он лично помнит Николая Сергеевича Сорокина, о котором Михаил Гордеевич
Дроздовский всегда был самого высокого мнения.
Я поблагодарил его, и счел было разговор исчерпанным, но далее
последовало самое интересное. Туркул, оказывается, уже прослышал о моих
скромных литературных опытах. И он их всячески привествует. Вместе с тем
он, командир дроздовцев, опасается, что в моей истории роль дроздовской
дивизии не будет оценена должным образом. он понимает, как велико было
значение 3-го корпуса в защите Крыма, но я должен признать, что только
прибытие из Новороссийска частей Добрармии, в том числе Дроздовской
дивизии, позволило весной 20-го спасти Крым.
Я успокоил его, сказав, что пишу не историю войны и даже не историю
отряда подполковника Сорокина, а всего лишь привожу в порядок свои
дневники. Когда же речь пойдет о дроздовцах, я специально приглашу его
поделиться воспоминаниями. Туркул охотно согласился и прошептал, что и сам
собирается написать историю своей дивизии. И назовет ее "Дроздовцы в
огне". Я сказал, что это звучит гениально, после чего Туркул расцвел и,
похоже, готов был меня обнять. К счастью, однако, обшлось без этого.
Генерал Туркул высказал то, в чем уверена почти вся Добрармия,
особенно ее офицерство. Они готовы признать - сквозь зубы - роль Якова
Александровича в зимней кампании, но утверждают, что красные все равно
прорвались бы в Крым, ежели бы не части, прибывшие из Новороссийска. Не
буду пока делать глобальных выводов, но к концу февраля обстановка
выглядела следующим образом.
Красные явно готовились к новому удару. Господин-товарищ Геккер и его
бывшее благородие товарищ Павлов полностью подтянули свои войска к
перешейкам. В воздухе загудело - красные аэропланы - впервые на моей
памяти - появились в крымском небе. Прошел слух, что красные назначили
наступление на конец февраля, в годовщину февральского переворота.
Нам, между тем, приходилось нелегко. Тиф косил наши части, в тылу
пиратствовал Орлов, успевший захватить и разграбить Ялту, а Добрармия все
еще топталась на Кавказе, не дав нам к этому времени ни одного человека. К
слову, это нечто вроде ответа генералу Туркулу. Антон Иванович Деникин
задерживал войска в Новороссийске, надеясь, вероятно, на то, что красным
надоест его преследовать, и они повернут обратно. Как известно, вышло
по-иному.
Всю вторую половину февраля мы просидели на нашем хуторе. Мои записи,
относящиеся к этому времени, очень коротки и однообразны. Честно говоря,
особой охоты писать не было. Вокруг свирепствовал тиф, мы окуривали наши
хаты трижды в день и пропахли этой черной дрянью настолько, что вполне
могли сойти за студентов-химиков. Вдобавок, красные наглели с каждым днем
и начинали постреливать через Сиваш из дальнобойных. Потерь у нас не было,
но на нервы действовало чрезвычайно.
Нижние чины держались угрюмо. Мы знали друг друга давно, несколько
месяцев, а на войне это очень много, - посему разговаривали при случае
вполне откровенно. В основном, это были мобилизованные из Таврии и
Донбасса, и теперь они вполне резонно спрашивали о перспективах. Но я мог
ответить лишь то, что единственный наш шанс уцелеть - это отстоять Крым
или, по крайней мере, организованно эвакуироваться. Перебегать к
краснопузым смысла не было - зимние бои озлили комиссаров до последней
степени, и едва ли они будут разбираться в каждом конкретном случае. Их
пропаганда давно уже объявила Якова Александровича исчадием ада, и всем
нам рассчитывать на их милость бесполезно. Особенно бывшим пленным, - не
забывал каждый раз добавить я, поскольку среди нижних чинов были и такие.
Тут со мной не спорили: что такое чека, знали все.
Офицерам тоже было невесело. В глубине души мы понимали, что ежели
нижним чинам может все-таки выйти послабление, то с нами, сорокинцами, у
красных разговор и вправду будет коротким. А ведь наши семьи оставались
там, в Совдепии. Даже штабс-капитан Дьяков, который успел-таки вывезти
супругу и детей, волновался за родителей, оставшихся в Курске. А что было
делать остальным? Поручик Успенский держался, однако, молодцом, а вот
поручик Голуб захандрил всерьез. Он всегда был молчуном, только петь
раньше любил, особенно в компании. Теперь было не до песен, поручик
замкнулся, почти не выходил из хаты и перестал реагировать даже на приказы
штабс-капитана Дьякова, доводя того до белого каления. Меня он еще
слушался, но было ясно, что дело худо. Я даже не пытался расшевелить его:
такая хандра либо проходит после первого боя, либо... Либо эта та самая,
последняя хандра, которую видел уже у многих.
А между тем приближался конец февраля, мы ждали 28-е число, будучи
уверенными, что господин-товарищ Геккер отметит свой хамский юбилей
броском через Сиваш. Обычно такие предчувствия сбываются, но тут вышло
по-другому. Возможно, комиссары и вправду готовили нечто подобное, но
перед самым 28-м задул ветер, над Сивашем встал туман, а на следующее утро
стало ясно, что на дворе весна. Ранняя крымская оттепель за одни сутки
превратила ледяной панцырь Сиваша в мокрую кашу, и мы оказались в грязевой
осаде: на наш хутор из Мурза-Каяш было не добраться даже на волах.
Мы сняли полушубки и вновь надели наши старые шинели. Бог весть
отчего, но эта оттепель нас взбодрила. Наверное, потому, что весна - наше
время. Весной мы всегда наступали. Вот для краснопузых самое время -
осень. И зима. Правда, эта зима в Крыму кончилась для нас не самым
страшным образом, но в целом они вновь выиграли. И если б не причуды
крымского климата, то лед и мороз, помогавшие нам в январе, теперь пришли
бы на помощь господам красноиндейцам. Но не вышло. Как говорил генерал
Марков, значит, не фарт.
Красные притихли, и мы получили такую нужную нам пердышку. С Кавказа
помощи все не было, - это я специально для генерала Туркула, - но Яков
Александрович провел сплошную мобилизацию, вымел метлой все тылы и бросил
на передовую. Даже Стенька-Орлов - и тот оказался со своим отрядом на
фронте, правда, забегу вперед, чтобы удрать при первых же выстрелах. А 2
марта штабс-капитан Дьяков укатил по чуток уже просохшей дороге в
Мурза-Каяш и ближе к вечеру вернулся с целым воинством. Генерал Андгуладзе
вспомнил-таки свое обещание и прислал нам аж двести человек подкрепления.
Из усиленного взвода наш отряд превратился в батальон, хотя и не полного
состава.
Пополнение долго топталось на хуторском майдане, сбивая грязь с
сапог, а мы со штабс-капитаном Дьяковым держали совет. Собственно, дело
было ясное: мы воссоздавали наши две роты, вопрос был лишь в том, кому
командовать первой. Вторая рота, само собой, оставалась у меня. Я
предложил назначить ротным поручика Успенского, но штабс-капитан Дьяков
скривился, пробурчал, что мой поручик и взводом-то толком не имел времени
покомандовать, и наконец заявил, что первой ротой будет командовать сам. Я
лишь пожал плечами. Штабс-капитан Дьяков, похоже, все еще чувствовал себя
ротным, а не командиром отряда.
Мы разделили нижних чинов поровну, и я приказал поручику Успенскому
отконвоировать наше пополнение к старым овечьим сараям,где мы намеривались
их разместить. Мороза уже не было, а спать можно и на сене. Сена, кстати,
хватало.
Пока моя рота шлепала по грязи, а поручик Успенский бодро покрикивал
"Ножку! Ножку! Ать-два!", я направился к штабс-капитану Дьякову. Дело в
том, что с пополнением прибыли четверо офицеров, и было далеко не
безразлично, кого из них направят ко мне.
Впрочем, все уже было решено. Двух крепких молодцов, одного поручика
и одного подпоручика, он забрал себе, а мне оставил двух невысоких
прапорщиков, первого - белокурого, а второго - чернявого и черноглазого,
совершенно цыганского вида. Я козырнул и представился. Они тоже. Услыхав
фамилии, я немного вздрогнул: белокурого звали Мишлис, а чернявого -
Немно; однако молодые люди улыбнулись, и я сразу почувствовал к ним
симпатию. Я отвел их в пустую хату и велел устраиваться.
Тем временем пора было заняться пополнением вплотную. В сараях кипела
работа: под чутким оком поручика Успенского вновь прибывшие приводили свои
жилища в божеский вид. Я отозвал поручика в сторону, и мы накоротке
поговорили.
Нам повезло: из сотни сорок человек были юнкерами. Они отбились от
своих училищ и сами попросились на фронт. Юнкера, да еще добровольцы, -
это был действительно подарок. Было еще два десятка добровольцев, но в
основном, желторотые гимназисты старших классов и учащиеся высших
начальных училищ. Ну, этих можно было еще подтянуть, а вот на остальных не
стоило даже смотреть: от них за три версты несло красным духом. Так оно и
оказалось: это были доблестные красноармейцы не менее доблестной 46-й
дивизии Рачьей и Собачьей Красной Армии. Конечно, правильнее всего было бы
из этих господ образовать специальный взвод смертников для посылки на
вражеские пулеметы, но не всегда правильные решения осуществимы. Пришлось
всех разбросать по трем взводам равномерно. Первый взвод шел под начало
поручика Голуба, второй и третий получали вновь прибывшие прапорщики,
поручик Успенский оставался моим заместителем. Правда, опять забегу
вперед, все следующие дни первым взводом занимался поручик Успенский, -
поручик Голуб по-прежнему хандрил и трогать его было бессмысленно.
Выстроив у сарая юнкеров и гимназистов, я смотрел на этих симпатичных
молодых людей и думал, как все-таки жестоко - бросать в бой тех, кому нет
и двадцати. Да еще и в самые последние месяцы проигранной войны. Но я тут
же одернул себя: мы с поручиком Успенским тоже не были стариками, когда
пошли добровольцами на Германскую. И юнкера-сорокинцы, атаковавшие
Екатеринодар в 18-м, были не старше. И те, кто защищал от красной свовочи
Кремль в те страшные дни Смуты. Просто - настал час и для них.
Юнкера разглядывали меня с явным интересом. Я подумал, что
неугомонный поручик Успенский уже расписал мои подлинные и мнимые заслуги.
Герой Горлицы, Брусиловского прорыва, Стохода. Орден Св. Владимира с
мечами и бантами. Чернецовец. Участник Ледяного похода. Герой Волновахи.
Я не помню точно, что говорил тогда этим молодым людям. Кажется, я
начал с того, что теперь они - сорокинцы. И это будут знать и свои, и
чужие. И если для своих это честь, то для врагов - это тоже честь.
Сорокинцев, как и дроздовцев, красные в плен не берут. И те, кто сумеет
получить офицерские погоны, могут этими погонами гордиться. Затем я
сказал, кажется, о том, что бои начнутся скоро, и от этих боев зависит
все. Ни одна армия не будет побеждена, если найдутся еще солдаты и
офицеры, не чувствующие себя побежденными. Сорокинцы еще никем не были
разбиты. Многих смогли убить. Но отряд по-прежнему жив, и теперь они -
отряд подполковника Сорокина. И я рассказал им о Николае Сергеевиче.
Их вопросы касались, в основном, двух тем: можно ли им отращивать
теперь бороды и просьба рассказать подробнее о себе. Я понял, что поручик
Успенский успел-таки изобразить меня былинным богатырем, и мне стало
немного совестно. Бороды я разрешил, а автобиографию обещал рассказать
позже. В подходящее для этого время.
Отпустив юнкеров и гимназистов, я построил господ краснопузых и велел
побеседовать с ними поручику Успенскому. Слушать я не стал - поручик
Успенский говорить с подобной публикой умеет. Уже уходя, я смог разобрать,
как он объясняет "красной сволочи", где и как мы ставим пулеметы, чтобы
стрелять по тем, кто повернет в бою назад. Дальше должны были следовать
