Андрей ВАЛЕНТИНОВ
ФЛЕГЕТОН
5 апреля 1921 года
Полуостров Галлиполи
С Эгейского моря дует теплый ветер, брезент наших палаток еле заметно
подрагивает, а над желтым прибрежным песком с самого утра носятся
громадные, совсем не похожие на наших крымских, чайки. Значит, все-таки
весна..
Сегодня наше Богом проклятое Голое Поле затихло: неугомонный
Фельдфебель с утра пораньше поднял Дроздовскую дивизию по тревоге и увел
ее куда-то за холмы отрабатывать отражение десанта. К счастью, я успел
вовремя сказаться больным, ибо охота играть в эти игры пропала у меня
достаточно давно. В общем, я прохворал подобным образом почти всю зиму, а
попросту говоря, отсыпался за последние шесть лет.Конечно, подобную
роскошь могут позволить себе далеко не все. Фельдфебель, похоже, очумел
окончательно, - полковников - и тех ставит под ружье и гоняет в штыковую.
Куда уж мне, штабс-капитану, да еще из какой-то сомнительной части, от
которой, ежели признаться честно, остались только несколько офицеров,
смутные легенды, гуляющие, думаю, и по сей день по таврическим степям, и
ни одного документа. Но меня все-же не трогают, - все-таки три контузии, а
самое главное - маленький крестик с терновым венцом и серебряным мечом. С
этим крестиком я уже не сомнительный штабс-капитан, а живая легенда,
учебное пособие для наших юнкеров. Извольте видеть, господа, участник
Ледяного похода собственной персоной. Ну да, того самого. И живой, что
самое удивительное.
Этот крестик я не носил ни дня с тех пор, как нам троим - поручику
Дидковскому, подпоручику Михайлюку и мне - вручил эту награду генерал
Романовский, помнится, в августе 19-го. Несолидно было как-то. Ну, были.
Ну, шли. Одни мы, что-ли? А здесь крестик оказался как раз к месту - чтоб
меньше приставали. Вон Фельдфебель - тот его с кителя на китель
перевешивает, а я, между прочим, что-то не помню его ни в Ростове, ни под
Екатеринодаром. Впрочем, был, наверное. Где-нибудь рядом с Антоном
Ивановичем, в обозе. Ну, того инфлюэнца косила; а интересно, какой это
хворью Фельдфебель маялся, когда генерал Марков водил нас в штыки в тот
проклятый последний день? Хотя нет, помню его, Фельдфебеля, - как раз в
тот день, только ближе к вечеру, в Гначбау, когда хоронили Лавра
Георгиевича...Схоронили, могилу заровняли и на карту нанесли. Да что
толку, через день красные все равно разрыли... Да, стоял тогда Фельдфебель
у гроба. Правда, плакал или нет - врать не буду, запамятовал.
Вот, с того, стало быть, крестиком и прикрываюсь. Поручику Успенскому
легче: устроился в нашу, с позволения сказать, газету и отлынивает от всех
нарядов под предлогом сочинения очередной главы своего бессмертного опуса
"Необычайные похождения капитана Морозова и поручика Дроздова в тылу у
большевиков". Первую главу, ежели память не изменяет, тиснул еще в
декабре, а капитан с поручиком еще на середине своего крестного пути. И
ведь читают. Фельдфебелю, конечно, вся эта жюльверновщина противопоказана,
но кто-то в штабе распорядился - и вот, извольте видеть, поручик Успенский
гуляет и в потолок, точнее, в белый полог нашей палатки поплевывает. И
правильно делает, между прочим.
Ладно, хватит об этом, - дорвался до белой бумаги и обрадовался. И
бумага, между прочим, не моя, а все того же Успенского, купленная в
последнее увольнение в граде Константинополе, сиречь в Истанбуле. Ну да
ладно, бумаги много, господа Морозов и Дроздов никуда не денутся, избегнут
жидо-большевистских козней, а полпачки я конфискую. Как старший по званию
и герой Ледяного похода.
Вообще-то говоря, я хотел привести свои записи в порядок еще в
Албате, но из благого намерения ничего тогда не вышло; потом был променад
до Каховки и обратно, затем я отсыпался всю зиму на нашем Голом Поле. Ну,
а нынче весна, того и гляди нас отправят куда-нибудь в Занзибар. Отступать
некуда, надо начинать. Тем более, что господа большевики облегчили мою
задачу: из трех моих тетрадей уцелела одна, которую я нашел в том самом
классе Мелитопольской гимназии, где мы стояли в январе. Помнится, первые
две страницы были исписаны задачками по алгебре, и ими (страницами) была
распалена железная печка. А тетрадь я отбил, жалко стало - толстая, с
прочными, прямо-таки книжными политурками, да еще с золотым обрезом. Моя
тетрадь N2 кончилась, и находка пришлась ко двору.
Тетрадь N1 я спрятал у своего квартирного хозяина в Ростове перед
тем, как уйти в этот самый великий поход. Думал через неделю вернуться.
Вернулся через месяцев десять: ни хозяина, ни, само собой, тетради. Теперь
уже и не вспомнишь, а вспомнишь - не поверишь. Господи помилуй - какой
порыв! Господа вольноопределяющиеся! Добровольно вызвавшиеся заменить
павших на поле славы офицеров! Прапорщик Пташников! Поздравляю вас с
первым офицерским чином, полученным на поле брани! Поручик Пташников!
Указом Государя Императора вы награждаетесь... Последние записи я делал
уже в декабре 17-го, как раз в Ростове. Теперь уже не найдешь, разве что
на Лубянку написать, чтоб поискали.
Где я посеял тетрадь N2 - уже и не упомню. Это и совсем обидно,
поскольку на большевиков и даже на жидо-масонов не свалишь, - сам потерял
где-то между Каховкой и Уйшунью. Наверное, сей форс-мажор случился
все-таки в Геническе, когда мне несколько облегчили вещевой мешок. На
раскурку, видать, пустили. Наши дроздовцы все на чеченцев кивали, да
теперь уж не докажешь. Знаю я "дроздов", особенно когда у них курево
кончается. Тетрадь N2, безусловно жалко, хотя и не так, - я почему-то
записывал в ней в основном хронику боевых действий. Потеря невелика, в
будущих историях Смуты все сие будет изложено досконально и, надеюсь,
полно. Правда, там было записано несколько наших песен, если можно так
выразиться, фольклор. Кое-что я, правда, помню, но некоторые, особенно те,
что пел поручик Дидковский, уже подзабыл. Впрочем, авось поручик Успенский
поможет, - память у него отменная, - естественник, ему Бог велел. Куда уж
нам, с историко-филологическим образованием.
Итак, тетрадь N3. Вначале я думал попросту переписать ее,
восстанавливая сокращения и, где следует, комментируя. Но уже первая
страница ставит в тупик, и дело даже не в почерке. Наверное, мне тогда
казалось, что достаточно будет взглянуть на эти пиктограммы - и сразу же
вспомню все. Экий наив, право, да еще на третьем году Смуты.
Ну да ладно, все-таки пора начинать.
Итак, первые несколько записей сделаны в Мелитополе. Прибыли мы туда
31 декабря, аккурат под Новый год. "Мы" - это несколько офицеров и три
десятка нижних чинов, - все, что осталось от знаменитого Сорокинского
отряда после того страшного боя под Токмаком. Собственно, это и был
последний бой нашего отряда, когда мы еще напоминали воинскую часть, с
которой считался не только противник, но и наше собственное командование.
В Токмаке мы не собирались задерживаться, но в последний момент
подполковник Сороки дал приказ занять оборону и держать город. Вообще и до
сих пор не уверен, что Токмак - это город. По-моему, его вид позорит
благородное звание.
Но делать было нечего, кто-то на другом конце телеграфного провода
распорядился, и обе наши роты - первая, штабс-капитана Дьякова, и вторая,
моя - начали наскоро укрепляться в сараях и старых окопах у околицы.
Приводить в порядок окопы не представлялось возможным: мороз за минус
двадцать по Цельсию, и таврический чернозем поддавался только динамиту. В
роте у меня оставалось сорок штыков при пяти офицерах. У штабс-капитана
Дьякова людей было чуток побольше: он вечно просил у подполковника
Сорокина пополнения, и тот, добрая душа, ему не отказывал.
Подразумевалось, что моя рота, где трое офицеров прошли Ледяной поход,
как-нибудь справится и так. М справлялись, в общем-то; но тогда, под
Токмаком, нам всем пришлось туго. Так туго, как, пожалуй, не бывало с тех
пор, теперь уже совершенно легендарных времен, когда мы с Черенцовым
попали в мешок под станцией Глубокой
Красные были давно не те. Еще весной 19-го в Донбассе мы могли
позволить себе роскошь наступать колоннами и ходить в "психическую" - без
выстрелов, со стеком и под песню. Пели отчего-то исключительно "Белую
акацию". Ну а если попадалась какая-то упрямая дивизия, как правило,
венгры или китайцы, мы попросту перебрасывали на грузовиках все, что у нас
было, и давили огнем. За остальной фронт можно было не волноваться:
краснопузые дисциплинированно ждали, когда мы прогрызем оборону, а потом
уже совместно бежали. Вот бегали они хорошо, не спорю. Так мы их гнали
почти до Тулы. А как качнулся маятник обратно и головорезов Андрюшки Шкуро
шуганули от Орла, то красных, считай, подменили. Тут уж в психическую со
стеком не пойдеш. Тут дай Бог пулеметами отбиться. Не те стали красные.
Чудес тут, собственно, нет, просто господин Бронштейн начал что-то
соображать, и часть офицеров направил не в подвалы Лубянки, а прямиком в
кристально-классовую Рачью и Собачью Красную Армию. Говорят, к каждому
офицеру там был присавлен еврейчик, чтоб следить за, так сказать,
благонадежностью и в случае чего стрелять на месте. И правильно. А то
думали отсидеться, гуталинчиком приторговывая. Тогда, в декабре 17-го, в
Ростове из офицеров можно было сформировать корпус полного состава. А
сколько ушло с Лавром Георгиевичем? Так что нечего их жалеть. Мы, во
всяком случае, бывших офицеров в плен не брали. И ежели, не дай Господь,
конечно, придется возвращаться и все начинать по новому кругу, то и брать
не будем. В конце концов, господа пролетарии дерутся за свой классовый рай
с бесплатной селедкой, а эти, которые бывшие, за что? За хлебное и прочее
довольствие? Ну и пусть не жалуются...
Но тогда, под Токмаком, нас обложили по всем правилам. Грамотно
обложили и стали выкуривать. Первый день еще можно было держаться:
патронов хватало, да и у красных не было артиллерии. Но даже и без
артиллерии прижали они нас крепко, головы поднять не давали, а к вечеру на
горизонте, словно призраки из нашего недавнего прошлого, появились
пулеметные тачанки. Тут началось нечто вроде легкой паники, кто-то первым
брякнул "Упырь", и всем стало не по себе.
Этот кто-то был, по-моему, все тот же штабс-капитан Дьяков. Я тогда
бежал в наш, с позволения сказать, штаб, то есть в более-менее
протопленную хату, где находился подполковник Сорокин и куда мы стаскивали
раненых. Подполковнику Сорокину уже тогда было худо, он все время кашлял,
но держался молодцом и командовал дельно. Туда же, к подполковнику
Сорокину, заскочил и штабс-капитан Дьяков. Он, помнится, попросил
последний пулеметный расчет, естественно, его получил и, уже прикуривая,
брякнул об Упыре. Храбрый он офицер, и воюет недурно, но махновцы - его
больное место. Все не может забыть бой под Волновахой. И я не могу забыть
Волноваху, но в Упыря, признаться, не поверил. Просто господа большевики
научились всякому, в том числе и пулеметным тачанкам. Вскоре выяснилось,
что так оно и было. Наступали на нас чухонцы, то есть красные эстляндцы,
ну и тачанки были их собственные. Чухонские, так сказать.
У меня еще стреляли три пулемета, и я, не мудрствуя лукаво - где уж
тут мудрствовать, на таком морозе - поставил два пулумута по флангам, а
третий в центре. Благо, впереди была степь, мертвых зон практически не
оставалось, а патроны еще имелись. Помнится, на левом фланге был за
пулеметом поручик Голуб, а на правом - поручик Успенский. Я был в центре,
