дальний гром свидетельствовал, что красных не оставили в
покое. Позже стало известно, что в бой вступила бригада Морозова,
рассеявшая красную орду на мелкие банды.
Над Токмаком стояла ночь, по черному морю то и дело тропили след
болиды, и я, оставив в траншее поручика Успенского, не торопясь прогулялся
по мертвым улицам и бывшему совдепу. Радио работало, выплевывая бешеную
дробь морзянки. На коротких волнах было тише, Харьков и Гатчина молчали и,
наконец, мы нащупали парижскую волну. Эйфелева башня вновь передавала
танго.
Туркул не преминул рассказать о своем знакомстве с Жлобой. В эти
самые дни "дрозды" вместе с донскими частями держали оборону у Мелитополя.
Правда, генерал вспоминает, что у Жлобы была не только конница, но и
пехота, и даже бронепоезда. Очевидно, все это он у Мелитопаля и оставил.
Антон Васильевич заверял меня также, что в том бою Жлоба уцелел, и моя
пулеметная очередь не причинила ему вреда. Остается надеяться, что с ним
расквитаются сами краснопузые, как они уже успели расквитаться с
господином Думенко, да и не только с ним.
Заодно Туркул подверг критике мое утверждение о том, что конница в
бою несет меньшие потери, чем пехота. Я готов спорить, но отложу это до
следующего раза. Правая рука вновь начинает шалить, а подобный вариант
никак не входит в мои планы. Во всяком случае, до следующей недели я хочу
продержаться на ногах.
12 июня
Сегодня, несмотря на все опасения, чувствовал себя вполне прилично и
даже присутствовал на совещании преподавателей нашего училища. Обсуждались
планы работы на будущий год. Хотя до сих пор неясно, где мы теперь будем
работать. Все почему-то настроены на Болгарию, но Туркул по-прежнему
уверен, что придется ехать к сербам.
У поручика Успенского очередной триумф. Глава, в которой немецкий
шпион Ульянов-Бланк пытается купить славных героев Дроздова и Морозова за
золотые рейсмарки, пользуется всеобщим успехом. Я все же посоветовал
поручику потихоньку закругляться, поскольку его читатели уже сидят на
чемоданах.
Среди прочего имел разговор с генералом Ноги. Меня вызвали к нему,
он, как всегда, был вежлив, но о здоровье не спрашивал, чему я был немало
удивлен. Он даже не предложил папиросу, и вообще выглядел каким-то
помятым. Называл он меня не как обычно, по имени-отчеству, а просто по
званию. Признаться, все это вместе понравилось мне больше, чем его
всегдашняя медоточивость. Он без всякого виляния извинился за тот обыск и
сказал, что я, без сомнения, вправе довести дело до самого Барона. Я
ответил, что мне достаточно его извинений, никакого дела раздувать не
буду, мне просто обидно, что меня тут принимают чуть ли не за племянника
господина Дзержинского. Ноги покачал головой, признал, что таковым я не
являюсь, а затем вновь пустился в рассуждения о Якове Александровиче.
Он поведал историю их знакомства. Ежели ему, конечно, верить, Антон
Иванович Деникин направил Ноги, тогда еще полковника, в январе 20-го в
Крым с вполне определенной миссией. Приятного, разумеется, мало, но, как
говорят кондуктора на железной дороге, "служба такая". Ноги, по его
словам, заступался за Якова Александровича в каждом своем донесении, что
стоило ему длительной опалы и чуть ли не временного исключения со службы.
Рассказано это было к тому, что лично он против Якова Александровича
ничего не имеет и не потому интересуется его знакомыми.
Дальше пошло то, чему я верить отказываюсь. Ноги говорил мне про
каких-то сомнительных типов, посещающих улицу Де-Руни, ни к селу ни к
городу упомянул убийство генерала Романовского и, в конце концов, дал
понять, что Яков Александрович, разуверившись в нашей борьбе и будучи
смертельно обиженным, вступил в контакт с красными. Он даже упомянул
